Цитаты из книги «Пядь земли»

артиллерии: – Орудия выкатить! По пять пехотинцев на орудие хватит? – Хватит! – Командиры рот, дать по пять человек на орудие! Выкатить на руках, огнем поддерживать пехоту! И – вперед! Вперед! Другого спасения нет. Мы уже вскочили на ноги. Командир пешей разведки сунул финку за голенище брезентового сапога, в лице его отчетливо проступило жесткое, решительное выражение. – Я к ребятам пошел!.. – Примешь его роту! – Бабин кивнул на то место, где стоял старший лейтенант. Кричит поверх голов: – На левом фланге Брыль. Справа – Караев. В центре поведу я.

тобой на войне. Будем живы – это не забудется. Мне отчего-то ничего не страшно сейчас. Самое большее, что могут сделать немцы, – это убить нас. Но это, в конце концов, не самое страшное. Сколько уже лет ведут они бесчеловечную войну, а люди остаются людьми. – Дэ ж ваша пилотка? – Панченко уже критически осматривает меня. Нету пилотки. Мне всегда доставалось от тебя за непорядок. Ругай и сейчас. Я не понимал прежде, что это приятно – когда тебя ругают. – И галихве в крови. Вот видишь, опять виноват. Не сердись, Мышкó, наживем новые галифе. И пилотку наживем, было бы на что надевать.

Глядишь: один, другой вылез на бруствер обсохнуть на солнышке. Тут – обстрел! Попрыгали, как лягушки, в грязь! А ночью все это замерзает в лед. Вот что такое пехота! Вот она кому вливается, война! Мы здесь покуриваем, а он даже оправляется в окопе, если днем. Потом саперной лопаткой подденет с землей и выкинет за бруствер, чтоб ветер не в его сторону. Бабин прикурил, загородясь. Я видел, что он волнуется. – Как-то в поезде, из госпиталя ехал, слышу, рассказывает один – сколько раз он в атаку ходил… Брехня! Больше трех раз пехотинец в атаку не ходит. Либо вчистую, либо в госпиталь!

Старик мне там попался. Наш, архангельский. Покурили мы с ним… Я бы так ордена давал, – сказал Бабин неожиданно. – «Пехотинец?» – «Пехотинец». – «На!» И больше бы ничего не спрашивал. Вот этой весной. Днем

У каждого народа, самого кроткого, найдутся свои садисты и выродки. Но ни одна страна не пыталась еще уничтожать целые нации, всех, до одного человека. Коммунистов – за то, что они коммунисты, славян – за то, что они славяне, евреев – за то, что евреи. Я читал письма немки к мужу на фронт. Она жаловалась, что детская меховая шубка, которую он прислал из России, была в крови. И рассказывала, как она остроумно, аккуратно, не повредив вещи, отмыла кровь и как выглядит их дочь в этой шубке. Вот цели. И такие же средства. Застрелил ребенка и снял меховую шубку, словно шкурку содрал со зверька

самолете и винтовкой салютует ему с земли… Этой зимой у убитого немецкого солдата я нашел фотографии наших расстрелянных летчиков. Их согнали в лагерь смерти, отобрали теплую одежду в мороз. Они поняли: это конец. И решили бежать. Массовый побег семисот летчиков. Босиком, по снегу, без шинелей, из глубины Германии. Некоторые ушли за двадцать километров на распухших от голода ногах. Потом их находили замерзшими. Я видел эти фотографии. Сжавшиеся на снегу люди, пытающи

Разве можно в бою верить раненым? Когда меня ранило под Запорожьем во время немецкой танковой контратаки и когда потом меня везли в медсанбат, я был уверен, что наступление наше провалилось. И в медсанбате (а там лежали исключительно раненные во время этой контратаки) все говорили, что Запорожье нам теперь не взять – будем глядеть на него издали. Даже услышав по радио, не поверили: мы же оттуда, мы лучше знаем. А Запорожье было взято на другой день после той самой контратаки. И оказывается, наступление на фронте шло хорошо. Но мы не видим всего фронта. Для солдата тот фронт, что перед его окопом. И если тут дела плохи, – значит, они плохи на всем фронте. А если еще солдата ранило, и он потерял много крови, и немец выбил его из окопа – ему кажется: фронт рухнул. Он не врет, он сам в это верит. Но

У этих ребят, обороняющих траншеи за Днестром, здесь – передовая. Кто ж для них тогда мы, переплывшие с плацдарма? Смертники? А ведь для пехоты, сидящей на плацдарме, наш НП, расположенный метрах в ста позади них, – тыл.