Получив карты, мы уселись играть в «тыщу». И так увлеклись, что не заметили, как подкралась неадекватная археологиня. Она мягко и пружинисто, словно дикая кошка, прыгнула и, схватив со стола карты, выкинула их в окно.

– Это не наши карты, – сказал я.

– Это теперь ничьи карты, – мудро заметила археологиня.

Буряты в это время курили в тамбуре.

Мы щадили их чувства. Полдня мы скрывали горестное известие о гибели карт. Хотели даже сообщить о прискорбном событии в письменном виде, послав на боковуху нечто вроде похоронки.

Но в конце дня мой друг Каспар все-таки рассказал о случившемся. И протянул бурятам остатки колоды. Пять или шесть карт. Попробуйте, мол. Может, ими тоже можно во что-нибудь сыграть.

Глаза у бурятов сначала расширились, а потом совсем сузились. Мне показалось, что по щеке бурята скатилась скупая мужская слеза. А по щеке бурятки – скупая женская.

– Я так и знал, – сказал бурят. Меня восхитили его мужество и фатализм.

Вот такая была наша археологиня. Бурятов она не пожалела, а Хуяма пожалела.

– Что вы делаете? – закричала начальница, глядя, как Хуяма запихнули головой в люльку. – Он же погибнет.

Какое, спрашивается, ей было дело до того, погибнет Хуям или не погибнет. Ну погибнет Хуям – и хуям с ним. Что за интеллигентская привычка всюду совать свой нос!

Местные жители снова переглянулись и почесали репы.

– Действительно, что мы делаем? Что-то не то мы делаем. Мы должны бить вас, а не Хуяма.

С этими словами абориген втопил по физиономии товарищу, который выдавал себя за каратиста. Каратист отлетел к костровищу, улегся там и заскулил.

Тогда из палатки вышел начальник экспедиции Алексей Анатольевич К***, которого мы за глаза называли Лешей, а в глаза никак не называли, потому что он ни с кем из нас не общался. Не тратя лишних слов, Леша схватил кол и всадил его в живот одному из аборигенов. Самому здоровому.

Абориген пожал плечами, выхватил у Леши кол и безо всякого Шаолиня начал его херачить. Другие аборигены тоже взялись за колья и присоединились к первому.

– Что вы делаете? – снова закричала археологиня. – Вы же его убьете.

Она кричала громче и слегка жалостливее, чем в случае со злополучным Хуямом.

Вообще-то археологиня Лешу не любила, потому что Лешу любили мы. Он с нами не разговаривал, а мы его любили, а она рта не закрывала, но ее не любили. Эта несправедливость мучила ее больную душу, но возвращаться в Ленинград одной, без Леши, ей не хотелось. Вроде как летчик пошел на таран, а штурман спрыгнул с парашютом. Звезды Героя за такие подвиги не дают. Не ровен час, под трибунал попадешь.

Время от времени аборигены принимались херачить друг друга, поэтому Леше удалось уползти в женскую палатку и спрятаться там под грудой спальников, трусиков и лифчиков.

Археологиня поняла свою ошибку. Раскаялась в гуманизме. И нашла одного товарища, который занимался легкой атлетикой. Она велела ему бежать в село Верхнеусинское и сообщить ментам о наших, так сказать, неприятностях.

Ментам – это громко сказано. В Верхнеусинском был только один мент.

– Сколько их? – поинтересовался мент у нашего легкоатлета, которого, кстати, звали Шурик.

– Человек восемь.

– Их человек восемь, а я один. Чего же ты от меня хочешь? – сказал мент и улегся спать.

Тем временем аборигены с кольями искали Лешу К***, чтобы окончательно с ним расквитаться. Не найдя Лешу, они попинали ногами каратиста и остановились в нерешительности.

– Может быть, вам пора ехать? – с необычной для себя скромностью спросила археологиня.

– Пора, – согласились аборигены.

Они уселись по мотоциклам, и тут их крепкие сибирские головы посетила идея, сколь безумная, столь и чреватая для нас серьезными проблемами. Они рассудили так: можно проехаться на мотоциклах по всем палаткам, тогда Лешу они точно задавят, и он не уйдет от возмездия.

