Самое же загадочное заключалось в том, что никто не мог точно сказать, с кем именно связывают родственные узы ее официально зарегистрированных родителей – Эноха и Лидию Марш, – во всяком случае, среди известных семей Нью-Гэмпшира таковых никто не знал. Возможно, как предполагали многие, она была биологической дочерью какого-то знатного Марша – ибо у нее были характерный для Маршей разрез глаз. Главные же загадки начались после ее ранней смерти родами, то есть при появлении на свет моей бабки – ее единственного ребенка. Так как у меня уже сложились весьма неблагоприятные впечатления, связанные с кланом Маршей, я без всякой радости отнесся к известию, что они составляют ветвь моего генеалогического древа, как не обрадовало меня и предположение м-ра Пибоди, что и у меня разрез глаз, оказывается, такой же, как у Маршей. Тем не менее я был благодарен ему за ценные сведения, к тому же я составил подробные заметки и списки книг, в которых можно было найти тщательно задокументированную историю семьи Орн.

Из Бостона я направился прямехонько к себе домой в Толидо и потом провел целый месяц в Моми⁷, восстанавливая пошатнувшееся после моих похождений физическое и душевное здоровье. В сентябре я вернулся в Оберлинский колледж, где мне предстояло проучиться последний год, и вплоть до следующего июня целиком посвятил себя учебе и прочим полезным делам, вспоминая о прошлых ужасах лишь изредка, когда ко мне приезжали официальные лица провести очередную беседу в связи с моими запросами, которые, как оказалось, послужили поводом для проведения широкомасштабного расследования. Где-то в середине июля – спустя год после моих инсмутских приключений – я провел неделю в доме у родственников моей покойной матушки в Кливленде, где сверял недавно полученные мною генеалогические сведения с хранящимися в доме рукописными заметками, преданиями и реликвиями, чтобы на их основе составить полное генеалогическое древо нашего рода.

Сказать по правде, эта работа меня не больно вдохновляла из-за царящей в доме Уильямсонов гнетущей атмосферы. В этом доме было всегда нечто пугающее и зловещее, и, как мне помнилось, в детстве мать никогда не поощряла мои визиты к своим родителям, хотя всегда радушно принимала отца, когда тот приезжал погостить к нам в Толидо. Моя аркхемская бабушка представлялась мне, ребенку, странной и даже страшной, и думаю, я не слишком горевал, когда она вдруг исчезла. Мне тогда было восемь лет, и как говорили, она ушла из дому от горя после самоубийства моего дяди Дугласа, ее старшего сына. Он застрелился, вернувшись из поездки в Новую Англию – не сомневаюсь, того самого путешествия, благодаря которому его до сих пор вспоминали в Аркхемском историческом обществе.

Этот дядя внешне очень был похож на нее, и мне он никогда не нравился. Что-то в выражении их глаз – слегка выпученных и немигающих – внушало мне смутную необъяснимую тревогу. А вот моя мать и дядя Уолтер выглядели совсем иначе. Они были похожи на своего отца, хотя мой маленький кузен Лоуренс, сын Уолтера, был почти идеальной копией своей бабушки – еще до того, как беднягу по состоянию здоровья навечно упрятали в лечебницу Кантона. Я не видел его четыре года, но дядя как-то обмолвился, что его состояние, и физическое и душевное, безнадежно. Видимо, сильные переживания по этому поводу свели его мать в могилу два года назад.

Мой дед и его вдовец-сын Уолтер теперь оставались единственными представителями кливлендской ветви нашей семьи, и воспоминания о прежней жизни, похоже, висели над ними тяжким бременем. Мне по-прежнему было крайне неуютно в их доме, и я постарался как можно скорее завершить изучение семейного архива. Дед подготовил для меня объемистое собрание различных документов и семейных дневников Уильямсонов; что же до материалов об Орнах, то тут мне очень помог дядя Уолтер, который передал в мое распоряжение все свои папки, включая заметки, письма, газетные вырезки, семейные реликвии, фотографии и живописные миниатюры.

И вот, изучая письма и фотографии членов семейства Орн, я вдруг проникся ужасом к своим предкам. Как я уже сказал, моя бабушка и дядя Дуглас всегда вызывали у меня некую тревогу. А теперь, спустя годы после их смерти, когда я разглядывал их лица на фотографиях, меня охватывало неодолимое чувство гадливости. Поначалу я не мог понять, в чем причина, но постепенно в моем подсознании невольно возникло навязчивое сравнение, несмотря на отчаянный отказ моего разума допустить даже малейшее подозрение на сей счет. Мне вдруг стало ясно, что характерное выражение их лиц напоминало мне нечто, чего раньше я никогда не замечал – нечто, что приводило меня в панический ужас.

