Часть первая

1. Неизведанный континент

Однажды летом, в начале 1740-х годов, в последний день своей жизни молодой парижанин стал первым современным картографом, который увидел гору под названием Жербье-де-Жонк, что значит «Скирда камыша». Этот странный и загадочный, словно из потустороннего мира, вулканический конус возвышается над пастбищами и оврагами в центре голой равнины, которую продувает холодный северный ветер, по-местному «бюрль». Он стоит на расстоянии 350 миль от Парижа, в точке, которая на карте диаметрально противоположна столице, на водоразделе, служащем границей между бассейнами Атлантического океана и Средиземного моря. С западного склона этой горы, из-под деревянной колоды – из нее когда-то пили животные – начинает свой путь длиной 640 миль река Луара. Она течет на север, потом описывает широкую дугу и поворачивает на запад. Пройдя по побережью Турени, там, где в прилив оно бывает залито морем, эта река добирается до границ Бретани и впадает в Атлантический океан. На расстоянии 30 миль к востоку другая река, хлопотливая Рона, несла пассажиров и грузы к средиземноморским портам; но парижанину пришлось бы идти к ней больше трех дней через почти безлюдные места, сквозь путаницу древних лавовых потоков и узких ущелий.

Порода, из которой состоит гора, называется звучащей, потому что, когда кто-нибудь поднимается по склону, камни, скользящие вниз из-под ног, создают звук, похожий на звук ксилофона. Если бы парижский путешественник поднялся на этот пик из звучащего камня, перед ним открылся бы великолепный вид. На востоке, словно длинный белый занавес, виднелись бы Альпы – от массивного Монблана до грузной округлой громады Монвенту, которая возвышается над равнинами Прованса. На севере – покрытые лесом гряды гор Форез и туман, который спускается с гор Юры на равнины за Лионом. На западе – дикие Севеннские горы, плато Канталь и вся цепь вулканических гор Верхней Оверни. Почти тринадцатая часть французской земли лежала бы перед ним как карта.

С этой вершины парижанин мог бы окинуть одним взглядом сразу несколько маленьких областей, жители каждой из которых почти ничего не знали о жителях других. В каком бы направлении он ни пошел оттуда, через день пути люди перестали бы его понимать, потому что хребет Мезенк, к которому принадлежала эта гора, был водоразделом и между диалектами. Люди, которые видели, как солнце садится за «Скирдой камыша», говорили на диалектах одной группы, а те, что жили на той стороне, куда солнце опускалось по вечерам, – на другой группе диалектов. На расстоянии 40 миль к северу виноградари и ткачи шелка в области Лиона говорили на третьем наречии, совершенно ином, которое ученые тогда еще не выделили в отдельный язык и не дали ему названия. В том краю, который путешественник покинул накануне, люди говорили на еще одном, четвертом языке; и хотя его родной язык, французский, был одним из диалектов этого языка, парижанину было бы трудно понять крестьян, мимо которых он проходил.

Этот путешественник (его имя не сохранилось) был участником экспедиции, которая должна была заложить основу для создания первой полной и надежной карты Франции. Астроном Жак Кассини набрал команду молодых геометров, обучил их новой тогда науке – картографии и снабдил специально изготовленными переносными инструментами. Отец Кассини изучил кольца Сатурна и вычислил размер Солнечной системы. Его карта Луны была точнее, чем многие карты Франции, где несколько областей тогда вообще не были нанесены на карту. Теперь, надеялся он, Франция впервые станет видна людям во всех подробностях, словно с большой высоты.

Один из отрядов этой экспедиции прошел вдоль Луары настолько далеко, насколько смог. Главные дороги и менее важные тропы появлялись и исчезали с наступлением того или иного времени года и часто про ходили через леса, где невозможно было определить направление по приборам. Поэтому река оставалась единственным надежным указателем на пути внутрь страны. Но южнее города Роанна Луара стала свирепым потоком, несущимся по глубоким ущельям. В некоторых местах было почти невозможно идти вдоль нее, не говоря уже о том, чтобы перевозить по ней грузы. Обширное плато Центральный массив – это та крепость, в которой когда-то племена арвернов^[1] сопротивлялись римлянам. Реки здесь не годились для судоходства, и этот край почти не имел связи с остальной Францией. Почтовые кареты из Парижа доезжали только до Клермона. Местная почтовая служба с трудом добиралась до Ле-Пюи, что находился на расстоянии двух дней пути к юго-востоку. После Ле-Пюи были только тропы для мулов и открытая местность. Спрашивать у кого-либо дорогу было бесполезно: даже сто лет спустя очень немногие могли бы уйти далеко от мест, где родились, и не заблудиться при этом.

