– Ну что ты! Мрамор стоит баснословных денег. Это специальный пластик. При сорока-сорока пяти градусах он становится мягким, как глина, из него можно лепить, а когда работа закончена, статую ставят в термостат, при нуле пластик твердеет, буквально превращаясь в камень. Конечно, такое изваяние ценится не так высоко, как мраморное…

Но их покупают? – хотела спросить Дора, однако постеснялась, подумала, что, наверно, да, раз есть чем платить за квартиру, пусть в мансарде, но совсем не маленькую… или не совсем маленькую?.. Сложно сказать, смотря с чем сравнивать, в новых постройках ведь квартиры крошечные, но это дом старый… Она огляделась, здесь было светло, много окон, комната в два раза больше, чем их номер в приюте, в дальней половине довольно высокие подставки со скульптурами, слева от двери стояли диван, кресло и журнальный столик, справа была устроена кухонька – плита, мойка, холодильник, шкафчики, маленький стол со стульями, все честь по чести, что ее удивило, так это чистота, стол и рабочая поверхность блестели, в раковине ни одной грязной тарелки, на плите ни брызг, ни пятен…

Ив, кажется, заметил ее удивление.

– Я немного педант, – сказал он, словно извиняясь. – Не люблю беспорядка. Давай слегка перекусим. Я сделаю кофе, а ты загляни в холодильник. Есть сыр, салями, масло. Хлеб в том шкафчике.

Он коснулся лежавшего на столе пульта, и в простенке между двумя окнами на противоположной стене засветился экран.

– Посмотрим, что нам скажут по поводу недавних событий.

Они пили кофе – Доре казалось, что такого вкусного она никогда не пробовала, ели бутерброды, как ни странно, то, что показывали все новостные каналы, как теле-, так и интернетовские, не отбило у нее аппетита, пили, ели и смотрели то, что показывали, в основном, прямые репортажи с места, где они недавно были, с рассказами очевидцев, интервью с сотрудниками музея, перечислявшими экспонаты, находившиеся в разрушенных залах, люди менялись, а на главной картинке все разбирали и разбирали завалы и извлекали трупы незадачливых любителей искусства. Мелькнули и носилки, прикрытые простыней или чем-то вроде, останки террориста, а вскоре появилась и бегущая строка, ответственность за взрыв взяла на себя какая-то «исламская армия борцов за нравственность», и Ив стукнул кулаком по столу, расплескав кофе.

– Нечто в этом роде я и предполагал, – буркнул он. – Извини.

Он встал, принес кусок бумажного полотенца и вытер стол, и тут на экране появился человек, при виде которого его лицо исказилось так, что Дора испугалась, ей показалось, что Ив сейчас запустит в монитор кофейником или еще чем-нибудь потяжелее. Впрочем, ничего такого он не сделал, только процедил сквозь зубы:

– Подонок тут как тут.

– Кто это? – спросила Дора.

– Гайяр.

– А кто он?

– А ты послушай.

Она послушала. Человек на экране многословно рассуждал о том, что и мусульман надо понять, их религия не приемлет обнаженной натуры, что мы, европейцы, не хотим считаться с тем, что почти половина населения Европы – магометане, что хотим жить, как сто лет назад, что…

Она оторвалась от экрана и воззрилась на Ива с недоумением.

– Что это значит? Он оправдывает это?… это?.. – Она вдруг вспомнила один из обрывков, достигших ее слуха по дороге к Лувру. – Я недавно слышала… не по телеку, а от людей… он говорил, что арабы, которые насилуют женщин… что они… их тоже надо понять, да?

– Гайяр из политиков нового поколения, – сказал Ив с горечью. – Они готовят себе почву… Через десять-двенадцать лет большинство избирателей в Европе будет мусульманами. Но большинство не абсолютное… пока… чтобы менять законы, им понадобятся союзники – на первое время. Такие, как Гайяр, рассчитывают сохранить свое положение на службе новым властителям Европы. Пусть до тех пор, пока мусульманское большинство не станет абсолютным и не выкинет всю эту пятую колонну на свалку. Впрочем, Гайяр и его компания к тому времени, скорее всего, сдохнут, а до прочих им дела нет.

