I. Пророчество

Начало сентября 1989.

Эбби все больше напоминал себе отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis – зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны – бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Отец оставался заядлым авантюристом, а это никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание “Русской рулетки” ввергало в ступор и ужас. Скорее всего, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове “Русская” (Холодная война не окончена!), а вот на “рулетке” ее воображение и вовсе заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил все их состояние.

– Все на красное?

– Нет! На черное!

Все галдят, орут, перебивают друг друга.

– Вы уверены, господа?

– А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых.

Трыньк, трыньк, трыньк…

И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше…

Трыньк, трыньк, трыньк – стальное и холодное тиканье орудия смерти.

Затем…

Пуф!

На ковре – красное. Перед глазами – черное. Никакого зеленого.

That’s all Folks!

Вот так она все и видела, при этом тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил.

– Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? – Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана – в начальную школу, а ныне – провожала бы на станции.

Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а это первостепенно важно), ни ему.

– И сколько зарабатывает искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче совсем ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их “шедевры” в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! – твердила она до поступления и совсем недавно – вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл – так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что все по-прежнему плохо? Нет, все уже не столь скверно, пожалуй.

– Будешь ковыряться в каком-нибудь музее в пыли… – предрекала мать на этот раз. – Лучше бы поступил в университет в Нормале.

Странно, конечно, слышать такие рассуждения от человека, для которого поездки в близлежащую Орору и покупки с жадностью акулы всяческого ширпотреба в Fox Valley Mall оставались смыслом жизни как ранее, так и сейчас.

Насчет Университета штата Иллинойс – действительно, из дома дяди ездить на учебу – сущий пустяк, у него бы уходил час на дорогу (час туда и столько же обратно), ведь Нормал (как и “нормальный” – видимо, столь любимое слово Андерсонов их так и влечет, манит, зовет) – даже не соседний городок, а отражение Блумингтона, его продолжение, сиамский близнец. И еще кое-что: это общественное учебное заведение, а изучают там педагогику, посему Эбби мог бы учиться там бесплатно (Что-то кругом сплошные плюсы для Андерсонов!); не обошлось и без некоторых противоречий самим себе, ведь преподаватели и врачи для этой снобской семейки сродни более высокооплачиваемой прислуге, но, видимо, доступность и бесплатность – превыше всего для их “дорогого Эбби” (мать всегда так подписывала открытки на День Благодарения, Рождество, Пасху и прочие праздники, скорее всего, она покупала их пачками в торговом центре и рассылала всем “дорогим друзьям”)!

– Искусствоведы, писатели, артисты! Тоже мне, богема! А на деле все они – засранцы, мошенники и бездельники, – бурчал отец за баррикадой из бумажного полотна с квадратами типографской краски разного интенсива. – И где ты будешь работать? Думаешь, сможешь толкнуть ту синюю дрисню по красному фону богатеньким дебилам на Сотбис или Кристис? Или чью-то поделку в виде собачьих фекалий? Ха-ха! Удачи, счастливчик!

Эбби посещал художественную школу с шести лет и писал сам, тогда он мечтал о рисовании мультфильмов или комиксов, позже заинтересовался искусством более высокого полета во всей его классической и романтической красе, но уже в осознанном возрасте все-таки решил заняться делом, которое сопутствует творческому процессу и не всегда требует акта творения от тебя самого. Не секрет, но и ему доводилось сталкиваться с творческими кризисами, когда он, терзаемый муками и сомнениями, пялился на очередной пустой лист, уже сидя среди настоящей свалки скомканных эскизов. Ничего удивительного, с такой-то семейкой…

После восьми лет он поселился у дяди Бена. Это пошло на пользу его личностному и творческому росту.

Но в воспоминаниях папаши это никак не закрепилось, поэтому он критиковал Эбби и посмеивался над ним, а его понятие и принятие искусства ограничивалось развешанными постерами (еще и такими большими!) под стеклом в гостиной (Миссис Андерсон приобрела их по распродаже всего по 9.99$ за штуку).

А “синяя дрисня” и приступы авангардизма – ну, с кем понос (буквальный и фигуральный) не случается? Насмотришься на переплетение капель Джексона Поллока и думаешь: “А я чем хуже?”, “И я так могу”. Но нет, испортить холст (и при этом оказаться в выигрыше по всем фронтам) – недостаточно. Отнюдь. Дело ведь не в технике и ее воспроизведении, а в подаче идеи, в ее представлении, и, разумеется, в коммерции и поддержке меценатов.