Но худшее ожидало меня впереди – когда дядя показал мне фамильные украшения Орнов, хранящиеся в банковском сейфе. Некоторые из этих украшений представляли собой изящные ювелирные изделия тонкой работы, но была там еще и коробка с диковинными старинными изделиями, оставшимися от моей таинственной прапрабабки, которые мой дядя долго не хотел показывать. Они были украшены, по его словам, орнаментами весьма причудливого и даже отталкивающего вида, и, насколько ему было известно, их никто никогда не надевал, хотя моя бабушка обожала их разглядывать. О них в семье ходили мрачные легенды, будто бы они приносят несчастье, а французская гувернантка моей прапрабабки уверяла, что их не следует носить в Новой Англии, а вот в Европе, мол, это было бы совершенно неопасно.

Когда дядя начал медленно и неохотно разворачивать обертку, он предупредил, чтобы я не пугался причудливых, а то и жутких орнаментов, покрывающих эти изделия. Художники и археологи, которым доводилось их видеть, восторгались неподражаемым совершенством линий и тончайшим мастерством неведомых умельцев, хотя все они затруднились в точности назвать материал, из которого украшения были сделаны, и определить, в какой художественной традиции они изготовлены. В коробке, по его словам, хранились два браслета на предплечья, тиара и нечто вроде нагрудного украшения – последнее было покрыто горельефными изображениями неких фигур довольно мерзкого вида.

Пока он описывал мне фамильные украшения, я кое-как сдерживал эмоции, но, должно быть, мое лицо выдало нарастающий страх. Дядя бросил на меня озабоченный взгляд и даже перестал разворачивать украшения. Я жестом попросил его продолжать – что он и сделал с видимой неохотой. Он, наверное, ждал моей бурной реакции, когда продемонстрировал мне первое изделие – тиару, но вряд ли он ожидал того, что произошло. Я и сам этого не ожидал, ибо считал себя достаточно подготовленным. Я просто упал в обморок, как это случилось годом раньше на поросшей дикой малиной железнодорожной насыпи близ Инсмута.

С того самого дня моя жизнь превратилась в сплошной кошмар мрачных раздумий и подозрений, ибо я не мог понять, сколько тут страшной правды, а сколько пугающего безумия. Моя прапрабабка была урожденная Марш, хотя кто ее родители, доподлинно не было известно, и ее муж родился в Аркхеме. Но, как сообщил мне старый Зейдок, дочь Оубеда Марша от матери-чудовища хитростью вышла замуж за мужчину из Аркхема. И что там еще этот старый забулдыга болтал про сходство моих глаз с глазами капитана Оубеда? Да и в Аркхеме куратор исторического общества тоже подметил, что мои глаза точь-в-точь как у Маршей.

Так что если Оубед Марш приходится мне родным прапрапрадедом? Но тогда кем же была моя прапрапрабабка? Вполне возможно, что все это чистой воды безумие. Эти фамильные бело-золотистые изделия с орнаментами вполне могли быть куплены у какого-то инсмутского морячка отцом моей прапрабабки, кто бы он ни был. А подмеченное мной на фотографиях странное выражение выпученных глаз моей бабушки и дяди-самоубийцы, может быть, было всего лишь плодом моей фантазии – фантазии, возникшей из мглы над Инсмутом, которая столь причудливым образом поразила мое воображение. Но отчего же мой дядя покончил с собой после поездки по Новой Англии?

Более двух лет я гнал от себя эти раздумья с переменным успехом. Отец выхлопотал для меня должность в страховой конторе, и я заставил себя погрузиться в рутину конторских забот. Зимой 1930/31 года, однако, меня начали посещать эти сны. Поначалу они были отрывочными и редкими, но постепенно, от недели к неделе, преследовали меня все чаще и настойчивее, становясь все более яркими и незабываемыми. Передо мной открывались необъятные водные глуби, и я блуждал меж исполинских затонувших портиков и по лабиринтам поросших водорослями громадных стен в сопровождении необычайных рыб. А потом мне начали являться другие существа, и я пробуждался, объятый неведомым ужасом. Но во время снов они меня вовсе не страшили – ибо я был одним из них, и был облачен в их жуткий наряд, и следовал за ними глубоководными маршрутами, и возносил чудовищные молитвы в их зловещих храмах на самом морском дне.