К тому времени, когда геометр дошел до подножия гор Мезенк, от ближайшей большой дороги его отделяли два дня пути. Единственным жильем на много миль вокруг была деревня, то есть кучка лачуг из черного камня – остывшей лавы. Она называлась Лез-Эстабль и, согласно одной из карт, должна была находиться на несколько миль дальше к юго-западу. На самом же деле она стояла у тропы, которая вела на вершину Мезенкских гор. Маленькая башня, считал геометр, облегчит наблюдения, если погода останется хорошей, а в деревне, возможно, есть говорящий по-французски священник, который укажет ему дальние хутора и скажет названия лесов и рек. В любом случае заночевать больше негде.

Появление чужака в этих местах было заметным событием. С точки зрения жителей глухой деревни от человека в иностранной одежде, который нацеливает непонятные устройства на голые скалы, нельзя было ждать ничего хорошего. После появления в этих местах одного из таких колдунов крестьянам показалось, что их жизнь стала тяжелее. Хлеба засыхали на корню; скотина начинала хромать или умирала от неведомых болезней, на склонах холмов находили овец, разорванных на части каким-то существом, более свирепым, чем волк; и по неизвестным причинам увеличивались налоги.

Даже сто лет спустя эта часть Франции оставалась удаленной и опасной. Географ, живший в XIX веке, советовал взглянуть на область Мезенк с воздушного шара, но «только если воздухоплаватель сможет оставаться недосягаемым для выстрелов». В 1854 году «Путеводитель для путешествующих по Франции» Мюррея предупреждал туристов и геологов-любителей, которые выходили из почтовой кареты в Праделе и продолжали путь пешком, отыскивая «необычные дикие пейзажи», чтобы они не рассчитывали на ласковый прием. «На этой дороге нет почти никакого жилья, а пройти ее за один день едва ли возможно. А люди там грубы и вызывают отвращение». В путеводителе, может быть специально, ничего не сказано о деревне Лез-Эстабль, которая стояла на этой дороге, и о том единственном случае, из-за которого она упомянута в истории, – о летнем дне в начале 1740-х годов, когда местные жители до смерти забили мотыгами молодого геометра экспедиции Кассини.

Насколько нам известно, жители деревни Лез-Эстабль не понесли никакого наказания за убийство геометра. Судя по похожим случаям в других местах Франции, его смерть стала результатом коллективного решения людей, которые жили по собственным неписаным законам. Любое вмешательство в их жизнь со стороны казалось им вторжением злой силы. Во многих частях Франции даже в начале XX века местные жители, молясь, обычно просили Бога избавить их от Сатаны, колдунов, бешеных собак и «правосудия».

Люди из Мезенка, так же как жители многих других городов и деревень Франции, ни в коей мере не считали себя «французами». Мало кто из них мог бы сказать точно, что значит это слово. Они знали лишь то, что им было нужно, чтобы прожить от одного времени года до другого. Некоторые из них вместе со своими соседями отправлялись на юг в поисках работы, а свою землю сдавали пастухам, которые летом приводили пастись на их пастбища огромные, длиной 3 мили, стада овец. Но эти передвижения регулировались традициями и проходили только по древним путям – маршрут никогда не менялся. Когда писательница Жорж Санд в 1859 году осмелилась заехать в эту область, она с изумлением обнаружила, что «местные жители знают этот край не лучше, чем чужие». Ее проводник, местный человек, не смог сказать ей, как называется гора, «которая была у него перед глазами со дня его рождения» (гора называлась Мезенк).

Перед революцией 1789 года и вскоре после нее представители французской элиты – крошечная кучка образованных людей – очень любили долго и с наслаждением говорить о невежестве крестьян. Сообщения о диких полулюдях и о пещерных жителях, которые ползут прижимаясь к земле и прячутся в чащах и ямах, позволяло цивилизованному меньшинству чувствовать себя очень современными и передовыми людьми. Но невежество в этом случае было взаимным. Через сорок лет после смерти молодого геометра те – таких было мало, – кто мог приобрести карты Кассини или видели их в чьей-то частной коллекции, могли думать, будто горы и ущелья области Мезенк уже перестали быть неизвестной землей. Они могли найти на карте деревню Лез-Эстабль – возле юго-восточного края этого древнего плато, где зарождается большинство крупнейших речных систем Франции, на прямой, которая идет от Бордо на западе до подножия Альп, названных на этих картах Недоступные горы. На карте было точно указано человеческое жилье в виде маленьких хижин и башенок. Но эта точность была обманчивой: многих из этих людей составители карт видели лишь мельком с высоты деревьев или башен.