Но Эбби особо не унывал, ведь, au bout du compte, никто из них не мог помыслить, как все повернется. Взять хоть пример президента Рональда Рейгана, который начинал радиоведущим, далее его ждала карьера в кино, военная служба и затем большая политика. Эбби не претендовал на участие в кинопробах, как и в иных пробах на всех разительно отличающихся поприщах, а тем более не предавал себе значимости, влияющей на изменение мира к лучшему или худшему, ведь ему всего девятнадцать, а подобное навязывание (как и предопределение его судьбы) – не то чтобы раздражающе действует, но попросту нелепо, учитывая переменчивость не только неких производных, а вообще всего.

Как знать, как знать? – так часто говорят и не зря. Строя большие планы, стоит учитывать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но при этом ничего нового под луной, а жизнь бессмертна эстафетой поколений. Так что все вроде бы меняется, а посмотришь ближе: так нет, все по-старому. Но только в масштабах чего: всей человеческой цивилизации или частного случая? И ты думаешь – принять ли гаснущее олимпийское пламя от твоих предков? Бросить ли его к ногам? Попытаться найти иной путь? Отказаться затем и от собственных поисков, отвернуться и зашагать прочь?

Who knows? Who knows?

Па упорно пел ту же песню каждый (редкий – слава всем богам!) раз, вторил супруге, но его нынешняя реприза больше напоминала тихое бормотание мотора: старого, чиненного десятки раз, постепенно глохнущего. Предположим, в глубине чего-то там (мелкой души или скудного ума) он стал понимать, что советы и нравоучения от мужчины, который растранжирил все имущество отца, покойного деда Эбби, толком и не работал на нормальной работе (видите ли, потому что гордость не позволяет), а образование в Чикагском Университете – лишь единственная галочка в списке его заслуг за всю жизнь – стоят меньше ломаного цента. Или же у него попросту не осталось на эти тирады сил?

Но сколь мало люди принимают участие в твоей жизни, столь сильно судят тебя за каждый твой шаг.

На этот раз Альберт мог заявить – Андерсоны несколько угомонились, можно и так выразиться. Его это устраивало. Все это отрицание реалий и ворчание происходило, скорее всего, по привычке, а причина – его появление, эдакое возмущение спокойствия; Эбби не думал, что родители обсуждали его жизнь (текущую и будущую) весь год. Они ведь даже не спросили, как продвигается его учеба, каких успехов он достиг и насчет того ужасного события в Крипстоун-Крик, которое выбило его из жизненной колеи по полной – тоже. Но он их не винил. Родители и не могли всем этим интересоваться по простой и уважительной причине – они не знали. Да, вообще ничего. Если бы Эбби отчислили или не хватило бы средств в фонде на следующий семестр – тогда из академии могли бы написать его родителям. Но учился он хорошо, а оплата от Андерсонов никак не зависела.

Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что все Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно этой учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет.

Смирились Андерсоны еще и потому, как определил парень, что платили не из своего кармана (случайно услышал их разговор). А ведь какое иное занятие в элитном университете или колледже могло разбазарить оставленный на имя их сына фонд гораздо сильнее – где-то в глубине сознания, среди вороха прочих однобоких помыслов, Андерсоны рассчитывали, что какие-то средства ведь останутся по итогу, а они смогут на них хотя бы косвенно претендовать. Еще и по этой причине нельзя бросать учебу, хоть возвращение туда кажется повторяющимся из ночи в ночь кошмаром, но какие бы чувства и страхи не обуревали Эбби – ему нужно взять себя в руки и доделать начатое.

А Андерсоны… Ну их! Они никогда не являлись теми, кому можно довериться и на кого опереться. Вспомнился дядя. Взгрустнулось.

И как же его мать не походила на Бенджамина, на дядю Эбби! Вот во всем – внешне и внутренне… А от дяди Бена и парню ничего не досталось, но только фенотипически, по крови он – ему родич, по духу – союзник.

И сделалось тяжко, что вырастившего Эбби человека теперь больше нет. А есть у него наследство и эти троглодиты из Нейпервилла.

Хотя бы черточку дядину разглядеть в мимолетном зеркальном движении! Но нет – Сизифов труд… И не единственная его потеря.

Имелся у парня некий алфавит имен и их носителей. ABCD! Его имя не в счет!

Артур, Бенджамин, Чарли, D – делят Дебора и Дункан.

А теперь? ABCD, Fuck you! Порядок нарушен. Остались только литеры C и D… Надолго ли?