Сказано – сделано.

– Убегайте! Спасайтесь! – закричала археологиня.

В кино человек, подавший такой сигнал, непременно гибнет. В него стреляют из пистолета или обреза. Но в археологиню никто не стрелял. Она просто стояла и орала, пока шум двигателей не заглушил ее истошные вопли.

В ситуациях, пограничных между жизнью и смертью, человек способен творить чудеса. Обнаруживаются у него, знаете ли, скрытые резервы. Здесь я абсолютно согласен с философами-экзистенциалистами, такими как Жан-Поль Сартр и Мартин Хайдеггер, хотя не читал ни того, ни другого.

«Страх – это головокружение свободы», – говорит Кьеркегор. Ну, не знаю, не знаю. Тогда нам было не до экзистенциализма и не до головокружения. Демонстрируя чудеса гибкости и ловкости, мы выскальзывали из палаток, когда колеса мотоцикла уже готовы были переехать нашу плоть и оборвать волшебную невидимую нить, на которой держались наши никчемные жизни. Даже Леша, избитый до полусмерти, каким-то образом выскользнул и уполз в степь.

– Бегите к реке! Плывите на другой берег! – кричала нам археологиня. Она напоминала Анку-пулеметчицу, которая, рискуя собственной жизнью, указывает Чапаю путь к отступлению.

Вообще-то речку невозможно было переплыть. Это же горная речка. Течение жуткое, к тому же посреди реки в тебя со страшной силой бьются камни, которые этим течением несет не пойми куда.

Но опять же – пограничная ситуация. Мы переправились через речку. Не переплыли, а перешли. Юноши несли на плечах девушек, которые – в свою очередь – несли на плечах косметички с кремом для загара и мазью от комаров. Впрочем, одного – самого хилого – юношу по дороге сбило с ног, и его перенесла на другой берег девушка, которую он взялся тащить, да не сдюжил, хотя у нее даже косметички не было.

Мы сели на другом берегу и пересчитались. Вроде бы все на месте, кроме Леши К***. Мы решили, что Леша погиб в суматохе. Царствие ему небесное.

Вскоре все стали стучать зубами. Холодно же, хоть и лето. В южной Сибири днем стоит тропическая жара, а ночи холодные. А мы вдобавок промокли, пока через речку переправлялись. А горная речка и в жару прогревалась максимум до шести градусов по Цельсию.

Кто-то предложил разжечь костер.

– Нельзя, – сказал каратист. – Костер выдаст наше местоположение. Мы демаскируемся, и нас опять будут бить.

Каратиста уважали, поэтому спорить не стали. Да и спичек ни у кого не было. Мы жались друг к другу, пытаясь согреться.

Тем временем события в Верхнеусинском разворачивались своим ходом. Покинув негостеприимного мента, наш легкоатлет Шурик шел по улице и думал. Возвращаться к нам ему, разумеется, не хотелось. Но и гулять по улицам Верхнеусинского на ночь глядя как-то не улыбалось.

Неожиданно Шурика остановил окрик.

– Иди-ка сюда, – сказал ему местный житель голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Их голоса вообще никогда не предвещали ничего хорошего, но в этот раз как-то особенно ничего.

Легкоатлет Шурик бросился бежать, но страх, видимо, подействовал на него в буквальном кьеркегоровском смысле – голова закружилась, и Шурик, споткнувшись, упал в лужу, в которой днем обычно валялись свиньи. Свиньи там не стойловые, как у нас, а выпасные. Они не стоят в стойле, а бегают по улицам, потому что их держат не на сало, а на мясо. Ладно, черт с ними, со свиньями.

Местный житель подошел к легкоатлету Шурику, взял за шкирятник и поднял. И тут лицо его засияло, а рот расплылся в благодушной улыбке.

Местный житель оказался Вовой, с которым мы познакомились и подружились в автобусе, пока ехали из Минусинска в Верхнеусинское. Тогда Вова взял у нас гитару и всю дорогу пел матерные песни. Археологиня скрипела зубами, но молчала. Мат не входил в святую троицу запрещенных вещей.