Всего, что грезилось мне в этих снах, я не мог упомнить, но и того, что я помнил, просыпаясь каждое утро, было довольно, чтобы объявить меня сумасшедшим или гением, если бы я осмелился записать эти сны. Я чувствовал, как некая пугающая сила все время стремилась утянуть меня из нормального мира здравого смысла в безымянные бездны мрака и неземного существования; и это сильно сказалось на мне. Мое здоровье ухудшалось, и внешность стала меняться в худшую сторону, пока я наконец не был вынужден отказаться от должности и начать вести уединенную жизнь инвалида. Меня поразил некий нервный недуг, и временами я обнаруживал, что не могу зажмурить глаза. Вот когда я с растущей тревогой стал изучать себя в зеркале. Всегда неприятно наблюдать признаки прогрессирующей болезни, но в моем случае болезнь развивалась на фоне непонятных и загадочных симптомов. Мой отец вроде бы это тоже подметил, и я все чаще ловил на себе его удивленные и даже испуганные взгляды. Что же со мной происходило? Возможно ли, что я внешне начал напоминать свою бабушку и дядю Дугласа?

Как-то ночью мне приснился страшный сон, в котором я встретил бабушку в морской пучине. Она жила в фосфоресцирующем дворце со множеством террас, среди садов диковинных чешуйчатых кораллов и причудливых ветвистых кристаллов, и она приветствовала меня с таким преувеличенным радушием, что его можно было бы счесть сардоническим. Она заметно изменилась – подобно тем, кто изменился для продолжения жизни в водной стихии, – и сообщила, что никогда и не умирала. Наоборот, она нашла особое место, о котором некогда узнал ее покойный сын, и оттуда отправилась в страну, чьи чудеса – предназначенные и ему тоже – он малодушно отверг выстрелом из пистолета. Эта страна предназначена также и мне – и я не смогу ее избежать. Я никогда не умру, но буду жить среди тех, кто родился еще до тех времен, когда человек впервые ступил на нашу землю.

Я также встретил там существо, которое когда-то было ее бабушкой. На протяжении восьмидесяти тысяч лет Пт’тхиа-л’йи жила в городе Й’ха-нтхлеи и вернулась туда после смерти Оубеда Марша. Й’ха-нтхлеи не был уничтожен, когда люди верхней земли принесли с собой в море смерть. Ему причинили урон, но не уничтожили. Глубоководных нельзя уничтожить, хотя с помощью палеогеновой магии давно забытых Древних их удалось сдержать. Сейчас они затаились, но настанет день, если они об этом смогут вспомнить, и они вновь восстанут ради славы, о коей мечтал Великий Ктулху. И в следующий раз они захватят город поболее, чем Инсмут. Они планируют расселиться по всей земле и уже имеют то, что им в этом поможет, но пока им надобно немного подождать. За приношение смерти людям верхней земли я должен понести наказание, но оно не будет тяжким. Такой вот мне приснился сон, в котором я впервые увидел шоггота и при виде его пробудился, крича от ужаса. И в то утро зеркало недвусмысленно сообщило мне, что я наконец окончательно обрел инсмутскую внешность.

Я до сих пор не застрелился по примеру моего дяди Дугласа. Я купил пистолет и почти уже собрался это сделать, но меня остановили некие сны. Жуткие приступы ужаса ослабевают, и я ощущаю не отвращение, но странное влечение к неведомым морским глубинам. Я слышу и делаю странные вещи во сне и пробуждаюсь с неким восторгом, а не с ужасом. Я не думаю, что мне следует дожидаться полного превращения, подобно другим. Если бы я сидел и ждал, то мой отец, скорее всего, запер бы меня в психиатрической лечебнице, как это сделали с моим бедным маленьким кузеном. Головокружительные невиданные чудеса ожидают меня в морской пучине, и очень скоро я отправлюсь на их поиски. Йа-Р’льехл Сиуйа флаггнл ид Йа! О нет, я не буду стреляться – меня никто не заставит застрелиться!

Я помогу моему маленькому кузену сбежать из санатория в Кантоне, и мы вместе с ним отправимся в объятый мглой чудес Инсмут. Мы будем плавать на тот чудесный риф в открытом море и нырять в черные бездны к циклопическому и многоколонному Й’ха-нтхлею и в том обиталище Глубоководных мы обретем чудесную и славную жизнь вечную.

1931