Современный историк, если бы он вышел за пределы тихих городов и почти пустых дорог Франции XVIII и XIX веков, больше смог бы узнать от неграмотного проводника Жорж Санд, чем от самой знаменитой туристки. Во многих отношениях чем выше точность карты, тем менее верно впечатление, которое она создает. Большинство официальных политических определений страны совершенно не дают представления о мире населяющих ее жителей. Для того, кто отправляется в путешествие по стране, они могут служить лишь приблизительными указателями и вызывать у него утешительную иллюзию, будто он знает, куда ведет дорога.

Условно дореволюционную Францию можно описать как страну, состоявшую из нескольких феодальных провинций, которые назывались généralités. Некоторые из этих провинций назывались pays d’état, имели свои региональные парламенты и сами вводили на своей территории налоги. Другие назывались pays d’élection, их облагало налогом непосредственно государство. Многие из этих земель были частью Франции менее четырехсот лет. Историкам, которые пытаются описывать все королевство в целом, в запутанной головоломке из таможенных барьеров и различий в законодательстве между этими провинциями видны и следы беспорядка, созданного разделением империи Карла Великого в 843 году, и следы различий между племенами, о которых писал Юлий Цезарь.

Однако эта путаница старых феодальных владений находилась под управлением честолюбивой королевской власти, которая становилась все сильнее. Римская Галлия смотрела в сторону Средиземного моря, позднее экономическая и политическая власть прочно укрепилась на севере. В 1682 году Людовик XIV переселил свой двор на 12 миль к юго-западу от Парижа, на границу охотничьего леса. Широкие улицы Версаля и парижские бульвары постепенно удлинялись, вытягиваясь через всю страну. Образованным людям королевство Франция казалось созданием Божьего промысла. Почти все границы Франции были естественными: на западе – Атлантический океан, на юге – Пиренеи и Средиземное море, на востоке – Альпы, Юра и Рейн, на севере – Ла-Манш. Только на северо-востоке граница шла по ровной открытой местности, но здесь она была укреплена завоеванными Артуа и Фландрией. Позже аннексия Лотарингии придала королевству удачную и благоприятную форму. Путеводитель для путешественников, иностранцев и соотечественников, изданный в 1687 году, рисовал перед читателем знакомую нам успокоительную картину – страну, «все части и провинции которой соединены в одно целое», «расположенную в центре Европы», «почти круглую и подобную овалу».

Дальше этот путеводитель XVII века описывал Францию как густонаселенную страну, где вряд ли найдется хотя бы акр невозделанной земли, имеется быстрый транспорт и большая сеть удобных и дешевых гостиниц. Это была прекрасная иллюзия, что-то вроде миража, который мог бы появиться в летнем небе над ухоженным Версальским лесом. Мы расстаемся с ней и теперь долго не увидим упорядоченную и понятную страну.

Сто пятьдесят лет прошло с тех пор, как Кольбер, первый министр Людовика XIV, мечтал о системе дорог, которая объединила бы страну и придала королевству новые силы. Но в июне 1837 года Анри Бейль, позже известный как писатель Стендаль, выйдя размять ноги на крошечной почтовой станции Русселан в 13 милях от города Бурже, почувствовал себя «оторванным от всего мира». (А этот человек в свое время брел с отступающей армией Наполеона через бесконечные русские степи.) Кроме дома, где находилась сама станция, и башен Буржского собора на краю покрытой лесом равнины, вокруг не было никаких признаков человека. Через несколько часов, по другую сторону полосы заболоченных полей, где росла капуста, в самом Бурже, единственными человеческими лицами, которые он увидел, были лица нескольких стоявших кучкой солдат и сонного гостиничного слуги.

