Глава 3

В кафе входили человек шесть или семь. В разномастных костюмах, коротко стриженные, на этих ребятках можно было пахать и сеять. Войдя, они тут же угукнули что-то бармену, и через несколько мгновений в зале нарисовался администратор. А еще через мгновение последний заговорил вслух о том, что кафе закрывается и все должны срочно его покинуть.

Почувствовав легкий холодок в груди, я посмотрел на Геру. Мне показалось, что он тоже чувствует легкий холодок в груди. Хотя, чего врать, я был близок к поносу.

Как только в дверях скрылась спина последнего из посетителей, в кафе появился еще один. Щуплый, что неудивительно для его возраста, который я оценил лет этак в шестьдесят, в костюме сотрудника компании по оказанию ритуальных услуг: черный костюм, белая рубашка и черный галстук. Впрочем, когда он приблизился и его коснулся свет, я увидел, что галстук серый. Но легче от этого мне почему-то не стало. Возможно, моим позитивным мыслям мешала блестящая, как бильярдный шар, голова старичка. Подобно зеркальной сфере под потолком бара она отражала падающие на нее лучи света и слепила. Неприятные ощущения. Он словно специально для знакомства с нами ее выбрил.

Подойдя, старец осмотрел нас взглядом гомосексуалиста-изувера, и один из двоих явившихся с ним холуев тут же приставил к нашему столику пятый стул. Если бы не линзы очков, сверкающие, как глаза ястреба, то его можно было бы принять за профессора-ботаника из университета. Такие способны заплакать, ставя «неуд» в зачетку студента. Но очки непостижимым образом превращали жалостливого дедушку, читающего перед сном Мопассана, в лионского мясника Клауса Барбье.

– Вы, надо полагать, Сергей Антонович? – полюбопытствовал он, глядя на Антоныча.

С этого, собственно, все и началось.

– А вы, надо полагать, тот, кто хочет вернуть мне основной документ гражданина Российской Федерации?

Старичок улыбнулся и кивнул холую. Тот подозвал администратора. Что-то ему сказал, и администратор кликнул официанта. Тот как трясогузка ускакал на кухню.

– Мне нравится в зрелых мужчинах дерзость, – сообщил нам дедушка. – Есть в этом что-то такое, что порождает ассоциации с мятым рыцарским шлемом или порыжевшими зубами, вонзающимися в прожаренную баранью ногу.

Он состоял от макушки до пят из аллегорий. Не очень удачных, надо сказать. С зубами у нас был полный порядок, ничего порыжевшего.

На столе, благодаря беспримерной скорости официанта, появился заказ.

Взяв со стола чашечку вместе с блюдечком, дед налил в блюдечко чаю и отхлебнул.

– Молодой человек, вам известно, что спать с дочерьми без благословения их отцов безнравственно?

Краем глаза я заметил, что двое из его свиты двинулись на кухню.

– Известно, – ответил Антоныч. – Но никак не могу заставить себя представить вас с иконой в руках.

Старичок поставил блюдечко, удовлетворенно потер ладошки и солнечно оскалился. Свет безупречных фарфоровых зубов придал нашей непринужденной беседе предчувствие ее скорого конца.

– Когда мне было шесть лет и я с папой и мамой жил в Твери, мальчик из третьего подъезда, с которым мы играли в песочнице, сломал мое ситечко. Боже мой, как я плакал.

Я присмотрелся. Или мне показалось, или на глазах старичка на самом деле показались слезы. Я приказал себе быть внимательнее. Вполне возможно, что слово «ситечко» мне послышалось, а на самом деле речь шла об авиакатастрофе.

– На следующий день я сучком выколол ему глаз. Я недавно встретил этого мальчика. Он до сих пор без глаза.

– И вы купили ему новый? – попытался Гриша вновь породить у старичка ассоциации о мятом шлеме.

– Вы мне нравитесь, – и префект указал на Гришу пальцем. – Хотя и ошиблись. Кому нужен одноглазый бродяга, роющийся в помойных баках? Время не сделало его лучше. Я пропустил его по частям через промышленную мясорубку. Знаете, эта селитра – от нее никакого толку. Лучше всего удобрять клумбы чистой органикой, – он налил себе в блюдечко еще. – К чему я это, собственно, рассказываю. Чтобы у вас сложилось достаточно ясное представление о моей натуре. Я бесчеловечен, и меня это угнетает. Особенно по ночам, когда остаешься один на один с богом, – старичок вздохнул и поправил очки. Только сейчас я заметил, что глаза у него бесцветные. – Но я ничего не могу с собой поделать. Это гены. Согласитесь, я не виноват?

Гера пожал плечами, я счел за лучшее не шевелиться. Выдержав паузу, старичок обернулся.

– Ну, у вас там все готово?

Мне стало настолько нехорошо, что показалось, даже щеки покрылись инеем. Раздался какой-то шум, и мы вчетвером посмотрели на входную дверь. Двое амбалов старичка затаскивали в кафе какого-то парнишу в одеяниях манагера. Розовая рубашечка, серый костюмчик. Мне ли не знать… Лет несчастному около тридцати пяти. Ровесник. Специально, что ли, подбирал? Ощущение, что он несчастный, невозможно было заменить другим. Парниша упирался и всхлипывал. Увидев старичка, он принялся вопить:

– Роман Романович!.. Роман Романович!..

