© Graham Robb 1997

© Перевод, «Центрполиграф», 2016

© Художественное оформ ление, «Центрполиграф», 2016

Предисловие

Стоит лишь взглянуть на XIX век, и видишь разных Викторов Гюго – причем каждого из них сопровождает собственная противоположность: ангельский чудо-ребенок первых романтиков и сатанинский «Аттила французского языка»^{1}; воинствующий монархист и социалист-революционер; символ загнивающей аристократии и защитник отверженных; усмиритель восстаний и подстрекатель к мятежу.

В 1851 году, когда Гюго бежал из Франции, он считался самым знаменитым писателем своего времени, основателем двух отдельных этапов романтизма. Его влияние на французскую литературу по степени уступает лишь влиянию Библии. Во время долгой ссылки, познакомившись с новой аудиторией, Океаном, он открыл в себе множество других качеств. Он был поэтом-провидцем, который изобрел новую религию; его произведения хвалили Иисус Христос и Шекспир. Он стал кумиром борцов за свободу во всем мире – от Сербии до Южной Америки.

После падения Второй империи, в 1870 году, Гюго вернулся в Париж, словно гигантский оксюморон. Он как будто в одиночку представлял историю Франции после Великой французской революции. В 1885 году, когда он умер, за его гробом следовала толпа, превосходившая население Парижа. Некрологи оказались преждевременными: выяснилось, что при жизни Гюго издали лишь две трети его трудов. Через семнадцать лет после смерти Гюго собрание его сочинений сильно увеличилось в объеме. В него вошли семь романов, восемнадцать томов поэзии, двадцать одна пьеса, некоторое количество рисунков и эскизов, а также статьи по истории, критические очерки, путевые заметки и философские трактаты – примерно на три миллиона слов. В наши дни, когда опубликовали фрагменты «Океана» и зашифрованных дневников, создается впечатление, что Гюго даже поскромничал, выразив надежду, что все его произведения образуют «сложную книгу, которая подведет итог всему столетию»^{2}.

В ХХ веке к прежним ипостасям Гюго добавилось несколько новых: предтеча сюрреализма, предсказавший обе мировых войны и создание Европейского союза; главный святой вьетнамской религии; генерал де Голль в области французского языка и литературы и кумир французских «левых»; популярный классик, чьи произведения многократно экранизировали, хотя экранизации и постановки часто в корне противоречат духу оригинала; признанный всеми партиями монарх Французской республики, которая в 1985 году пышно отметила столетие со дня его смерти большим количеством выставок, открыток и видеофильмов.

Такое «разрастание» Викторов Гюго имеет неожиданные последствия: каждый Гюго в отдельности превращается в своего рода «темную лошадку» или исчезает под сбивающим с толку парадоксом Жана Кокто: «Виктор Гюго был безумцем, который вообразил себя Виктором Гюго»^{3}. Вздорную толпу из его творчества не пригласили на годовщину собственной революции. Двенадцать лет спустя, в 1839 году, объемное издание «Семейной переписки» (Correspondance Familiale) было арестовано из-за банкротства издателя. Во Франции можно насчитать несколько миль бульваров Виктора Гюго, а количество его бюстов, барельефов и статуй сравнимо с населением небольшого городка, однако до сих пор не вышло по-настоящему полного собрания его сочинений и писем, снабженного научным аппаратом. В ссылке на Нормандских островах Гюго погрузился в собственные глубины и обрел широчайшую аудиторию. В Оксфордском словаре английского языка есть статья Hugoesque («гюгоистский», «свойственный Гюго»). К сожалению, она также способствует тому, что и в Великобритании творчество писателя заслоняется его личностью. В 1893 году термин Hugoesque считался синонимом описания Средневековья в романтическом духе. К 1960 году под ним подразумевалось нечто совершенно иное, а именно неослабевающая тяга к горничным^{4}.

Своим происхождением эта книга в каком-то смысле обязана парому, двигатели которого по непонятным причинам заглохли посреди Ла-Манша. Несколько часов паром простоял в полной темноте и лишь с первыми лучами солнца двинулся дальше, в сторону Гернси. Очутившись в ловушке, я начал читать роман, который Джордж Сейнтсбери назвал «самой безумной книгой в признанной литературе»^{5}: «Человек, который смеется». Он был написан сравнительно недалеко от того места, где находился я, на верхнем этаже «Отвиль-Хаус», дома, который можно назвать самым безумным зданием в истории домашней архитектуры.

