Пенелопа, где твой Одиссей? – вспомнила она Арсена. Избалованный ребенок подруги Маргуши посещал уже университет, Гомера при виде Пенелопы больше не цитировал, поскольку давно перестал числиться в вундеркиндах, что Маргушу не особенно мучило, а вернее, не волновало вовсе, у нее и так хватало забот, ряды родителей, ее и мужниных, поредели, уцелевшие переместились в класс пенсионеров, а помогать детям с пенсии можно было только в советское время, теперь ситуация изменилась на прямо противоположную, так что Маргуше с Овиком приходилось выкручиваться самим, к тому же бульварный листок, который редактировал Овик, закрылся, ныне он сидел на не самой хлебной должности обычного корреспондента другой газеты, и Маргуша вкалывала изо всех сил, чтобы поддержать семью, она даже курить бросила, дабы не отягощать семейный бюджет излишними тратами, да и времени выпендриваться, пуская дым кольцами, у нее не было, и Пенелопа, тоже махнувшая рукой на этот маленький порок, тем более, что если время выпендриваться у нее еще оставалось, то выделывать это стало уже совсем не перед кем, посещая подругу, обычно сидела с ней на кухне, пока та готовила, делать это ей приходилось теперь по вечерам, потому что удирать с работы не было никакой возможности, прямо Америка какая-то!.. Приехавшая из Штатов на побывку бывшая одноклассница-приятельница жаловалась, что там даже в туалет не пускают, только в обеденный перерыв, сущий садизм… Однако размышления об американских нравах, тем более, что представление о них она имела весьма приблизительное, не отвлекли Пенелопу от главного… на данный момент, конечно… предмета, только повернули сам предмет другой стороной. Любовь это праздник, как объяснял ей как-то муж той самой одноклассницы-приятельницы, Пенелопа случайно угодила к ним в гости, не в Америке, понятно, а до того, в момент семейной ссоры, и, провожая ее вечером до остановки, разочарованный супруг излил ей душу, романтическую, как оказалось… Да, любовь это праздник, с возлюбленной следует встречаться не каждый день, а только истосковавшись и истомившись, приходишь разодетый, при галстуке, свежевыбритый, с цветами и шампанским, и она встречает тебя нарядная, ухоженная, благоухающая, радостная, все вокруг сияет, мир прекрасен, а не то что жена в старом халате и шлепанцах все время маячит перед глазами, раздражая всякой ерундой, например, тем, что неправильно выдавливает зубную пасту, не с конца тюбика, как положено, а откуда попало… Ну хорошо, сказала Пенелопа, но у праздников есть неприятное свойство кончаться… по правде говоря перед ней сразу возник большой зал, зеркальные стены, натертый паркет, хрустальные люстры и бокалы, канонада пробок от шампанского, вальс, Пенелопа обожала вальс, вестибулярный аппарат был у нее в полном порядке, и она могла (могла бы!) часами кружиться и кружиться… но карнавал, огни, упоение, все это не может длиться бесконечно, достаточно заглянуть в календарь хотя бы, да и бальные платья изнашиваются, и когда-то их пускают на тряпки… Вообще-то говоря, к разрыву с Арменом все это отношения не имело… Или имело? Факт остается фактом, никаких старых халатов и шлепанцев… может, наоборот, наскучил вечный праздник? Это как с отпуском, отдыхаешь, отдыхаешь, но в конце концов уже начинает хотеться и на работу сходить… Собственно, на работу она ходила не без удовольствия, особенно, с тех пор, как стала преподавать историю балета, единственное, что было ей не по вкусу, это раннее вставание (и черт с ним, с богом, с его подачками, на самом деле ведь от него ничего серьезного, увесистого и крупного не дождешься, разве что рыбки, которую все равно без труда не вытащишь, так, чтобы прямо на стол, в блюде…). Нет ничего противней, чем подниматься в темноте, зевая и покачиваясь… Человек, как сказал бы Горький, рождается для света, не случайно ведь соискатели жизненных благ сражаются за место под солнцем, а не в тени… что иногда может выглядеть глупо, например, если такое сражение разворачивается в тропиках, впрочем, не исключено, что в Полинезии и иных подобных регионах бытуют другие выражения… Собственно, проблема носила характер теоретической, на первые часы в училище назначались уроки по специальности, и Пенелопа могла отсыпаться без помех…

– Эй ты, царица Итаки, – крикнула Анук из кухни, – что ты хочешь на обед?

– А есть выбор? – спросила Пенелопа.

– Есть. Мясо или рыба?