– То есть они – предатели?! – выпалила Дора.

Ив посмотрел на нее с интересом.

– Гляди-ка, ты еще способна на нормальные реакции! Несмотря на воспитание в школе и прочую пропаганду… Беда в том, что они не считают себя предателями, они убеждают себя и других, что оценивают ситуацию объективно, они все борются и борются за права меньшинств… что ж, возможно, когда мы, европейцы, станем в Европе меньшинством, кто-то вспомнит и о наших правах.

Он поднялся и стал убирать со стола.

– Дай я помою посуду, – предложила Дора.

– Не надо. Мало тебе приютской столовой?

– Там есть посудомойка. Машина, я имею в виду.

– Все равно. Отдыхай.

Она не стала возражать, осталась сидеть за столом, механически глядя на экран и пытаясь угадать, что теперь будет, не на экране, а здесь, между ними, как ей себя вести, если он… ну, допустим, обнимет ее… Ее равным образом пугало и то, что он попробует это сделать, и то, что нет, а просто выпроводит ее, пусть даже отведет в приют… язык не поворачивался назвать его домом… к тому же не отведет, средь бела дня ее ведь никто не тронет… Между тем происходящее на экране привлекло ее внимание, и она спросила:

– Что такое Лоджия Ланци?

Ив стремительно обернулся.

– Как?

– Кто-то бросил гранату в Лоджия Ланци. Где это?

Ив закрыл воду.

– Я был прав, – сказал он тихо, словно не ей, а себе. – Конечно, теперь там только копии. Но это дела не меняет. Началась атака на европейскую культуру. Я был прав.

– Тут еще строка, – сообщила Дора. – Мэрия Флоренции приняла на экстренном заседании решение запретить мусульманам въезд в город.

– Не поможет, – вздохнул Ив. – Только поднимет, как они любят выражаться, бурю негодования в Европе… А толку от запрета будет мало. Допустим, перекроют въезд через аэропорт, вокзалы, даже автодороги, допустим… Но что стоит просто войти в город. Пешочком… Ты не знаешь, что такое Лоджия Ланци?

Дора покачала головой.

– Бедная девочка! Сейчас.

Ив вышел из комнаты и через пару минут вернулся с большой толстой книгой, альбом, в школьной библиотеке было несколько таких, но на руки их давали только по специальному разрешению и выносить из помещения не позволяли, редкость.

Ив положил альбом на стол, открыл, перелистал и, найдя нужную страницу, придвинул книгу к Доре.

Она некоторое время рассматривала иллюстрацию, потом подняла удивленный взгляд на Ива.

– Это прямо на улице?

– На площади. В том-то и дело. В галереях, музеях можно поставить детекторы, металло- и прочие искатели, заменить обычные стекла на бронированные… хотя сегодня и они не спасли… Однако как уберечь беззащитные творения гениев, которые стоят, как ты заметила, прямо на улице… Сделать копии, да. Но как быть с осознанием того, что столетиями на улице стояли бесценные подлинники, и никто их не трогал, даже завоеватели, а теперь нам приходится все отступать и отступать перед современными варварами?

Он сжал кулаки, и Дора несмело заметила:

– У тебя такой вид, будто ты готов их убивать.

Ив усмехнулся.

– А я и готов.

– Убить человека?

– Для меня существо, способное уничтожать произведения искусства, не человек.

– Ох, Ив…

Он посмотрел на ее лицо и улыбнулся.

– Твоя невинность просто очаровательна.

– Я вовсе не невинна, – пробормотала она то ли смущенно, то ли обиженно.

Он рассмеялся.

