Пока я лежал на каменном полу во власти дум, я почти забыл об ужасах, которые пережил при спуске в этот бездонный, похожий на пещеру колодец, и о дьявольской раскачке веревки, что ввергла меня в обморок. Моя мысль сконцентрировалась единственно на том, как бы перехитрить арабов, и я настроился на скорейшее и незаметнейшее высвобождение ценой максимальных усилий. А уж потом можно и поразмыслить над тем, как подвергнуть своих похитителей справедливой каре и избавить мир от них.

Однако принять решение гораздо легче, чем осуществить его. Несколько предварительных уточнений явственно указали мне на то, что сделать это без определенных резких телодвижений невозможно. Мои действия привлекли внимание бедуинов, и я почувствовал, как веревочный нахлест упал на меня. Очевидно, они заметили мою попытку освободиться и уронили конец троса, спеша, возможно, к вероятному входу в храм, чтобы там подло подстеречь меня. Перспектива была не из радостных – но я бывал и не в таких переделках и не сдавался. Не намерен я был отступать и на сей раз. Сейчас мне было необходимо прежде всего освободиться от оков и положиться на свою ловкость и изворотливость, чтобы уйти из храма целым и невредимым. Любопытно заметить, насколько безоговорочно я поверил в то, что нахожусь в храме Хефрена рядом со Сфинксом, не слишком глубоко под землей.

Но вера эта быстро пошатнулась. Во мне вновь ожило мое первоначальное опасение о сверхъестественной глубине и дьявольской тайне в связи с обстоятельством, от которого я испытывал еще больший ужас и которое приобрело еще бóльшую значимость, несмотря на мой, казалось бы, мудрый план. Мотки падающей веревки продолжали свертываться кругом меня. Стремительность ее падения нарастала лавинообразно, и вскоре она огромной кучей лежала на полу, наполовину завалив мое тело увеличивающимися петлями. Вскоре веревочный вес, возлежавший на мне, возрос настолько, что мне едва удавалось сделать вдох.

Мои надежды вновь рухнули, и я тщетно пытался избавиться от ощущения безысходности, неотвратимости надвигающейся беды. Дело не в том, что меня терзали мысли, как все это выдержать, и не только в том, что жизнь, казалось, медленно покидала мое тело. Главное заключалось в том, что я понимал – и слишком хорошо, – что означает такая неестественная длина веревки, и сознавал, какое расстояние отделяет меня от поверхности земли.

В таком случае мой бесконечный спуск и раскачка имели место в действительности, и я находился на глубине, сравнимой с глубиной давно разрабатываемого угольного прииска. Такое подтверждение моих первоначальных опасений было невыносимо. Это было слишком. По счастью, бог проявил ко мне милость: я второй раз впал в забытье.

И снова забытье сие не было лишено видений – столь отвратительных, что они почти не поддаются описанию. Боже мой!.. Если бы только я не читал так много трудов по египтологии перед приездом в эту страну, полную тайн и кошмаров! По какой-то гнусной причине мои наваждения обратились к местным древним мифам и мертвым династиям, места упокоения которых напоминают скорее жилища, чем гробницы. В видениях явилось мне продуманное внутреннее убранство пирамид; в них же отразились чрезвычайно странные, леденящие кровь гипотезы о предназначении этих конструкций.

Все, чем эти люди жили, – смерть и загробная жизнь. Они действительно веровали в телесное воскрешение, что заставляло их с безрассудной тщательностью мумифицировать трупы и сберегать жизненные органы в сосудах-канопах. Они верили в душу, которая, взвешенная и благословленная богом Осирисом, могла быть допущена на святую землю; и в ка, распределенную по небесам и тверди, блуждающую средь гробниц и взыскующую некую дань с мумифицированных останков. Ка требовала жреческих подношений, собирала их из погребальных часовен; ка – ходили и такие слухи – выкрадывала тела или их деревянные копии, традиционно размещаемые рядом, и об ужасных намерениях этой силы оставалось лишь гадать.