– Рыбби, – обрадовалась Пенелопа. Это ж надо, подал! Ай да бог, заметил, что она проснулась чуть ли не затемно, учел…

– Жареная или горячего копчения?

Пенелопа подумала.

– Может, холодного? – поинтересовалась она осторожно, она любила копченую рыбу, особенно, конечно, балык или семгу, но могла удовольствоваться и чем-то попроще, даже вульгарной скумбрией… и что в ней, спрашивается, вульгарного, ну не красная она, так ведь и осетр не из большевиков…

– Это же только закуска, – возразила Анук. – Ладно, как хочешь.

В голосе сестры Пенелопе почудилась печаль, сама Анук к рыбе относилась более чем спокойно, она предпочитала мясо, в частности, обожала шашлык, которого тут никак не сварганишь, расположиться в московском дворе с мангалом – тот еще спектакль, можно, правда, пойти в ресторан, но разве в ресторане шашлык, ни помидоров тебе, ни баклажанов, одно мясо, да и то надо есть ножом и вилкой. Шашлык! Ножом и вилкой!.. Лишение иллюзий, надо полагать, начинается с момента, когда ребенку суют вилку в левую руку, он познает разницу между реальным миром и миром условностей, его посвящают в правило правил: главное – не то, что удобно, а то, что принято. Почему принято? Бог весть. Некий умник решил, что так вернее. А то будет каждый кретин резать мясо, потом откладывать нож и есть правой рукой, да еще корочкой в левой соус подбирать, совсем уж непорядок, вообще хлеб это неприличие одно, и, говорят, во многих странах его к обеду вовсе не подают, чтобы не вводить в искушение, и так переели зерновых, столько веков уминали за обе щеки, и потому щеки эти со спины было видно. Так что умник подоспел как раз вовремя. Наверняка это был родной брат того гения, которого озарило, что людей надо поднимать и отправлять на работу затемно, так правильней. Хуже всего, что у этой сладкой парочки оказались потомки, возжаждавшие превзойти прародителей, взалкавшие, так сказать, славы реформаторов и одарившие человечество бессмертной идеей перехода на летнее время. Самый смак! Темно и темно, наконец весна, человек начинает пробуждаться при свете, доволен, может, даже песенки поет с утра пораньше, и тут его бац по голове! Иди срочно крути биоритмы обратно. И ничего страшного, даже президенты летают из Европы в Америку и наоборот, и сразу айда на работу. И ни один не умер. И даже дров особых не наломал, потому как кто им, слабакам этим, дрова доверит…

Анук вошла в комнату и сказала:

– С холодным копчением проблемы, все съели. Но не беда, так и так хлеба нет, придется топать в магазин. Ладно, с этим разобрались. А скажи мне, пожалуйста, как ты отнесешься к тому, чтобы познакомиться…

– С молодым человеком, – бодро подхватила Пенелопа, воспользовавшись крошечной паузой.

– Ну скорее, с немолодым. Сорок четыре или сорок пять, с абсолютной точностью сказать не могу, но близко к тому.

– Женишок пошел с запашком, – констатировала Пенелопа. – Второй свежести.

– А тебе что, студента подавай? И можно подумать, Армену твоему двадцать пять вчера стукнуло. Об Эдгаре-Гарегине я уже не говорю, тому, по-моему, чуть ли не пятьдесят.

– Чуть ли не, – согласилась Пенелопа. – И потому он умер и похоронен. В иссушенной злыми северными ветрами почве прошлого, под затоптанным холмиком воспоминаний…

– Мир его праху, – сказала Анук небрежно. – Но ты не ответила на мой вопрос.

– На вопрос?

Пенелопа глубоко задумалась. Поступи подобное предложение от кого-нибудь другого, она не преминула бы встать в позу, изобразить благородное негодование, как, ей, у кого в ногах валяются десятки павших и живых поклонников, ей, кому ничего не стоит сложить из презентованных за прошедшие, то есть пролетевшие… ладно, о сроках не будем!.. рук и сердец курган не ниже скифского, ей, которая… И однако маятники качались, стрелки мчались по циферблату, как спортсмены по стадиону, наматывая круг за кругом, словом, время на месте не стояло (а хорошо бы поубавить ему прыти), курган прибивали дожди, он зарос травой, содержимое его давно слежалось, если не сказать, прогнило, и извлечь оттуда хоть что-то пригодное к употреблению было бы сложновато… Нет, конечно, выходить замуж за первого встречного она все равно не собиралась, ну а вдруг он, встречный этот, окажется мил, пригож да умен, тем более, что встречен не кем-то, а родной сестрой, безусловно знавшей толк во встречных и даже поперечных… И, хотя гордость побуждала ее пренебрежительно отмахнуться и, возможно, уронить нечто вроде «Да ты, старушка, совсем сбрендила, уж не принимаешь ли ты меня за персонаж своего романа?», Пенелопа всего лишь скорчила кислую мину и спросила:

– А что он собой представляет?