Через несколько месяцев, испытывая вполне понятное возбуждение, приступил к работе. Меня донимало собственное невежество и волновало то, что великолепные, изумительные вещи, вроде «Человека, который смеется», по-прежнему стараются убирать подальше на время официальных визитов. Так или иначе, если я затрагивал Францию XIX века, все всегда в той или иной степени сводилось к Гюго. Его имя неизбежно упоминалось в беседах и учебных пособиях практически на любые темы. Несколько его стихотворений, когда-то выученных наизусть, всплывают в памяти в минуты полного уединения. Сам же Гюго так и остался тайной. Я читал о романтическом сапоге, ворвавшемся в 1830 году в театр «Комеди Франсез», о руке, «конфисковавшей» французскую поэзию на протяжении почти всего столетия, о совести, следившей за Наполеоном III с Нормандских островов, и, что неизбежно, о символе другой, не творческой, плодовитости, который Гюго именовал «лирой»; однако я ни разу не представлял себе великана целиком.

Эта книга – попытка исследовать Виктора Гюго во всей его цельности посредством того, чему он уделил больше всего любви и мастерства: его жизни.

Первые биографии Гюго оказались тесно связаны между собой. В каком-то смысле их можно назвать плодом ссорящихся родителей. Я имею в виду приукрашенный рассказ о жизни Гюго до 1841 года, написанный его женой и отредактированный его учениками, который чаще всего цитируется во французской литературе, и три едких свидетельства Эдмона Бире, в которых прослеживается растущее разочарование (его труды увидели свет в 1883, 1891 и 1894 годах). Ярый католик и страстный почитатель Гюго в юности, Бире последовал совету своего епископа и отнесся к «Отверженным» как к сатанинскому творению. Его Гюго – чрезмерно раздувшийся воздушный шар, пустой внутри, который целых семьдесят лет приковывал к себе взгляды мирмидонян, осыпая их ложью и красивыми стихами. С одной стороны, Гюго был «героем человечности»; с другой – ханжа и предатель, который пробился к славе и богатству с помощью обмана и скупости.

Каждый из этих биографов писал, глядя на своего героя лишь одним глазом, и хотя с научной точки зрения следует предпочесть черную повязку на глазу Бире окрашенному в розовый цвет моноклю гюгофилов, обе стороны трудились, очертив вокруг себя некие границы, не дававшие им быть объективными и честными. Гюго так плотно вплетен в культуру Франции со всеми ее противоречиями, что труды, написанные его соотечественниками-литературоведами, часто скатывались в полемику. Примечательно, что наиболее справедливые ранние биографии были написаны Франком Маршалом («Жизнь Виктора Гюго», Лондон, 1888) и Дж. Принглом Николом («Эскиз его жизни и трудов», Лондон; Нью-Йорк, 1893).

Даже после того, как научный подход возобладал, биографов Гюго останавливал «внутренний цензор» в виде сорокапятитомного собрания сочинений, изданного в Государственной типографии Франции (1904–1952). Несмотря на роскошь, издание зияло лакунами. Собрание сочинений заканчивалось четырьмя томами тщательно отредактированной переписки. По слухам, редактором была одна из непризнанных дочерей Гюго. За собранием сочинений вставал образ идеального отца и мужа, неутомимого дедушки французской литературы, который позволял пяти поколениям более мелких поэтов буквально боготворить себя. Точно так же, «отравленная фимиамом» Жюльетта Друэ, бывшая любовницей Гюго на протяжении полувека, издала 20 тысяч любовных писем, которые после редактуры Поля Сушона превратились в тысячу и один нудный пример самоотверженной преданности. Из писем встает одномерный образ нудного и прилипчивого психопата. За таким «актом благочестия» на самом деле кроется бессознательное женоненавистничество редактора. В результате издание сильно исказило истинные сложные отношения Гюго и Жюльетты Друэ.

Новая эра в биографике Гюго началась в 1954 году, с достойного уважения «Олимпио» Андре Моруа, за которым последовала такая же благожелательная по духу книга «Виктор Гюго» Алена Деко (1984). В обеих подробнее раскрываются ранние годы, до бегства Гюго в Англию. Трехтомная биография «Виктор Гюго» Юбера Жена (1980–1986) стала повествовательной хронологией, придавшей последовательности «Хронологическому изданию» Жана Массена. Все три биографии сведены к рассмотрению отдельных составных частей гениальности Гюго, которая, похоже, принимает форму намеренного обмана. Многие биографы до сих пор подвержены, по словам Маколея, «болезни восхищения». Биографы Гюго к тому же очень боятся наговорить лишнего. Лучшие биографии Гюго, по сути, – вовсе не биографии, а труды, в которых анализ или простая текстологическая верность делают возможным отбросить наслоения легенд и мифов и увидеть, что под ними осталось. Отмечу «Время размышления» Жана Годона (Le Temps de la Contemplation, 1969), «Виктор Гюго и пророческий роман» Виктора Бромбера (Victor Hugo and the Visionary Novel, 1984), а также издательские исследования Пьера Альбуа, Жана Бертрана Баррера, Эвелин Блуэ, Жана и Шилы Годон, Пьера Жоржеля, Анри Гильмена, А.Р.У. Джеймса, Рене Журне, Бернара Люллио, Жана Массена, Ги Робера и Жака Зеебахера.