– Я говорил не об анатомической составляющей невинности, – сказал он почти весело. – Кстати, в тебе очаровательна отнюдь не только невинность. Знаешь, мне хочется тебя вылепить. Не возражаешь?

– Возражаю? Почему бы? Нет. – Дора поколебалась и нерешительно спросила: – Я должна буду раздеться?

Ив улыбнулся.

– Не обязательно. Но если тебе этого хочется…

Дора вспыхнула.

– Я вовсе не это имела в виду!

Ив сел напротив, взял ее руки в свои и спросил:

– Так хочется или не хочется?

– Н-не знаю… Я боюсь…

– Бедная девочка. Современные отношения подходят только нимфоманкам, а ты не из их числа, не так ли?

Дора промолчала, он поднес ее руки к губам и поцеловал, одну, потом другую, это ее ошеломило, подобного с ней еще не случалось, ее такие обыкновенные руки, неухоженные, с коротко обрезанными ногтями без лака… будто она какая-нибудь принцесса… или кинозвезда…

Он выпустил ее руки и встал.

– Собственно говоря, я собираюсь делать портрет, – сказал он. – И не сегодня, сегодня у меня масса дел.

Она тоже поднялась и смотрела на него жалобно.

– Ив… Ив… Если ты…

– Медора! Никогда не руководствуйся чужими желаниями!

Она хотела еще что-то добавить, объяснить, но сказала почему-то только:

– Называй меня Дорой.

– Дорой?

– Меня все так зовут.

– Хочешь, чтобы я называл тебя, как все?

– Ну ты же не будешь, как моя мама…

– А как мама? – спросил он с любопытством.

– Дорри.

Он оглядел ее, подумал и сказал:

– А знаешь, тебе подходит.

Когда Дора добралась до своего пристанища, Надин как раз объясняла «сокамерницам», что такое Лоджия Ланци, правда, те слушали ее вполуха, занятые своими мыслями, какими, нетрудно было угадать, Эмма наверняка пыталась решить, который из купленных утром нарядов – все ее приобретения лежали, развернутые полностью или частично, на кровати, надеть на неизбежное вечернее свидание, а Сюзанна, как всегда, холила и лелеяла жалобы на свою несчастную судьбу, прежде чем исторгнуть их из своей плоской груди, ей уже стукнуло тридцать, она имела четырехлетнего ребенка, сданного в детский приют, и постоянного любовника, обитавшего здесь же, этажом ниже, и предлагавшего ей поселиться вместе, проблема была в том, что брать к себе малыша он категорически не хотел, и злополучная мать так и металась меж двух огней, или если угодно, двух очагов. У нее был отсутствующий вид, у Эммы такой же или почти такой, но Надин это ничуть не смущало, она никогда не упускала случая продемонстрировать свою ученость, обычно это заставляло комплексовать как раз Дору, но сегодня она ощущала себя чуть ли не всезнайкой, Ив всю дорогу рассказывал ей о Флоренции, о статуях на площади Синьории… какое красивое слово – синьория!.. о музее скульптуры и о многом другом, всего она, конечно, не запомнила, но то, о чем говорила Надин, уже не было для нее тайной за семью печатями и даже за одной, несомненно, Ив знал об этом больше, чем Надин… Ив… Ее мысли незаметно перешли на другое, он проводил ее до самых дверей, во двор Наполеона по дороге они заходить не стали, перебрались через Сену по Новому мосту и, обогнув Лувр со стороны Сен-Жермен-л'Оксеруа, пошли дальше кружным путем, по маленьким улочкам, и, еще не дойдя до Бульваров, он взял ее за руку и больше не отпускал до самого приюта, а, прощаясь, спросил:

– Что ты делаешь завтра?

– Ничего. Как всегда, – ответила она печально. – То есть утром я работаю в столовой, с восьми до одиннадцати. А потом…

– Тогда встретимся в двенадцать. Я буду ждать тебя здесь. – Правда, он добавил: – Если случится что-либо непредвиденное, позвоню.

