Костик нашел мне работу. На тысячу долларов в месяц. Личным шофером и охранником к дамочке, которая разбила машину, сломала руку и теперь остро нуждается в моей помощи.

Для меня это прозвучало как Деньги. Костик же сумму назвал без особого энтузиазма.

– Но это – так, временно, браток. Я тебя расписал в лучшем виде, сам понимаешь. А Клин обрадовался и говорит: «Вот и пусть мою Наташку возит, если он такой ответственный».

– Костик, да за тыщу баксов я готов по выходным еще и выращивать розы у нее в горшочке!

– Вот про ее горшочек ты забудь. Я же сказал, кто у нее папа. Как бы он не посадил в твоем горшочке кактус.

– Костик, я ничего такого не имел в виду, но про горшочек уже забыл. Про папу помню, что он – какой-то клин.

– Он – мой босс, браток, – серьезно и даже с гордостью сказал Костик.

Я проникся.

– Спасибо, браток. Я о таком и не мечтал.

– А ты и не мечтай, – ответил Костик. – Вот телефон – звони.

Она подошла к сине-стальному «Пассату» и спросила:

– Вы – Стрельцов?

– Да, здравствуйте.

– Привет. Будем работать вместе, мистер Бодигард, – и протянула маленькую ладошку. – Наталья Васильевна.

Так мы и остались: она – Наталья Васильевна, и на «вы», я – Кевин Костнер, Санчо Панса, Антоний, почему-то Лаврентий Палыч, и еще многих я не знал, и на «ты», хотя Наталья Васильевна была меня младше лет на десять и слово «вы» употреблять умела, как я понял из ее первой фразы.

Наталья Васильевна представляла из себя хорошенькую, умненькую, бойкую на язык девицу. Она училась в институте, а в свободное от учебы время вела крайне распущенный образ жизни, что предельно усложняло мою работу в моральном аспекте, но никак не отражалось на материальном.

Я приезжал к концу занятий, вез ее домой на переодевание, или мы сразу из института ехали в бар, ресторан, на дискотеку. Там я получал свой стакан сока и тянул его, пока моя гетера завлекала и развлекала очередного мальчика, потом вез счастливую парочку к ней домой и всю ночь сидел на кухне на страже, напиваясь кофе до тошноты. Утром я провожал джентльмена и отвозил леди в институт, оставляя машину на стоянке, чтобы вернуться через восемь часов.

Мне даже показалось, что Наталья Васильевна буквально на днях лишилась девственности и теперь отрывалась за все бесцельно прожитые годы. Хотя иногда мы ездили не по барам, а по магазинам, что проходило не менее утомительно, но зато ночью я спал дома.

Выходных у меня тоже не было, хотя каждую субботу Наталья Васильевна мне говорила:

– Что-то ты плохо выглядишь, мой бедный дядя Том. Ну, ничего, ничего, завтра отдохнешь от рабства.

Или что-нибудь в этом роде.

В воскресенье, часов в пять-шесть вечера раздавался телефонный звонок, и я получал указание прибыть к какому-нибудь злачному месту, чтобы отвезти мою подопечную с новым кавалером в сад наслаждений.

Она ни разу не повторилась, я ни разу не сорвался. Десять маленьких зеленых «франклинов» требовали жертв и действовали лучше всякого восточного дедушки Зен-Кхи-Кхи. Кроме того, через пару недель я заметил, что и мой сверчок на нее почему-то никак не реагирует. Может быть, она мне нравилась. Не в смысле: «стал бы – не стал бы», но я задерживал взгляд на ее вышколенном изящном теле, которое сверкало в темном коридоре, когда Наталья Васильевна шла в ванную смывать пороховую гарь отшумевшего боя. С другой стороны, она ну никак не могла мне нравиться.

Но что бы там ни происходило, я все же был дисциплинирован почти двенадцатилетней армейской службой, и я был на работе. Все остальное – не мое дело.

Наталья Васильевна обращалась со мной запросто, по-товарищески, не очень аккуратно, но еженедельно выдавала мне зарплату. Лишь иногда я ловил на себе ее вопросительный взгляд. Суть вопроса я не понимал и не отвечал.