Тысячи лет покоились тела, уложенные в саркофаги, глядя остекленевшими глазами, ожидая прибытия ка, ожидая того Судного дня, когда Осирис возвратит на прежнее место ка и душу и поведет легионы окоченевших мертвецов из домов вечного сна, находящихся глубоко под землей. Это должно было быть чудо второго рождения, но не все души к этому допускались. Иные гробницы считались оскверненными, в чем следовало усматривать либо непреднамеренные ошибки, либо злодейски обдуманные нарушения правил погребального обряда. Даже сегодня арабы тихонько говорили о страшных последствиях поругания могил – о тех бедах, что навлечет крылатая ка, поняв, что ее мертвые послушники запятнаны, и лишены милости, и встать могут лишь бездушными трупами, голодными и неприкаянными.

Возможно, самыми страшными легендами, от коих кровь стынет в жилах, являются те, что рассказывают о результате порочных склонностей и извращений разлагающегося духовенства той эпохи – составных мумиях, искусственно соединенных по образу древних богов человеческих туловищ с головами животных. Во все периоды истории священных животных мумифицировали, чтобы освященные быки, кошки, ибисы, крокодилы и им подобные могли вернуться, когда наступит время, в еще большем великолепии. Но только во времена упадка Египта соединяли в одной мумии человека и зверя – только во времена упадка, когда сама концепция ка и души была осмеяна.

Что случилось с теми составными мумиями, никто не ведает – по крайней мере, совершенно точно известно, что ни одному египтологу их не удалось обнаружить. То, что рассказывают арабы, слишком нелепо – на такое нельзя положиться. Послушать их, так владыка Хефрен – тот, что воздвиг Сфинкса, вторую пирамиду и центральный храм, – доселе заседает глубоко под землей. Он вступил в брак с царицей-нежитью Нитокрис и правит мумиями, не похожими ни на человека, ни на животное.

Именно они – Хефрен со своей женой и их странными войсками мертвецов-гибридов – явились мне в видениях, которые постепенно сгладились в памяти. Но самое ужасное из них было связано с вопросом, который я задал себе вчера, глядя на Сфинкса, высеченную из камня великую загадку пустыни. Тот вопрос, столь невинный и естественный тогда, приобрел в моем сне неистовый, абсурдистский смысл, а звучал первоначально он так: какое же колоссальное, вызывающее отвращение чудовище исходно являл собой Сфинкс?

Мой второй приход в сознание – если я взаправду в него приходил – ознаменовался глубочайшим страхом, который ни с чем в моей жизни не может сравниться, если не припоминать один случай, имевший место гораздо позже, – стоит заметить, что жизнь моя была полна приключений, которых хватило бы на десятерых рядовых смертных! Помните, я утратил чувства, заваленный лавиной ниспадавшей на меня веревки, чья нескончаемость вскрыла ту катастрофическую глубину, на которой я находился? Придя в себя, я не ощущал больше ее давящего веса, но осознавал, что остаюсь слепым и с кляпом во рту. Кто-то полностью убрал мотки пеньки, под которыми я чуть не погиб. Понимание этого пришло ко мне постепенно, и я подумал, что мог бы снова потерять сознание, если бы к тому моменту не достиг того эмоционального изнурения, когда страх стал мне безразличен. Я был не один… но с кем?

Прежде чем я снова начал мучить себя вопросами и попытками освободиться, мне стало очевидным и другое. Боль, которую я испытывал, буквально раздирала мне руки и ноги, и у меня создалось впечатление, будто я покрыт бóльшим количеством засохшей крови, чем потерял ранее. Казалось, что на моей груди были сотни ран, как если бы огромный жестокий ибис строчил меня своим клювом. Несомненно, что сила, убравшая веревку, была враждебной – избавила меня от напасти единственно для того, чтобы нанести новые раны! И все же мои ощущения были полностью противоположны тем, которых следовало бы ожидать: вместо того чтобы окончательно потерять надежду, я почувствовал себя готовым к действию. Я был исполнен уверенности, что здешнее зло имеет физическое воплощение – а раз так, бесстрашный мужчина вроде меня может биться с ним на равных.