Но она уже не обратила на его оговорку внимания, в душе у нее пели фонтаны рая, она буквально взлетела по лестнице на третий этаж и впорхнула в комнату легко, как балерина из Парижской оперы. «Сокамерницы» показались ей милыми и добрыми, и она от души пожелала, чтобы Сюзанна справилась со своей неразрешимой дилеммой, чтобы Надин каким-то образом получила ускользнувший от нее диплом, чтобы Эмма поняла, где ее счастье, и вернулась к матери… Она сознавала, конечно, что все ее благие пожелания таковыми и останутся, но… Чего не бывает!..

Она еще думала о вещах радостных и прекрасных, когда Эмма, свернувшаяся клубочком в изножье кровати и потихоньку щелкавшая ноготком по экранчику своего компьютера, наверно, лекция Надин ей поднадоела, заметила:

– Тут, кстати, обсуждают эту твою Флоренцию.

– То есть?

Эмма стала читать.

– Еврокомиссия обратилась к правительству Италии с требованием немедленно отменить дискриминационное постановление флорентийской мэрии…

– Правильно, – сказала Надин удовлетворенно. – Нельзя же всех мусульман мазать одной краской. Из-за кучки сумасшедших подняли такой шум…

– Не из-за кучки сумасшедших, – возразила Дора, – а из-за бесценных шедевров.

Надин отмахнулась.

– Это были всего лишь копии!

– Сегодня копии, а завтра?

– Все равно они не имеют права.

– Имеют! Это их город.

Надин всплеснула руками.

– Что за дремучие у тебя представления! Что значит – их город?! Европа – открытое пространство. Все, что в ней есть – общее.

– Для европейцев, – уточнила Дора.

– Мусульмане тоже европейцы. Сотни миллионов их имеют европейское гражданство.

Дора закусила губу, но тут вдруг вмешалась Сюзанна.

– Слушай, Надин, по-моему, у тебя как-то слишком просто все выходит. В доме должны быть хозяева. Пусть гостеприимные, приветливые, доброжелательные, все так. Но если гости приходят в дом ломать мебель и бить посуду, неужели хозяева не имеют права закрыть перед ними дверь?

– В таком доме, как европейский, не имеют, – ответила Надин авторитетно.

– Тогда это не дом, – вздохнула Сюзанна, – а какой-то приют. Вроде этого.

– Дуры вы обе, – бросила Надин сердито.

– Террорист-смертник подорвал себя в Центре искусств королевы Софии в Мадриде, – сказала Эмма, не поднимая головы от компьютера. – Какие-то молодчики обрызгали краской панно Дельво в брюссельском метро.

– Но…

– В Афинском Акрополе бомба, подложенная неизвестными людьми, разбила две из четырех кариатид…

Надин попятилась назад, наткнулась на стул и шлепнулась на него.

Ив бережно водил пальцами по мягкому теплому пластику, исподтишка наблюдая за раскрасневшейся Дорой, накрывавшей на стол. Готовить она не умела, но с каким трогательным рвением старалась сделать все наилучшим образом, с великим тщанием раскладывала немудрящие закуски, аккуратнейшими кубиками нарезала овощи для салата, вот она расставила тарелки, разложила салфетки, отступила на шаг от стола, прищурившись, вгляделась в творение своих полудетских рук и нахмурилась, что-то было не так, передвинула бокалы, приборы, опять отступила… От одного ее вида в комнате становилось светлее, эдакое маленькое ходячее солнышко. Впрочем, как женщина, она такой уж маленькой не была… или была? Трудно сказать. Худенькая, в сущности, она была столь мелкокостна, что все ее суставы и прочие бугорки тонули в плоти, и она казалась чуть ли не пухленькой, круглые плечи, небольшие, но тугие груди, полные губы… Больше всего ему нравилось восхитительно наивное выражение всегда широко открытых глаз, сразу создававшее впечатление беспомощности или беззащитности, так и хотелось схватить ее в объятья и загородить от отвратительного мира, в котором ей… как, впрочем, и всем… приходится жить.