– Сегодня прошло полтора месяца, как мы вместе. Работаем вместе, я имею в виду, – неожиданно перебила меня Наталья Васильевна.

Мы сидели в машине у бара, дожидаясь открытия. Я объяснял ей правила проезда нерегулируемого равнозначного перекрестка, увлеченно рисуя стрелочки на бумаге. Как раз на таком Наталья Васильевна разбила предыдущую машину, и мне казалось, что это ей должно быть полезно и интересно.

– Для меня они пролетели, Наталья Васильевна.

– Конечно, ведь я тебе нравлюсь. Правда, нравлюсь, а, ханжа? Только тебе не нравится мой лайф-стайл.

– Если вы имеете в виду кого-то из своих поклонников, то мне они все не нравятся. Я не люблю пьяных. И еще я не люблю растворимый кофе.

Насчет поклонников я соврал. Вкус у Натальи Васильевны присутствовал. Не знаю, как она объясняла им мой статус и последующее присутствие на кухне, но никто не позволял себе никакого хамства ни по отношению ко мне, ни к ней. Нормальные, немного подвыпившие молодые парни.

Иногда она ошибалась, но тут же находила другого. Если отставник проявлял настойчивость, на сцену выходил я с маленькой ролью:

– Дама с вами больше не танцует.

Я сам ее придумал и вставил в пьесу, и Наталья Васильевна, кажется, была мне за это благодарна.

Как правило, этого хватало, но иногда возникала напряженность. Тогда Наталья Васильевна забирала меня, и мы ехали в другое место. За это я был ей благодарен.

– А я люблю танцевать и не люблю учиться. Но папа отдал меня в институт, где мне совсем неинтересно. Лучше бы отдал в шлюхи!

– В шлюхах, может, и интересно, но опасно, – пробурчал я.

Наталья Васильевна гордо взмахнула ресницами.

– При малейшем намеке на опасность я крикну: «Фас!», и прибежит мой маленький кухонный монстрик, и разорвет обидчика на части. Ведь так, бультерьер?

Так, госпожа, так. Бультерьер – это такая свинская собачка? Хорошо, хоть не шакал, не скунс и не гиена.

Мне не нравился этот разговор. Сверчок полностью самоустранился, и я неумело попытался огрызнуться вместо него.

– Когда один из ваших суперменов наградит вас за особые заслуги орденом Венеры, никакой бультерьер не поможет, как бы дурацки он не выглядел.

Она удивленно посмотрела на меня, хотела что-то сказать. Промолчала. Потом спросила:

– А знаешь, что нужно сделать, если тебя наградят?

– Не знаю! – Я яростно штриховал стрелочки на листке бумаги. – Не доводилось!

– Надо сказать: Служу Советскому Союзу! – и добавила с неожиданной злостью:

– А еще – военный называется! И, вообще, у меня рука заживает, так что не суй нос в мои дела, Пентуриккио.

Я смял рисунок, аккуратно положил его в пепельницу и посмотрел хозяйке в серьезные злые глаза.

– Пентуриккио – это Буратино, что ли?

– Пентуриккио – это художник.

Она оставалась серьезной, непривычно серьезной, но что-то еще мерцало в ее глазах: то ли обида, то ли призыв к миру, то ли приказ заткнуться.

Я остановился на приказе.

– Ну, Буратино я еще стерпел бы, а вот за художника можно и вторую руку сломать, Наталья Васильевна. Как там у них назывался чудак, который ломал вторые руки?

Длинная-длинная пауза. Глаза в глаза.

Наконец, она улыбнулась и потрепала меня здоровой рукой по голове.

– Вот теперь я вижу, что, действительно, тебя замучила. Завтра отсыпайся, смотри мультики. И обязательно сходи в зоопарк. А теперь – вперед, Торквемада!

Этого я тоже не знал, да и насчет зоопарка не понял.

В воскресенье рано утром я разбудил и вытолкал клиента. Моя барыня еще спала. Парень хотел с ней попрощаться, договориться о встрече, но я провожал его так настойчиво, что даже довез до метро.

