– Я? Нет. Ты пришла сама, – снова возразил он, и Регина растерялась. Она ощущала в происходящем некую логику, но логика эта была ей совершенно непонятна, более того, казалась непостижимой, и эта непостижимость мучила ее, она старалась проникнуть в суть событий, ее слепая мысль металась и тыкалась в неодолимую преграду, отступала и вновь ползла вперед, как щенок, находя дорогу чутьем, в сознании ее возник и ширился, заполняя его целиком, сложный образ, главной составляющей которого был мрак, всеобъемлющий мрак, впрочем, не сплошной, а лоскутный, скопление множества мечущихся, перекрывающих друг друга теней, а где-то там вдали чистый и ровный свет, подобие восходящего солнца, и она сама, рвущаяся к этому свету, но вязнущая, как в паутине, в сплетении тянущихся во все стороны, пересекающихся, опутывающих ее слабое, с неразвитыми мышцами тело противных липких нитей. И все же она рвалась и билась, напрягая все свои ничтожные силы, и внезапно что-то словно с треском лопнуло, разошлось по швам, и свет стал расходиться сияющими лучами, неудержимо заливая ее измученное сознание.

И тут Дереник, как будто следивший за этой безмолвной борьбой и увидевший, чем она завершилась, торопливо сказал:

– Анушик! Не забывай об Анушик.

Регина смотела спокойно, вроде бы не понимая, но видела, как беспомощно он опустил взметнувшиеся было в умоляющем жесте руки, и отвернулась, пытаясь скрыть охватившее ее горькое чувство.

Почти весь следующий день она просидела на диване, неподвижная и молчаливая, только несколько раз, неслышно ступая, подходила к неплотно прикрытой двери в комнату дочери, заглядывала в узкий просвет, в который видны были худенькие плечики склонившейся над письменным столом Анушик и пушистый, в мелких кудряшках затылок – заглядывала и закрывала глаза, и к горлу подступали то нестерпимая нежность, то мучительная горечь.

В ту ночь она спала без снов. Потом еще одну ночь, и еще. А на четвертый день, в два часа пополудни – Регина запомнила время, сама не понимая, почему, видимо, очень уж торжественным было лицо у Анушик, когда она вошла к матери и осторожно, но наглухо закрыла за собой дверь – на четвертый день, загадочная, как богиня судьбы, пришла дочь и, прижимая обеими руками предательски пылающие щеки, пролепетала, глядя в пол:

– Я хочу тебе сказать, мама… Я… У нас в школе был один мальчик… Он теперь перешел на третий курс… В политехническом… Можно, я позову его к нам? Он хочет с тобой познакомиться…

Регина молчала, у нее было чувство, что она стоит на хрупком деревянном мостике, перекинутом через неизмеримо глубокую пропасть, на дне которой, далеко-далеко визу, грохочет, ворочая валуны, грязно-бурый поток, и доски мостика трещат и надламываются под ее легкими ногами, но скинуть охватившее ее оцепенение и побежать она не в силах.

Анушик вдруг взметнула потупленный взгляд вверх, на мать, и отчаянно крикнула, словно боясь, что ее не расслышат:

– Я хочу выйти замуж!

И мостик разломился надвое, и Регина, несильно взмахнув руками, полетела вниз, к далекой беспощадной воде.

Регина бежала. Бежала, задыхаясь, спотыкаясь, увязая в холодном песке – как назло, она угодила не на островок или хотя бы куда-то поблизости, а на дальний край мыса, протягивавшего к островку длинную, как щупальце осьминога, оконечность, а до захода солнца оставалось не так много, и надо было спешить. Спешить, чтобы не опоздать. Куда? Этого она не знала, но опоздание, случись оно, оказалось бы непоправимо, и потому сердце ее тревожно колотилось не только от безумного бега по зажатой между лесом и морем полосе песка.