– И ничего-то я не могу с собой поделать, – сокрушенно произнес старичок. – Мое злопамятство, безусловно, зачтется на том свете. Гореть мне в аду синим пламенем. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что совершенно не умею разговаривать с людьми.

– Роман Романович, это недоразумение!..

– Вот видите, – старичок показал себе большим пальцем за спину и поморщился. – Человек говорит, что это недоразумение. Годы обязывают меня быть доверчивее, милосерднее. Но я ничего, абсолютно ничего не могу противопоставить своей жестокости. Кто-то сидит на моем плече. Посмотрите, – обратился он ко мне. – Вы никого не замечаете на моем плече?

– Нет, – сознался я.

Старичок огорчился, как мне показалось, еще сильнее.

– Вот видите, никто не замечает… А он сидит. Сидит и шепчет мне в ухо: «Этот сукин сын обокрал тебя на три тысячи долларов. Он закупил для твоих магазинов спиртное и получил откатом». И что прикажете делать?

– «Для твоих магазинов»? – переспросил Гера. – Я думал, вы префект.

Между тем амбалы повели манагера на кухню.

– Может, он врет? – спросил Гера под его непрерывные вскрики.

– Кто? – не понял старик.

– Который на плече.

Старик мгновение подумал.

– Может быть. Очень может быть. Но я ничего не могу с собой поделать, – он вдруг резко для своих лет поднялся. – Пойдемте… – и он взялся за рукав стоящего рядом официанта. – А чаек ваш, молодой человек, говнецо.

Мы загремели стульями, вставая, и под присмотром холуев направились на кухню.

Картина для заведения общепита была странная, чтобы не сказать – необъяснимая. Манагер оставался в пиджаке и рубашке, но брюки и трусы с него были спущены.

– Ну, давайте, чего уж там, – попросил старичок.

Один из его холуев, наклонившись, взял манагера за ноги, а двое других подняли за руки и посадили на плиту. Треск, шипение, вонь горевшего мяса и оглушительный крик слились воедино, объясняя мне, непонятливому, что плита была предварительно раскалена добела.

Манагер орал как ненормальный, а я, пытаясь рукой найти помощь слабеющим ногам, думал о том, что уже никогда в будущем не закажу в ресторане бифштекс. Если оно, конечно, будет, будущее. Странно только, что все это из-за того, что Антоныч забыл в гостинице свой паспорт.

Крик прекратился, и потерявшего сознание несчастного стащили с плиты.

– У меня в саду заболела гортензия, – услышал я сквозь дымку полуобморока. – Знаете, считается, что крупнолистные гортензии рекомендованы к выращиванию в основном в странах с более мягким климатом. Но не так давно появился особый сорт гортензии крупнолистной, которая способна к обильному ежегодному цветению и в холодном климате четвертой зоны, куда входит Москва… Вам нравится гортензия?

Я поднял голову, чтобы убедиться, что вопрос адресован не мне. И в самом деле, старичок обращался к Гере.

– Не знаю, – ответил Гера и кашлянул.

Префект выставил в его сторону узловатый палец.

– Вот вы мне не нравитесь. Не нравитесь, и все. И ничего с этим не поделать. А знаете почему?

– Почему? – спросил Гера и еще раз кашлянул.

– Потому что мужчина должен точно знать, что ему нравится, а что нет.

Вряд ли Гера представляет, как выглядит гортензия. Я вот, к примеру, понятия не имею.

– Но мы отвлеклись, – сменил тему старичок. – Пойдемте за столик. Там и закончим наш разговор.

Как я снова оказался на стуле, не помню. В себя пришел только тогда, когда услышал голос Антоныча.

– Что будет с тем человеком?..

– С Архиповым?.. – старичок махнул рукой. – Его сожгут. Если пепел настаивать в воде неделю, получится замечательная подкормка. Главное, сливать прямо под корень.

– Ты больной сукин сын…

– Мы это уже обсудили, – отрезал старичок. – Перейдем к делу.

– Да поскорей, – хрипло добавил Гера. – Пусть гортензии в твоем доме приживутся, а все остальное вокруг передохнет.

– Вы думаете, я вас убью? – спросил старичок. – Прямо сейчас? – он засмеялся дребезжащим смехом. – Какие глупости. Я деловой человек. Волю эмоциям не даю, как вы уже заметили. Заметили?

– Заметили, – бросил Антоныч. – Что дальше?

– А дальше, засранец, ты и твоя свора на меня немножко поработаете. Если откажетесь, то окажетесь у меня на участке, в мешках. Из этих мешков садовник будет брать понемногу, совочком… Кстати, садовник, кажется, тоже что-то замышляет, – он отвлекся и повернулся к одному из холуев. – Вы уж проверьте, замышляет или нет. Буду рад, если мои подозрения окажутся беспочвенными.