Он перевел взгляд на словно расцветавшую под его пальцами скульптуру, это был не портрет, как он сначала задумал, когда она в первый раз распустила волосы, хлынувшие по спине, а потом вдруг, непроизвольно, наверно, перекинула вперед несколько густых прядей и застенчиво прикрыла грудь, его прямо ударило, святая Агнесса! Эта сублимированная сексуальность, именно так он представлял себе «невест Христовых», не девственницы, нет, женщины, подвергшиеся некогда грубому насилию, отвратившему их от блаженства земного, и потому обратившиеся к небесному, конечно, Бернини уже воспроизвел этот феномен, но более откровенно, он же видел в нем больше стыдливости и страха, он знал женщин лучше, чем Бернини, двадцать первый век предоставлял мужчинам иные возможности, куда шире стала палитра доступного для утоления их аппетитов прекрасного пола, включившая в себя категории женщин, в былые времена совершенно недосягаемые даже для неутомимых искателей любовных приключений… хотя ручаться трудно, нравы в те времена тоже были не самые суровые, по крайней мере, на деле… в любом случае, он с прекрасным полом был знаком отнюдь не понаслышке и давно понял, что современная якобы освободившая женщину цивилизация швырнула ее во власть подонков и сластолюбцев… И эта бедная девочка тоже успела всякого навидаться… она казалась девочкой, хотя ей и в самом деле исполнился двадцать один… впрочем, неудивительно, как можно повзрослеть в мире, где все решают за тебя… За исключением тех нескольких процентов поколения, которые то ли под влиянием, если не давлением родителей, то ли в силу рано проснувшихся амбиций, некоторая часть, возможно, и из тяги к знаниям, начинают учиться и тем самым закладывают основу будущей карьеры, остальные обречены на прозябание, максимум достижимого – работа в сфере услуг, тоже не безразмерной, а будущее прочих, иными словами, подавляющего большинства, уже определено государством: пособие, которого достаточно, чтобы платить за место в том же государственном приюте, то есть иметь, где спать, есть и мыться, чтобы хватило на вино… или пиво, даже во Франции теперь больше пьют пива, чем вина, не говоря о северной или центральной Европе… на дешевую еду и подержанную одежду, на футбол, дискотеки, электронное барахло… плюс еще гарантированный минимум медицины, и это все дадут без всякого труда, и не надо никуда стремиться, поскольку большего все равно не добьешься… так зачем взрослеть, когда столь просто жить, ничего не делая, жить или существовать, но кто способен уяснить себе разницу… Он вылепил выглядывавший из пышных завитков сосок левой груди и очертил контур правой… Это, конечно, была не совсем Агнесса, презревшая земные вожделения и мысленно отдававшаяся небесному жениху, но и не совсем Дора, которая вовсе не думала ни о каких женихах, ни земных, ни небесных… впрочем, так было вчера, а сегодня, может, что-то и изменилось?.. но тут, в скульптуре, в которой сквозь застенчивость и испуг проглядывала спящая сексуальность, она была уже не вчерашняя, вчера она жила еще в ушедшем от нее мире девочки-школьницы, теплом, уютном, где есть мама и папа и своя комнатка, маленькая, но непременно на солнечной стороне с игрушечным мишкой на кровати… конечно, когда-нибудь она ушла бы из этого мира или, скорее, мирка, сама, но жестоко из него выброшенная, цеплялась за прошлое отчаянно… Жестоко и безответственно! Он мог понять ее родителей, пожелавших остановиться в своем свободном падении, не достигнув дна, но где чувство ответственности за любимое дитя?..

– Ив, – позвала Дора тихо. – Все готово, можно садиться за стол. Если только ты…

– Все в порядке, я закончил. На сегодня, во всяком случае.