Добежав до протоки, отделявшей мыс от островка, она заметалась на песке, надрываясь в крике, но противоположный берег не ответил ни звуком, ни движением. Не в силах поверить, что случилось самое страшное, она всматривалась и всматривалась сначала в наползающие на скалы оранжево-шоколадные кусты, а потом в море – до слез, до боли в глазах, и разглядела-таки медленно удалявшееся светлое пятнышко, слабо, но все же выделявшееся на беспокойной, испещренной белыми извилистыми полосочками пены сочно-фиолетовой, как школьные чернила ее детства, воде. Тогда она заметалась снова, беспорядочно выкрикивая что-то бессвязное, рванулась к кромке берега, но пятнышко продолжало удаляться, и в какой-то миг Регина с изумлением поняла, что бежит по нервно всплескивающейся поверхности моря. Голыми подошвами она ощущала под ногами нечто холодное и эластичное, как резина, и это нечто слегка прогибалось при каждом шаге, что вынуждало ее быстро выбрасывать вперед ставшие уже ватными от усталости ноги. Но зато она догоняла, еще немного, и пятнышко превратилось в небольшую лодку, она ясно видела теперь Дереника, который сидел на веслах и с явным усилием, точно преодолевая какое-то сопротивление, греб. Последние несколько шагов или прыжков, и Регина впорхнула в лодку, повалилась на носовое сидение, единственно свободное от картин – лодка была завалена картинами, не акварелями, а холстами, натянутыми на деревянные рамы, что несказанно удивило Регину, ни разу за это время не застававшую Дереника за работой – повалилась, уцепилась за борта, и лодка вдруг стремительно, легко и свободно понеслась вперед.

Уже смеркалось, когда маленькое суденышко уткнулось носом в песчаный берег по ту сторону залива. Регина влезла на деревянное сидение и застыла, не отваживаясь, непонятно почему, переступить через невысокий борт. Дереник спрыгнул на песок и протянул Регине руку, и тогда она оперлась на эту руку и решительно сошла на берег. Дереник повел ее прочь, даже не обернувшись напоследок в сторону моря, не бросив и взгляда на кучу беспорядочно наваленных картин, не обернулась и Регина, только спросила:

– А картины?

– Разберут.

– Кто?

– Люди.

Он махнул в сторону лодки, Регина машинально оглянулась и увидела, как несколько человек уже склонились над грудой брошенных полотен. Она удивилась, огорчилась, пожалела, что не успела посмотреть, но промолчала.

Идти было трудно, ноги проваливались в глубокий, рыхлый песок, но вскоре пляж кончился, и, миновав едва обозначившиеся в сгущающихся сумерках низкие неосвещенные постройки, они вышли на утоптанную дорогу, петлявшую между двумя близко сошедшимися, почти непроницаемыми стенами деревьев. Десяток поворотов, и дорога, раздавшись, хотя и не чрезмерно, вширь, растворилась в слитной массе домов. Показалось ли Регине, или она и впрямь различила на темно-сером фоне неба лес крупных и малых башенок? Утверждать она, пожалуй, не решилась бы, возможно, то была лишь игра теней, если не игра воображения. Темнота, впрочем, сгустилась на глазах, бесповоротно растворив в чернильной черноте или, вернее, черноте туши все, что возвышалось над недалекими крышами, будь то иллюзия или реальность.

На улицах, если то были улицы, не светилось ни одного фонаря, лишь свет из окон, раздробленный на мелкие квадратики непривычно частыми переплетами, ложился кое-где на неровную булыжную мостовую. Иногда дома перемежались деревьями, и тогда остро пахло цитрусами и сухой травой. Регина даже не пыталась рассмотреть строения вдоль улицы, только машинально отметила, что постройки невысоки, в два-три этажа. Ни одного человека не попалось им навстречу, ни единый звук не нарушил спокойную бездонную тишину. Молчал и Дереник, и сама она молчала, заговорить было страшно или неловко, казалось, что звуки, как звон колокола, разнесутся на десятки километров или, наоборот, исчезнут, увязнут, как мухи в паутине, в этой непроходимой тишине.

Наконец, Дереник свернул в сторону, на узкую тропинку меж высоких, частых, пышных, как бы стиснутых в ничтожно малом пространстве кустов. Вершины их странно белели в темноте, словно покрытые снегом, Регина протянула руку к ближней ветке – в ладони оказался знакомый цветок-бабочка, какое-то мгновение он еще подрагивал лепестками-крылышками, и вдруг сморщился, осыпался, превратившись в сухую круглую колючку. Смущенная Регина остановилась было, но разглядела впереди, у поворота тропинки небольшое крыльцо, на котором угадывалась высокая дверь, и заторопилась.