– Отличный парень, – ответила Анук с готовностью. – Наполовину наш, армянин, но здешний. Что хорошо, поскольку есть квартира и все прочее. В прошлом младший научный сотрудник, то ли химик, то ли физик, может физико-химик…

– Все у тебя приблизительно, – пожаловалась Пенелопа. – В таком важном деле…

– Это как раз не важно, ибо оно в прошлом. А ныне он литературный негр.

– Как?! – Пенелопа едва не подавилась, то есть подавилась бы, будь чем, а так просто поперхнулась. – Литературный кто?

– Негр, – сказала Анук спокойно. – Будто ты не знаешь, что это такое. Дюма-отец…

– Дюма-отец, – перебила ее Пенелопа гордо, – написал, сам или в компании, «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров». Теперь таких книг что-то не видать.

– Конечно, не видать, – согласилась sister без всякого смущения. – Теперешние негры пишут, как тебе известно, детективы. И Артур…

– Артур! О боже! – Пенелопа воздела руки к люстре. – Только Артура мне и не хватало!

– А что, – сказала Анук невозмутимо. – Эдгар По и Артур Конан-Дойль, прекрасная коллекция.

– Анаит, несчастная, не испытывай моего терпения!

– А что такого?

– Сама, значит, белой расы, муж тоже из бледнолицых, а мне негра подсовываешь?

– Вот не знала, что ты расистка, – заметила Анук насмешливо.

Пенелопа не обратила на ее демарш внимания.

– Негр, – рассуждала она вслух. – Корябает всякие триллеры. Пальба. Кровь. Трупы. Арго. Мат.

– Это нет, – возразила Анук. – Он приличный человек, никакого мата. Трупы, естественно, есть, а как же иначе, кто купит детектив без трупов. Но это все значения не имеет, просто работа такая, а вообще он добрый, честный человек с нежной душой, стихи любит, Пруста с Камю обожает…

– С нежной душой, – буркнула Пенелопа недовольно. – Стихи! А что, более приличного занятия он найти не мог?

– Наверно, не мог. Семью надо было кормить. Жена, ребенок, старики-родители.

Пенелопа не поверила своим ушам.

– Жена?!

– Успокойся, это раньше было. Пару лет назад она нашла себе самца побогаче и улепетнула за границу. Вместе с дитем. Так что свободен. Ну как?

Пенелопа подумала еще.

– Ладно, – сказала она сварливо. – Тащи. Но не теперь. На обратном пути, сейчас мне не до лирики.

– Конечно, конечно, – поспешила согласиться Анук. – А что сегодня делать будем?

– Прогулли! – сказала Пенелопа требовательно.

– А надо?

Пенелопа снова задумалась. Москва ее на данный момент интересовала мало, разве что как перевалочный пункт. Но нельзя же целый день сидеть сиднем. Правда, Анук обещала снабдить ее необходимыми сведениями и даже одолжить любимый путеводитель по Парижу, родственнички ухитрились посетить предмет мечтаний Пенелопы аж дважды… Можно, конечно, для тренировки поездить на метро, там наверняка придется… Интересно, практикуют ли парижане модус операнди москвичей, эти ведь, особенно новоиспеченные, щеголяя своими познаниями в области входов и переходов, прутся в конец или, наоборот, начало поезда, дабы по прибытии не прошагать лишних двадцати метров, при этом их нимало не смущает необходимость проторчать добрый час на ногах, потому что они все такие умные, оптом и в розницу, и дружно набиваются в крайние вагоны, в то время как середина поезда полупустая, или, по крайней мере, народ там чаще обновляется…

– Послушай, – сказала sister вдруг, – а в чем, извини, ты собираешься разгуливать по городам и весям? На каблучищах своих ковылять?

– Почему ковылять? – обиделась Пенелопа.

– А потому что ходить тебе придется целый день, не будешь же ты взад-вперед ездить, из пригорода в центр и из центра в пригород. Тебе нужны кроссовки.

– Здрасте, – кинула Пенелопа надменно. – По-твоему, я должна шлепать по Лувру в кроссовках? Как деревенщина!