Я ни на минуту не сомневался, что сегодня у меня стопроцентный выходной, поэтому затеял небольшую уборку в своей комнатухе, потом небольшую стирку, потом небольшую глажку. Около двенадцати свернул все дела и забрался в койку.

Вчерашний разговор смутно меня беспокоил. Засыпая, я подумал, что, если бы Наталья Васильевна брала за ЭТО деньги, то обскакала бы своего крутого папочку за полгода.

Как-нибудь отнестись к этой мысли я не успел…

… Луна разбросала вокруг хаос остроугольных теней. Впереди, на тусклой каменистой обочине – черное пятно лежащего тела. Я затаился в десяти шагах, на лезвии, разделяющем свет и тень. Сворачиваюсь в клубок, готовясь к прыжку. Пошел! Сердце ударяет в горло, рвется выше и выше. Я холодею от страха. Наконец, я падаю на землю, на локти, и тут же в меня входят пули. Мне не больно, но очень страшно. Что дальше?

Я просыпаюсь. Этот сон всегда заканчивается так. Ничем. Наверное, от той горной дороги отходила коротенькая тропка моей судьбы, которая заканчивалась тупиком на расстоянии одного прыжка. Я по ней не пошел…

Я встал и включил телевизор. Будь я проклят, если там не шли мультики! И будь я трижды проклят, если это не телефон трещит в прихожей!

– Привет, Обломов, – замурлыкала Наталья Васильевна. – Теплый плед, диван и зоопарк отменяется, встречаемся в «Лучике».

– А мультики? – возмутился я.

– Какие мультики?! – возмутилась в ответ Наталья Васильевна. – Тебя ждет работа! Конечно, ты вчера пытался неуклюже объясниться в любви, чтобы разжалобить мое феодальное сердце и выклянчить выходной, но я передумала. Я нашла твое признание неубедительным. Можешь попробовать еще раз. Твой сок уже на столе. Ты все понял, Томатный Джо?

Я понял, что выходной не состоялся.

– Что молчишь? Может быть, хочешь объявить забастовку? Создать профсоюз пажей-оруженосцев? А ты знаешь, что делают с забастовщиками в Африке?

– Наверное, жарят и подают на стол к Первому Мая.

– Тепло, но не очень. Им ломают руки. И первые, и вторые.

– Хотелось бы еще узнать, что сделали с борцом за права женщин товарищем Кларой Цеткин?

– Узнаешь в «Лучике». Жду. И постарайся выжать хотя бы шестьдесят два километра в час, Шумахер.

Я ехал по городу, внимательно следя, чтобы стрелка спидометра не выскакивала за шестьдесят. Я уважаю правила, особенно, разумные. Наталья Васильевна не признает никаких правил, но, тем не менее, она мне нравится и, кажется, очень. Она меня вычислила и хочет обратить в свою бесправильную веру. Может быть, сегодняшний сон – это предостережение, и я опять приближаюсь к развилке.

Нас в «Лучике» знали, поэтому накрахмаленный Чего Изволите сразу провел меня к столику с моим соком и Натальей Васильевной.

– Добрый вечер, Наталья Васильевна, – приветствовал я ее.

– Привет! – капризно ответила она. – Ты знаешь, до чего это, оказывается, нудное занятие – ждать? Постараюсь больше не задерживаться из института.

Я с удовлетворением отметил, что, несмотря на нудное ожидание, в ее коктейле не хватает двух, от силы, трех глотков и молча пригубил томатный сок.

Обычно мы перекидывались парой фраз, потом Наталья Васильевна уходила к стойке. Не знаю, как ей это удавалось, она просто сидела с коктейлем, она была не единственной и не самой классной дамой, которые это делали, но ее тут же начинали приглашать на медленный танец. Может быть, все дело в гипсе, я не знаю.

Сегодня, по-видимому, она не торопилась. Она, вообще, была какая-то не такая. Трезвая, непонятная, как будто ждущая чего-то от меня. Но я никогда не вмешиваюсь в процесс. Я – статист, молча пьющий сок и возникающий в эпизодах только в аварийных случаях.

Я растерянно взглянул на нее.