Как долго я освобождался от стяжек – не ведаю. Должно быть, значительно дольше, чем во время представления, так как я был ранен, измучен, обессилен испытаниями, через которые прошел. Когда в конце концов это мне удалось, я глубоко вдохнул прохладный, сырой, насыщенный подземными газами воздух. На меня навалилась дичайшая усталость, и какое-то время я просто лежал, вытянувшись и щуря глаза во тьму в поисках малейшего проблеска, способного пролить свет на мое местонахождение.

Постепенно силы и подвижность вернулись ко мне, но глаза по-прежнему ничего не видели. Когда я пошатываясь поднялся на ноги, то начал оглядываться по сторонам, но повсюду натыкался на чернильную темень, будто повязка и не спадала с глаз моих. Я попытался опереться на ноги, покрытые кровавой коркой под изодранными в клочья брюками. Оказалось, что я могу ходить. Однако я не мог решить, какое направление избрать. Очевидно, я не должен был идти наугад, чтобы не удалиться от входа, который мне предстояло найти. Поэтому я остановился, чтобы определить направление холодного и зловонного, с запахом окиси натрия, воздушного потока, который постоянно на себе ощущал. Приняв место его источника за возможный проход, я приложил все усилия, чтобы держаться этого ориентира и последовательно двигаться в одном направлении.

У меня были с собой спички и даже маленький электрический фонарик, но, конечно, карманы моей изодранной одежды были заранее освобождены от таких роскошных излишков. По мере того как я осторожно продвигался в темноте, сквозняк становился все сильнее и неприятнее. Чем больше я размышлял над природой этого движения воздуха в пещере, тем сильнее становилось мое беспокойство. Несмотря на одуряющий запах, я выискивал его источник как по крайней мере дополнительный ключ к выходу во внешний мир. И лишь теперь я осознал, что этот мерзейший чад не мог происходить из чистых воздушных просторов Ливийской пустыни. Идти он мог лишь из зловещих пещер, расположенных еще ниже. Я шел в неверном направлении!

Поразмыслив немного, я решил не возвращаться. Если бы я пошел в другую сторону, я потерял бы этот ориентир, так как шероховатый каменный пол был лишен каких-либо отличительных конфигураций или отметин. Однако, если бы я пошел навстречу этому потоку воздуха, я бы, без сомнения, пришел к какому-нибудь отверстию, от которого смог бы направиться вдоль стен к противоположной стороне этого гигантского подземелья. Я понимал, что мои ожидания могли не оправдаться. До меня дошло, что помещение, в котором я нахожусь, является частью главного храма Хефрена, неизвестного туристам. У меня мелькнула мысль, что о существовании этого места могут не знать даже археологи. Просто на него случайно наткнулись излишне любопытные и злонамеренные арабы, лишившие меня свободы. Если это действительно так, есть ли отсюда какой-нибудь выход в известные уже части храма или на поверхность?

Было ли у меня вообще какое-либо доказательство того, что я нахожусь в центральном храме? На мгновение все самые нелепые предположения обрушились на меня лавиной. Все пережитые недавно яркие впечатления смешались у меня в голове: жутчайшее падение на веревке, раны, дурман, видения. Неужели наступил конец моей жизни и карьере? Я не мог ответить ни на один из своих вопросов, а просто продолжал движение, пока Судьба вновь не ввергла меня в состояние забытья.

На сей раз видений не было, так как шок оказался слишком внезапным и лишил меня возможности мыслить даже подсознательно. Неожиданно споткнувшись о ступеньку в месте, где поток отвратительного воздуха стал особенно сильным, я рухнул головой вперед, скатившись по громадной каменной лестнице в бездну мерзостных испарений.