Этот город, стоявший в географическом центре Франции, казался мертвым. А в городке Ла-Шарите-сюр-Луар, откуда Стендаль выехал в то утро, движения на улицах было так мало, что он еще не успел ни с кем поговорить, а все уже знали, куда он едет и почему был вынужден остановиться в их городе (сломалась ось). Бейля ожидала восьмичасовая поездка в ночном дилижансе до города Шатору, который находился в 40 милях к западу. Путешественник выехал из Бурже в девять часов вечера. В полночь он был в Иссудене, гордо дремавшем городе, который завоевал в борьбе свое право на застой в экономике и общественной жизни: его жители добились того, что дорога, соединившая Париж с Тулузой, была построена на 12 миль дальше к западу. Наполеон оказал Иссудену честь, использовав его как место ссылки. В пять часов утра карета Стендаля, грохоча, въехала в Шатору, главный город департамента Эндр и самый большой город бывшей провинции Берри.

Одиночество, о котором писал Стендаль, не было чем-то необычным. Для путешественников, ошеломленных долгими часами однообразной и безлюдной дороги, провинциальный город вроде Шатору был оазисом шума, пестроты и беспокойства. Туристы более поздних времен – искатели живописных видов и уединения – были бы очень удивлены тем, как шумно было тогда в маленьких городках. Эти крошечные человеческие поселения словно отгораживались крепостной стеной из звуков от окружающей их тишины. При любом удобном случае раздавался звон колоколов, скрипели несмазанные ручки насосов, а обычный разговор был таким громким, что, услышав его сейчас, мы бы решили, будто собеседники сердито кричат друг на друга.

У ворот Шатору начинался край болот и пустошей, который назывался Бранд. Некоторые из молодых жителей этого края никогда за свою жизнь не видели мощеной дороги и тем более никогда не видели кареты на четырех колесах, которая мчится через поля, как заколдованный дом. Во время Французской революции не присягнувшие новой власти священники, которые пытались укрыться в Бранде, добровольно сдавались через несколько дней.

По ту сторону площадей, памятников и государственных кабинетов, которые служат декорациями для большинства эпизодов французской истории, лежал целый мир древних племен и огромных пустых пространств. Каждый, кто держал путь на север по дороге Париж – Тулуза, должен был не менее одиннадцати часов двигаться через заразный, нуждавшийся в осушении край стоячих прудов и чахлого мелколесья, который назывался Солонь – «пустынная местность вдоль трудной и безлюдной песчаной дороги. Даже вдали нет ни одного замка, фермы или деревни, лишь несколько одиноких жалких лачуг». А главная дорога восточного направления – от Парижа до Страсбурга и Германии – проходила через равнины Шампани, где не было почти никаких примет, жилье было редкостью, и потому кусты боярышника оберегали там как драгоценные дорожные указатели.

Когда поэт-романтик Альфред де Виньи высказал совсем не романтическое пожелание: «Никогда не оставляйте меня наедине с Природой», он писал как человек, который много путешествовал по Франции. Слова «Солонь», «Шампань», «Домб», «Дубль», «Бренн» и «Ланды» вызывали у путешественников такой же ужас, как самые дикие перевалы Альп и Пиренеев. Даже самые словоохотливые писатели с трудом находили что сказать об этих глухих местах. «Ничего достойного упоминания», – обычно писали о них в путеводителях и руководствах для путешественников.

От рыжих каменистых просторов Эстереля на юго-востоке Прованса до моря утесника, ракитника и вереска, которое покрывало значительную часть Бретани, Франция была страной пустынных земель. Самой большой из этих пустынь были Ланды (это название означает «местность, поросшая вереском» или «пустые земли»). На юго-западе Франции низкие кустарники, посаженные сосновые леса и черный песок занимали треугольник площадью 3 тысячи квадратных миль, границами которого служили река Гаронна, предгорья Пиренеев и гигантские пожирающие землю песчаные дюны – «ходячие горы» – Мимизана и Аркашона. К югу от Бордо начиналась область тишины, где никогда не слышалась песня птицы, и эта область тянулась на протяжении двух дней пути, пока оседающая песчаная насыпь, которая числилась дорогой, не достигала границ Байонны. Иногда путешественники сообщали, что видели на горизонте очертания чего-то высокого, похожего на пауков, несколько старых печей для обжига черепицы, несколько ветхих деревянных хижин и больше почти ничего.

Даже в 1867 году, после более чем ста лет усовершенствований в сельском хозяйстве, национальная перепись показала: 43 процента тех земель, которые могли бы обрабатываться, «находятся во власти сил природы»