Холуй кивнул.

– И вас назначили префектом? – приглушенно спросил Гриша.

– Вы перестаете мне нравиться. Чувство справедливости вас портит – вот что я скажу.

Он поднял руку и щелкнул пальцами. И холуй тотчас передал ему тонкую папочку. Не знаю, откуда он ее вынул. Может быть, из кармана брюк.

– Вы знаете, что это такое? – он бросил папку, и фотографии, рассыпавшись, покрыли весь стол.

Я раскрыл корочки и собрал фото в стопку.

– Это Энди Уорхол.

Старичок улыбнулся мне как сыну.

– Ты хороший мальчик. Ты мне нравишься.

Это самое большое достижение за сегодняшний день. Я понравился пожилому сумасшедшему садисту-извращенцу.

– Одна из самых дорогих коллекций картин основоположника поп-арта Энди Уорхола была похищена в сентябре прошлого года. Из дома одного бизнесмена, имя которого вам знать ни к чему, какой-то подонок, имя которого я вам назову, вынес одиннадцать полотен на шелке, – старичок закряхтел. – Вот так вот повесишь картинку на стену, а сволочь приблудная придет и сымет… За информацию о местонахождении картин даже цену назначили – мильен долларов. Но что мильен, когда сами картинки стоят одиннадцать… А через пяток лет еще дороже станут. И вот надо же так случиться, что я знаю, где эти картинки.

– На фантики похожи, – Гера стиснул зубы.

Крутанув шеей, старичок снова оскалился. Он так улыбался. У моего соседа есть ротвейлер. Когда он меня видит – ротвейлер, – то поднимает верхнюю губу, глаза же продолжают оставаться стеклянными. Сосед говорит, что ротвейлер мне так улыбается. Меня же эта улыбка немного нервирует, и я спешу скрыться в квартире. Сейчас было то же ощущение, но скрыться было негде.

– Я назову адрес, а вы эти картинки мне принесете. И тогда я подумаю, что с вами делать. Может быть, и прощу вашего приятеля. Заодно и вас за то, что набрались смелости явиться сюда без разрешения. Но я ценю ваши чувства. Знаю, что такое дружба с детства…

– Вы хотите, чтобы мы эти картины… – в изумлении заговорил Гриша.

– Вот именно, сукины дети, – процедил старик и подался вперед. Вместе с ним подтянулись к столику и холуи. – Вот именно. И сроку я вам даю до вечера наступившего дня! На рассвете дня завтрашнего, если что-то у вас не заладится, вы будете снизу смотреть, как гортензии цветут. Вот здесь – нужная вам информация, – он выгрузил из кармана пиджака конверт и швырнул на стол.

– Я думал, что ты мне просто морду набьешь, – сказал Антоныч.

Старичок вынул платок, взмахнул им, как Кио. И я тут же подумал, что сейчас появится заяц. Злой такой, с огромными яйцами, красными глазами и зубами, как у того ротвейлера. Но ничего не произошло. Дедушка вытер руки и сунул платок снова в карман. А потом посмотрел на Антоныча взглядом таким, что если бы он был направлен на меня, я поседел бы в считаные секунды.

– Я тебе набью. Потом. А сейчас, если хотите жить, поднимайте свои задницы и занимайтесь делом!

Нечего и говорить, что повторять это дважды не было необходимости. Заскрежетав стульями, мы встали и направились к выходу.

– Я все вижу, – пророчески понеслось нам вслед.

Нынче не говорят: «Если обратитесь в милицию…» или «Если вздумаете шутить…». Сослагательные наклонения теперь вышли из моды. Коротко и ясно: «Я все вижу».

– Черт!.. Черт!.. – взревел Гера, едва мы успели забраться в раздолбанный «Крузер» Антоныча. – Спасибо, Антоныч! Я как раз не знал, чем занять выходные!.. – он с размаху врезал по стеклу двери со своей стороны.

– Да подождите вы шуметь! – огрызнулся Антоныч, словно истерику в машине мы закатили хором. Однако по существу он был прав. Я и Гриша не гремели только потому, что до сих пор находились в шоке. – Надо еще выяснить, не подстава ли это.

– Подстава? – заговорил наконец Гриша. – Что ты знаешь о подставах? Если это был розыгрыш, тогда Архипова нужно наградить медалью за отвагу и отправить в санаторий. На год.

– Лучше в Склиф, – добавил я.

– Все это ерунда, – уверенно заявил Антоныч. – Старик решил выдрепнуться и устроил шапито. Прикупил десяток балбесов из частного охранного предприятия и сейчас сидит за столиком и расплачивается.

– Это нетрудно проверить, – сказал Гера и задышал как лошадь. – Сходи, посмотри.

Сделать это Антоныч отчего-то не решился.

Через полчаса он, единственный трезвый из нас, поставил машины Геры и Гриши на стоянку у дома. Уверен, стоящий между ними мой «баварец» скучать не будет. Машины в моем понимании – живые существа. Раз так, то они и говорить умеют. На своем, оллроудном, турбодизельном.