Тем, что я выжил, я обязан своему здоровью и природной людской живучести. Мысленно я часто возвращаюсь к той ночи. Воспоминания мои о тех возобновляющихся обмороках окрашены налетом юмора – они случались со мной так часто, что сейчас это невольно напоминает мне о наивных фильмах-мелодрамах, популярных в то время. Конечно, вполне возможно, что эти обмороки мне лишь почудились. Я предпочитаю верить в такое объяснение – я был рад, когда в полиции мне сказали, что вход в главный храм Хефрена был найден открытым и что подходящих размеров колодец действительно существует в одном углу все еще скрытой под землей части постройки. Я также был рад, когда доктора объявили, что, по их предположениям, мои раны можно объяснить внезапным нападением и захватом, резким спуском, попыткой освободиться от пут, падением с высоты, мучительно медленными поисками выхода на волю, другими треволнениями… утешительный диагноз! Тем не менее я знаю, что не все так просто, как может показаться. То низвержение в бездну слишком живо в моей памяти, чтобы отрицать его. Странно еще то, что никто не смог найти человека, соответствующего описаниям моего проводника, Абдула Рейса эль Скурсавада – гида с загробным низким голосом, так похожего на фараона Хефрена.

Я отклонился от своего рассказа – возможно, в тщетной попытке избежать описания последнего приключения, которое, в отличие от остальных событий этой ночи, объясняется галлюцинацией. Но я обещал поведать вам о нем, а обещаний я не нарушаю.

Когда я пришел в себя (пришел ли?) после падения с каменной лестницы, я был один и в темноте, как и прежде. Разносимое по всему подземелью удушающее зловоние, и без того отвратительное, стало теперь совсем непереносимым; но я уже несколько привык к нему и выдерживал его стоически. Все еще находясь в полубессознательном состоянии, я начал отползать с того места, откуда оно неслось, и своими ободранными и кровоточащими руками нащупал громадные плиты невероятно огромной мощеной дороги. В какой-то момент я стукнулся головой о твердый предмет. Когда я потрогал его ладонью, то понял, что это основание колонны невероятных размеров, поверхность которого была покрыта гигантскими рельефными иероглифами.

Продолжая ползти, я натыкался на другие колонны такого же размера, отстоящие друг от друга на неопределенный размах. Вдруг я остановился, поняв, что мое внимание привлекло нечто такое, что, должно быть, подействовало на меня гораздо раньше, чем я это действие осознал.

Откуда-то из глубокой пропасти, прямо из недр земли, доносились звуки, мерные и ясные, не похожие ни на что из того, что мне приходилось слышать прежде. То, что они были совсем древними и несомненно ритуальными, я почувствовал почти интуитивно; мои познания в египтологии позволили мне предположить, что это были флейта, самбика и барабан. Их ритуальное гудение, грохот и биение повергли меня в неописуемый ужас, не связанный с персональным страхом, скорее представляющий сострадание к нашей планете за то, что в ее потаенных недрах существует богохульство, что кроется за этой какофонией. Звуки доносились все отчетливее, и я понял, что они приближаются. И тут – да объединятся боги всех пантеонов мира, чтобы уберечь мои уши от подобного – я услышал слабую и отдаленную тяжелую поступь марширующих существ.

Отвратительно было то, что звук их шагов, столь чуждый, имел такой совершенный ритм. Должно быть, за маршем этих чудовищ, обитающих в глубинах земли, скрывалась слаженность и сноровка тысячелетней давности. Такая военная, маршевая четкость – под вызывающие отвращение диссонансы насмехающихся и глумящихся инструментов. Я молил бога избавить мою память от арабских легенд: бездушные мумии… встречи с блуждающей Ка… гибриды под предводительством Хефрена и Нитокрис…

Шаги приближались – да убережет меня небо от звука этих ног, лап, сабо и каблуков! – и звучали предельно отчетливо на огромных плитах. Вдоль безграничного пространства лишенной солнца мощеной дороги на зловещем ветру вспыхивал и гас проблеск света, и я спрятался за гигантской колонной от того ужаса, что наступал прямо на меня миллионами ног через громадные наплывы нечеловеческого страха и трепета перед древностью. Вспышки множились, а ритм шагов становился оглушающим.