Наталья Васильевна хмыкнула.

– Окей, лэдиз фест, – сказала она.

Я не понял, о чем и доложил.

– А что я говорила тебе по телефону, понял?

– Кроме одного, – ответил я осторожно.

– Ну, и…

– Что стало с Кларой Цеткин?

Она хлестнула меня взглядом и зло сказала:

– Ее превратили в миллионы отвратительных папирос.

Потом неожиданно рассмеялась и предложила:

– Слушай, братец Иванушка, может, закажем тебе коктейль, и ты превратишься в веселого игривого козленочка?

– Вы же знаете, я на работе не пью.

– Ну, а если ты все-таки выходной?

– Тогда лежу на диване и смотрю мультики.

Она опять разозлилась, засверкала глазами.

– Конечно, ты всю дорогу следил, чтобы не превысить скорость, ходячий Устав от караульной службы? Ты состоишь из правил, которые не ты придумал, но ты им подчиняешься…

Странно, но у меня полчаса назад стрелка спидометра вызвала такие же ассоциации.

– Мои правила разумны…

– Правила разумны, устои тверды, мужчина никогда не плачет, поэтому всегда прав. А ты когда-нибудь плакал, Чингачгук?

Надо же, этот сон приснился именно сегодня…

– Очнись, комбат! – Наталья Васильевна трясла мою руку, лежащую на столе.

Я выпрямился.

– Все нормально.

– Да, теперь вижу. – Ее рука осталась лежать на моей. Рука просила прощения. – А когда ты сгорбился и уплыл туда, где плачут, было не нормально.

– Горбатые тоже плачут.

Я убрал руку от нее и от стакана с томатным соком. Получилось неожиданно грубо.

– Извините, Наталья Васильевна, – ровно сказал я.

И снова томительная пауза, заполненная лишь ее серьезными глазами.

Мне остро захотелось, чтобы она опять потрепала меня по голове или хотя бы просто улыбнулась.

Наталья Васильевна встала и направилась к стойке бара.

Я не одобрил ее сегодняшний выбор, но это – не мое дело. На кухне меня ждала пачка молотого «Мокко» и сияющая турчанка.

– Спасибо, Наталья Васильевна, – сказал я кухне.

В ответ в гостиной хлопнула пробка, что-то упало, вскрикнула Наталья Васильевна, и захихикал гость.

Это – не мое дело. Я подошел к плите и поставил кипятиться воду. И то, чем я занимаюсь, тоже не мое дело. Завтра сообщу об этом Наталье Васильевне, хотя не удивлюсь, если она уже приготовила мой последний конверт.

Чашка ароматного кофе грела руку не хуже мягкого пожатия Натальи Васильевны. Черт возьми, столько раз проклинал эту кухню, что уходить не хочется! Наверное, так действует натуральный кофе.

Он вошел на кухню, молодой, наглый, высокий, выше меня почти на голову, и, в силу этого или каких-то других жизненных принципов, не испытывающий ко мне ни малейшего почтения.

– Слушай, пацан. Мы тут разлили бутылку шампанского. Слетай-ка в ларек, возьми еще парочку.

Ночью эта кухня была моей. Она была оплотом невинной чистоты и нравственности в окружающем бардаке. И, если возникала необходимость, просили разрешения войти ребята и ростом повыше, и в более нетрезвом состоянии. Сюда нельзя вот так врываться. Кухня – это не Наталья Васильевна.

Я никогда не обижал гостей Натальи Васильевны, поэтому сдержался, хотя сегодня она играла не по правилам.

– Слетаешь сам, сопливый дяденька. А когда вернешься, сюда больше не заходи, очень тебя прошу. Туалет по коридору налево.

– Да ты не бойся, я заплачу…

Интервент достал бумажник, порылся, вынул зеленую купюру и долго вглядывался в портрет президента, как в фотографию любимой перед прощанием. То, что произошло потом, было настолько неожиданно, что я даже не успел обрадоваться.

Он высунул язык, лизнул купюру и вяло размахнулся.