Последняя биография Виктора Гюго на английском языке (1976) заслуживает особого упоминания. Это образец политической пропаганды, пережившей породивший ее режим, – я имею в виду Вторую империю (1852–1870). Как писал сам Гюго о сходной исторической аномалии: «Это оживление трупа удивительно»^{6}. Вскормленная давным-давно разоблаченной ложью, она рисует портрет человека, пекущегося только о собственных интересах, страдающего манией величия, которого французы почему-то считают своим величайшим поэтом. Авторы часто просто пересказывают целые куски из других биографий – без указания источника. Пересказ сюжетов, также без ссылки на источник, приводится по старому Оксфордскому справочнику по французской литературе (1859). За каждым заимствованным абзацем следует суждение, сошедшее с пера самого биографа: «неуклюжий сюжет», «сюжет и персонажи… не выдерживают никакой критики», «давно уже невозможно читать» и т. п. Произведения, в том числе крупные, но не указанные в Оксфордском справочнике, в книге не упоминаются.

Необоснованное убеждение Гюго в том, что преступление само заключает в себе наказание, в данном случае кажется не слишком оптимистичным. Можно предположить, что биограф-плагиатор никогда не имел удовольствия читать самые волнующие произведения романтической литературы. Вот что написано во введении: «Многих биографов пугала задача описать жизнь такую полную, такую сложную, так тщательно задокументированную. Ни один английский писатель до настоящего времени не пробовал создать критическую биографию». Последнее замечание необычайно верно.

Вначале книга, которую вы держите в руках, была для ее автора лишь предлогом, позволившим ему провести четыре года за чтением трудов Виктора Гюго. Вы найдете в ней новые письма, стихи, забавные истории, факты и источники. Одни тайны удалось разгадать, другие – создать. Обнаружены неизвестные издания и публикации. Так, ранее не публиковались сведения о «самом несносном»^{7} из ссыльных французов, каким он казался недреманному оку сотрудников Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел Великобритании. Многие цитаты из трудов и писем Гюго прежде никогда не публиковались в переводе на другие языки – что, впрочем, по мнению Гюго, вовсе не служит признаком прогресса: «Как можно определить, умен ли народ? По его способности говорить по-французски»^{8}.

Стихи во многих случаях переведены подстрочно; они передают дух оригинала примерно так же, как пересказ передает дух музыкального произведения. Пояснения и примечания, связанные с биографикой Гюго, а не с историей его жизни, или примечания, допускающие разные толкования, убраны на архивный «чердак», куда можно попасть по тайным лесенкам, отмеченным знаками сносок.

Несколько примечаний-анахронизмов, например те, где речь идет о компьютерах и т. п., призваны скорее высветить, чем опошлить, следующее предположение: мозг Гюго – не исключительное достояние XIX века. Подобные сноски служат напоминанием, что прошлое – не тематический парк развлечений и не убежище от настоящего.

Из всех биографий Гюго, вышедших на многих языках, эта первая снабжена подробным справочным аппаратом. Она предлагает открытый доступ к творчеству писателя, которого когда-то называли «природной стихией». Данные из других биографий я привожу лишь в тех случаях, если их авторы предлагают интересные находки или если они служат примером особого отношения. Поскольку каждый день о Викторе Гюго во всем мире пишут около трех тысяч слов, пройдет не одна жизнь, прежде чем кто-либо сможет сказать, что прочел все, когда-либо написанное о нем. Так или иначе, исчерпывающая, «окончательная» биография Гюго – миф. В настоящее время наиболее полно можно описать разве что жизнь растения или червя (если, конечно, не придерживаться точки зрения самого Гюго, считавшего, что даже у камней есть душа). Проверить ценность той или иной биографии можно по тому, насколько охотно ее автор что-то выбрасывает и выбирает. Я старался открывать залежи информации, избегая отвалы шлака.