– Да кто там на тебя смотреть будет? Лувр полон бродяг в теннисках, вьетнамках и вовсе босиком. Правда, сейчас сезон другой, но наверняка найдется масса людей не просто в кроссовках, а в рваных кроссовках.

Озадаченная Пенелопа воззрилась на сестру. Вообще-то говоря, в последние годы и она предпочитала обувь поудобнее, не на шпильках, но ныне вырядилась в элегантные сапожки на довольно высоких каблуках, не могла и вообразить себе, что промарширует по Европе, как рядовая советской армии… осталось только портянки на ноги накрутить!.. Собственно, что такое удобная обувь, это миф, обувь и должна быть неудобной, будь она удобной, все покупали б одну-единственную пару и носили бы, носили, носили, и все обувные фабриканты вылетели бы в трубу, маленькую, медную, вперемешку с нотами, то есть звуками, до-ре-ми и крошечный, судорожно дергающий ножками перепуганный капиталистик… что-то тут не так, к медным трубам непременно прилагаются огонь и вода, видно, это другая труба, большая, заводская, извергающая клубы черного дыма, неважно, все равно никто в нее даже соваться не собирается, не что вылетать… И потому ты покупаешь одну пару, другую, пятую, десятую в надежде, что следующая окажется удобной, но надежды напрасны, первые натирают пятку, вторые мизинец, третьи давят на большой палец, четвертые на подъем и так далее, приходится держать целую коллекцию, чтобы пока сходит мозоль на мизинце, натирать волдырь на пятке, пока забудет о пережитых муках большой палец, погрузить в испанский сапог подъем, словом, лавировать меж мозолей и волдырей. Есть, правда, обувь, которую продают в качестве удобной, но, во-первых, она безобразна, как смертный грех, а во-вторых, прежде чем осведомляться о ее цене, следует запастись валидолом, адельфаном, кордиамином и прочая, поскольку в цену эту заложена стоимость всех тех десяти и более пар, которые рискуют оказаться некупленными… Между тем, вполне возможно сконструировать обувь и удобную, и красивую, но тогда придется отказаться от моды, потому что подобные туфельки должны более или менее повторять очертания ступни, а значит, прощайте, острые носы а также квадратные и круглые, да и каблуку придется пребывать не слишком высоким и тонким, словом, один фасон на все времена, и никакого ежегодного выбрасывания-покупания миллионов новых туфель-ботинок-босоножек, так что к такому наглецу-конструктору обувщики подослали бы не одного киллера, а целую дивизию, снарядив их разве что не атомной бомбой, и то потому, что последнее грозило бы потерей слишком большого количества потенциальных приобретателей… Но неужели, остановила Пенелопа неудержимый полет своей фантазии, мы так постарели, что готовы носить из года в год все ту же обувку, пусть разного цвета, но с однообразно овальным носом и на каком-то пятисантиметровом каблуке? Под «мы», естественно, подразумевались не массы, не демос и уж никак не охлос, а сама Пенелопа, и даже не ее величество царица Итаки, но почему, спрашивается, всякие президенты могут говорить о себе во множественном числе и даже в третьем лице, а она нет?.. И однако об обуви. В принципе, прикупить пару кроссовок не мешает, хотя никто не гарантирует, что ходить в них будет удобнее, чем в осенне-весенних сапожках, изящных и чуть ли не кожаных, проблема в другом.

– Ты же знаешь, – сказала она Анук, – что в Ереване кроссовок никто не носит, даже мужчины.

– И правильно делает, – подхватила sister, – потому что летом в них жарко, а зимой скользко.

Пенелопа воззрилась на нее с недоумением.

– Но весной и для пешеходных экскурсий они весьма к месту, – закончила та.

– А что я буду делать с ними потом?

– Хранить на будущее.

– А если я больше никуда не поеду?

– С такими мыслями, – сказала Анук наставительно, – жить нельзя. Знаешь что? Давай я подарю тебе эти кроссовки. Только, чур, не «Адидасы», «Пумы» и прочие миллионерские забавы. Попроще. Идет?

– Ну если ты очень просишь…

– Умоляю. На коленях.

– Ладно, – вздохнула Пенелопа. И почему это все стараются наступить на горло ее песне? Или, скорее, танцу. Мама Клара тоже пыталась всучить ей свои старые разношенные ботинки на плоской, как камбала, подошве.

– Ну пошли тогда.

– Andiamo, – заключила Пенелопа, израсходовав двадцать процентов своего итальянского лексикона.