При дрожащем оранжевом свете чуть впереди я увидел действо, вызвавшее во мне такой благоговейнейший и безжалостный страх, что я раскрыл рот от неподдельного удивления, подавившего и мой испуг, и мое отвращение. Доведенный до отчаяния, я решился смотреть на них, когда услышал поскрипывание суставов и тяжелое азотистое дыхание, заглушающее порой мертвую музыку и поступь мертвых. Слава богу, что они не говорили… Но боже мой! Мятущийся свет их факелов начал отбрасывать тени на основания громадных колонн, середины которых были вне пределов видимости человеческого глаза… по основаниям можно было судить о колоссальных размерах колонн, перед которыми Эйфелева башня выглядела незначительным сооружением. Основания были испещрены иероглифами, начертанными неправдоподобно искусной рукой в подземельях, где дневной свет может быть разве что далекой и красивой сказкой… у ибисов не должно быть человеческих рук вместо птичьих лап, они не могут держать факелы… у людей не должно быть крокодиловых голов…

Я хотел отворотиться, но тени, звуки и смрад здесь были везде, куда ни скройся. В детстве, когда мне снились дурные сны, я просыпался и убеждал себя, что все кончилось, что кошмар не перетек в явь… но здесь облегчения это не приносило, я закрывал глаза и выдавливал из себя бледные подобия молитв – что мне еще оставалось? Я спрашивал себя, выберусь ли когда-нибудь отсюда, и время от времени пытался сквозь неплотно сомкнутые веки разглядеть что-нибудь еще, кроме огромных колонн и жутких теней. Свет факелов, которых становилось все больше, усиливался; если бы только это место не было столь открытым, я не замедлил бы двинуться по своему ориентиру. Но мне пришлось снова закрыть глаза – из-за нового наплыва чудовищ, среди которых я заметил таких, что гордо вышагивали, вовсе не имея головы на плечах. Урчание и шепот ходячих мертвецов заполняли атмосферу, отравленную парами нефти и битума.

Перед моими глазами, упрямо не подчинявшимися мне и остававшимися открытыми, предстала такая картина, которую ни одно человеческое сознание не осмелится вообразить без дрожи. Монстры торжественно шествовали шеренгами в одном направлении – в потоке зловонного воздуха. При свете факелов можно было рассмотреть их склоненные главы – во всяком случае, у тех, кто их еще имел. Они молились на огромный чернеющий провал, окруженный зловонным туманом. Провал так высоко поднимался вверх, что его предела не было видно, и, насколько я мог судить, располагался под прямыми углами близ двух гигантских лестниц, исходы которых оставались далеко в тени. Без сомнения, с одной из них я и сверзился головой вниз.

Размеры провала полностью соответствовали колоннам – он без труда вместил бы в себя жилой дом. Любое средней величины здание свободно встало бы здесь. Прямо к этой зияющей Полифемовой двери существа бросали какие-то предметы – пожертвования или ритуальные подношения и дары, если судить по их жестам. Хефрен был их предводителем. Ухмыляющийся фараон Хефрен или низкоголосый гид Абдул Рейс, коронованный златом, растягивал загробным речитативом бесконечный догмат подчиненным-мертвецам. Рядом с ним опустилась на колени прекрасная царица Нитокрис, которую я на мгновение увидел в профиль, заметив, что правая сторона ее лица была пожрана крысами или какими-то иными трупоедами. Я вновь закрыл глаза, когда увидел, что они бросали в качестве подношений провалу – или, возможно, сокрытому в нем божеству.