И честно, без доли ханжества, он подумал: дали бы ему выбор, то жребиев не надо, жизнь миссис Андерсон или мистера Андерсона тотчас бы отдал, чтобы остался лишь он. Дядя Бен. Нет, настоящий его отец.

А за Артура? За него он бы отдал весь мир.

Он вздохнул, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Смочил шею, растер рукой. В автобусе припекло, кожа покраснела, имитировала разудалый отдых, будто все лето он провел в Калифорнии. За это, а еще за многое другое, – глаза, принадлежащие мистеру Андерсону, с укоризной жгли Эбби по ту сторону стекла.

Отражения преследовали парня, отражающие поверхности его не любили, дразнились, искажали формы, показывая ему ненавистный образ. Блестящие дверные ручки, подносы, витрины, даже пуговицы – выпуклые, металлические или пластиковые, но имитирующие серебро и золото – все вступили в сговор.

А теперь его подтрунивало туалетное зеркало, к нему бы и рад присоседиться кран – но слишком уж замызган и заляпан. Студент ополоснул лицо, сентябрь пожаром окрасил листья и сгорал от стыда в предвкушении, желая скорее сорвать эти платья с дриад. Эбби достал бумажные салфетки из кармана (в этом клозете такие удобства – излишества, еще и сушилка не работала), кусочки прилипли ко влажным лбу и носу, пришлось задержаться в попытках от них избавиться, продолжая наблюдение за собственным Я (заточенным в имаго создания другого – будущей особи взрослой).

Пока что молодой человек не обнаружил явных и необратимых признаков метаморфозы себя в мистера Альберта Андерсона. Нет, нет, ух! Но такое сходство будто бы делало его сыном Патрика Андерсона по умолчанию, secundum legem naturae – по закону природы, произрастающей от ствола веткой, которая не будет цвести ни красным, ни розовым, ни их полосатой комбинацией, а лишь предназначенным исходным, классическим белым, и цвет этот не даст плод иной – дикую помесь питайи и апельсина, например. Это подобие, рожденное от подобного, без спросу стремилось принять участие в предсказании его будущего: визуального, более примитивного, чем великие деяния и их влияние на действительность.

Ясное дело, до точки невозврата пройдет еще два, три десятка лет, и он превратится из Эбби в мистера Андерсона II, чурающегося просматривать свой студенческий альбом или фотографии со дня рождения какой-нибудь тетушки, ухватившей того за по-юношески пухлые щеки. Станет сверять скучные столбики из прошлого выпуска газеты с номером сегодняшним, при этом ворча, что соседский бульдог утащил ее с крыльца да малость обслюнявил, еще пришлось гнаться за негодником (единственное приключение будущего Андерсона II за несколько месяцев), с отсутствующим выражением рисовать каракули, точки и палочки на счетах за электричество и в тайне мечтать плюнуть в чей-нибудь портрет в картинной галерее (ведь собственную пришлось закрыть за долги, не продав ни одной из своих работ или чужих – прекрасных и бесталанных).

Оттого Альберт и морщил лоб, потом поглаживал чело рукой, ерошил волосы, рассматривал себя в фас и в профиль, опускал подбородок, впиваясь им в кадык (такой же, как у его отца). Он смотрел в зеркало и видел пророчество точное, до боли правдивое – такое бы дать не смогли оракулы Дельф.

Он и не заметил, как вошла Дебора. Она всегда ходила мужской расхлябанной походкой, точно ее приняли в нью-йоркскую банду начала XX века, руки – в карманы (разумеется, мужского костюма). Прятала ли она там далеко не дамский пистолет? Фляжка с бренди точно обитала в ее широких штанинах. И ей это шло, весь эдакий гангстерский шик – Альберт (хотя несколько раз пытался!) не мог представить мисс Флетчер в юбках или в платьях. В общем, ее трудно не заметить, а он так увлекся раздумьями, кроме того, не видал ее около станции и никак не ожидал столкнуться с сокурсницей тут!

И хотя сегодня не первый день занятий (они все ехали заранее) и можно рушить традиции с кодексами одежды и необязательно выпендриваться в дорогущих шмотках a la classique d'or – Деб не оказалась исключением, отринувшим джинсы деним и взлохмаченные волосы. На такое она даже в журнале смотреть бы не стала, носить – тем более. Среди студентов КиКи (так сокращенно они звали их alma-mater) водились лишь Коко, их князья Дмитрии, ведущие тех к Эрнестам Бо и дальнейшей славе. Белая кость, голубая кровь, шик, блеск, ах, ох! Не их удел появляться в обличии простых смертных.