Легкоатлет Шурик объяснил аборигену Вове, в чем дело.

– Никто не вправе обижать моих друзей, – сказал Вова.

Вова собрал отряд добровольцев. Тоже человек восемь. Один из них был приятелем Вовы, а остальным просто хотелось подраться. Они расселись по мотоциклам и поехали выручать нас из беды.

Аборигены, предводительствуемые Вовой, – назовем их для простоты добрыми – были трезвы. Или почти трезвы. Злые аборигены – изрядно набухавшиеся. Поэтому добро победило зло, на скорую руку наваляв ему пиздюлей. Мы снова переправились через речку и восторженными криками приветствовали победителей.

Но археологиня, как я уже говорил, была неадекватной. Она, как последний постмодернист, не умела отличать добро от зла. И стала ругаться с добрыми аборигенами, подозревая их в коварстве.

Тут к нашему лагерю подъехал мент. Наверное, ему не спалось. Гипотезу, что его заела совесть, я отбрасываю как бесперспективную.

Мент увидел, как археологиня ругается с добрыми аборигенами, сказал добрым, что они арестованы, и велел следовать за ним. Это был не лучший выход из положения. Добрые аборигены уезжали вместе с ментом, а злые недобитки оставались с нами.

Археологиня скумекала, что опять попала пальцем в небо, и попросила, чтобы злых тоже арестовали. Злые аборигены послали к ебеней матери и археологиню, и мента, сели на мотоциклы и уехали. Добрые тоже уехали. И мент уехал. А из степи приполз израненный Леша.

Так и закончилась эта история. Как и положено, закончилась хэппи-эндом. Хотя, это смотря для кого хэппи-эндом. Леша К*** затеял судебный процесс. И добился того, что злым аборигенам дали лет по семь. По-моему, за разбойное нападение с использованием технических средств.

Вот вам две истории – короткая и длинная. Про пистолет, который не выстрелил, и про колья, которые сработали, но не туда, куда надо. А вы говорите, чеховское ружье…

Никто никогда не знает, что выстрелит, куда выстрелит и выстрелит ли вообще. Так же как и я не знаю, куда заведет меня мой рассказ.

* * *

После описанных событий Леша К*** стал депутатом. А соседкина дочка – после ее событий – стала злобной. И соседка стала злобной. Я их всегда не любил, а с прошлого лета невзлюбил особо.

Сижу я прошлым летом за компьютером и сочиняю текст. И вдруг закончились сигареты. А я не могу сочинять текст без сигарет. Когда в редакциях запретили курить, я отовсюду уволился и стал работать на дому.

Надо, думаю, сходить за сигаретами. Выхожу из квартиры и запираю дверь. С другой стороны двери беснуется моя собака, тогда еще щенок. Собаку зовут Ллойдом, в честь английского премьер-министра Дэвида Ллойд-Джорджа.

Ллойд встал на задние лапы, махнул передней и задвинул защелку, на которую изнутри запиралась железная дверь.

Услышав железный скрежет, я, что называется, остолбенел. Понимаю, что случилось страшное, но признаться себе в этом не хочу. Подергал дверь – не открывается. Пришлось признаться.

А Ллойд по другую сторону двери, по ту сторону, где моя квартира, знай себе, лает, надрывается.

– Гау! Вау!

Мне кажется, я слышал, как он орет:

– Допрыгался, урод? Надоели мне твои пьянки-гулянки. Вон из дома! И чтоб духу твоего здесь не было!

– Ллойд, открой. Открой, придурок! – кричал я.

Потом, вспомнив заветы профессора Преображенского, попытался взять лаской:

– Открой, – говорю, – Ллойдушка. Я больше не буду.

А затем снова перехожу на крик:

– Отворяй, собака!

На крик вышла соседка. Не та, у которой дочка, а другая, у которой сыновья. Она, у которой сыновья, хорошая. Как-то раз мне пятьсот рублей одолжила до получки.

– С кем это ты здесь ругаешься? – спрашивает соседка. И смотрит по сторонам. А чего смотреть? И так видно, что никого, кроме меня, на лестничной площадке нет.