Обслюнявленный дядя Сэм приближался, явно намереваясь прилипнуть к моему лбу. Я поставил чашку, схватил парня за запястье и вывернул, заходя ему за спину и разворачивая к стене. Закончив разворот, я резко ударил ладонью в аккуратно подстриженный затылок, и наш дорогой гость с хрустом впечатался лицом в кафель и сполз, оставляя на стене кровавый след.

Вошла Наталья Васильевна, придерживая на груди запахнутое кимоно. Она посмотрела на неуклюже лежащее тело без всякого удивления, только спросила:

– Что с Алексом?

– Сдает кровь на реакцию Вассермана, – ответил я.

– А почему из носа?

– Остальное вам может еще пригодиться.

Она подошла ко мне, взяла за руку и пошла прочь из кухни. Я, неловко семеня, последовал за ней, стараясь не наступить на лямки волочащегося сзади пояса от кимоно. Альфонс остался лежать, оскорбительно безразличный к Наталье Васильевне, долларам и шампанскому.

Наталья Васильевна привела меня в спальню. Милое уютное гнездышко, отдернутое одеяло и цветное белье. Все это готовилось не для меня, но в это очень не хотелось верить.

Наталья Васильевна взяла конверт с туалетного столика. Рядом лежал лист бумаги, на котором разбегающимися цифрами выплясывал нетрезвый семизначный номер. Ниже плясало: «Алекс».

– Ты хочешь уйти от меня, я знаю…

Она говорила медленно, словно проверяя слова на звучание.

– Здесь твоя зарплата за неделю и сверхурочные. Я хотела добавить еще… ну, премию, что ли… Но подумала, что ты обидишься.

– Спасибо, Наталья Васильевна. Вы абсолютно правы – я бы обиделся. Вы и так платите мне довольно большие деньги.

– Да, я – не министр обороны. Учти, я не хочу тебя увольнять. Ты хорошо со мной работал. Ты не передумаешь?

– Нет. Спасибо, Наталья Васильевна, мне было очень приятно…

Мне было очень приятно находиться рядом с вами, а еще приятнее было бы очутиться рядом с вами вот на этих цветочках, если бы…

– И теперь, когда я больше тебе не хозяйка, ты ведь можешь себе позволить…

Она отпустила полы кимоно, подняла руки и обняла меня за шею.

Ну, кое-что я могу себе позволить. Я крепко прижал ее к себе и осторожно поцеловал в уголки губ.

«Все это готовилось не для меня, – еще раз подумал я. – Если бы Алекс обошелся без шампанского»…

Наталья Васильевна отодвинулась и грустно посмотрела мне в глаза.

– Это ведь я послала его на кухню.

Ах, еще и это! Мало того, что она подцепила этого придурка, мало того, что взяла его телефон, так еще и на кухню!

Мои руки скользнули ей на бедра. Наталья Васильевна снова потянулась ко мне, но я уже поймал эти чертовы лямки, завернул ее в кимоно и обмотал поясом.

– Я плохо хранил ваше тело, Наталья Васильевна. Еще раз спасибо за все. Мстительно забираю с собой Альфонса. Если он вам понадобится, его телефон на туалетном столике. Спокойной ночи.

– Идите, прапорщик, – тускло ответила Наталья Васильевна.

Я поймал частника, затолкал в салон хнычущего Алекса, потом километров через пять без зазрения совести выпихнул его из машины.

Мне было горько, досадно, обидно. Она была так рядом! Все было так рядом! Она меня никогда не унижала. Даже зарплату она задерживала на день-два, чтобы сказать: «Вот, я тебе должна, извини за задержку». Она это делала для меня, чтобы я не чувствовал себя неловко, я это понял еще вчера. Зачем же она послала Альфонса на кухню, ведь могла догадаться, что я его…

– Стой, шеф! – заорал я. – Разворачивай!

Завизжали тормоза.

– Куда еще разворачивай? – грозно спросил частник.

Я сидел молча.

Водитель опустил руку и зашарил под сиденьем.

– Да нет, извини, поехали прямо.

Он недоверчиво глянул на меня через зеркало. Мягко тронулся.

Я глубоко вздохнул. Когда я перестану быть прапорщиком?

1 2

Стандарт

(1 оценка)