– Я, – говорю, – с собакой ругаюсь.

– Через дверь? – спрашивает соседка.

– А как еще прикажешь ругаться, если он изнутри на защелку закрылся?

Соседка смеется. И так, знаете ли, оскорбительно смеется.

– Ты думаешь, он тебе откроет?

Я, признаться, в последние пять минут вообще не думал. И только теперь понимаю, что выгляжу несколько комично. Стою на лестнице и на повышенных тонах веду переговоры с собакой. Да еще через закрытую дверь. Да еще с позиции слабой стороны.

– Сходи в жилконтору, – советует соседка.

Делать нечего, иду в жилконтору. А в жилконторе очень серьезные люди сидят. Гвозди бы делать из этих людей, а не по жилконторам рассаживать. Но железные люди, услышав мой рассказ, тоже начинают смеяться.

– Прекратите, – говорю, – смеяться, дармоеды. Лучше помогите человеку.

Жилконторщицы делают серьезные лица, но через десять секунд опять начинают ржать. Грех, мол, не посмеяться над больным человеком.

– Как, – говорят, – твоего пса зовут? Лойд? А ты, – говорят, – на него заявление в милицию напиши.

И ржут так, что слезы из глаз текут.

– Ты, – говорят, – переночуй на скамеечке, а к утру он, глядишь, остынет, простит.

И снова ржут.

– Я, – говорю, – буду на вас жаловаться в вышестоящую жилконтору.

Говорю – и сам ржу.

– Ладно, – говорят жилконторщицы. – Вот тебе телефон МЧС, и вали отсюда, работать мешаешь.

Хочу позвонить, шарю по карманам – мобильника нет. Мобильник дома остался. Зачем мне мобильник, если я на три минуты за сигаретами вышел. В шортах и домашних тапочках вышел. В карманах только мятая сотка на две пачки винстона.

Звоню соседке, которая добрая. Нет соседки. Свинтила куда-то, пока я по жилконторам ошивался.

Звоню злой соседке, у которой дочка.

– Дай, – говорю, – по телефону позвонить.

– По своему звони, – отвечает соседка.

Объясняю: так, мол, и так, мне в квартиру не попасть.

– Нет у меня телефона, – говорит соседка.

– Как, – говорю, – нет? Что ж ты, без телефона живешь?

– Как хочу, так и живу, – отвечает соседка и захлопывает дверь.

Тут появляется другая соседка, которая добрая.

– Ты, смотрю, до сих пор с собакой переговариваешься?

И смеется. И ребятенок, которого она из садика привела, тоже, гаденыш, ухмыляется. Видно, она ему про мои несчастья уже поведала.

Но в квартиру пустила и даже телефонную трубку дала.

Звоню в МЧС.

В МЧС люди железнее, чем в жилконторе. Барышня на проводе не смеется. Я ей объяснил про дверь и про защелку, а она спрашивает:

– Зачем же вы на улицу без ключей выходите?

Железная, но бестолковая.

– Девушка, – объясняю я. – собака закрылась не на ключ. Собака не может закрыться на ключ. Она еще слишком маленькая.

– Резать будем, – говорит барышня на проводе.

Уверенным голосом говорит, точь-в-точь как в фильме: «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонита».

Я слегка смутился. Не понимаю, кого резать – меня или собаку? И как это поможет попасть в квартиру? Высказываю барышне свои соображения на этот счет.

– Не тебя, дурень, резать, а дверь, – говорит барышня. – Дверь срежем, а с тебя две тысячи рублей возьмем.

– Не могу, – говорю, – такое ответственное решение с кондачка принять. Я вам перезвоню.

Рассказываю соседке, что к чему. Высказываю ей свои соображения, что жить с вырезанной дверью человеку решительно неудобно.

Она опять смеется:

– Чего, – говорит, – тебе переживать? У тебя вон какой пес умный. Посадишь его у входа, пусть сторожит. И никакая дверь не нужна.

И ребетенок тоже смеется.

– Пойду, – говорю, – куплю сигарет. Без сигарет я чего-то совсем ничего не соображаю.

Выхожу на улицу. Подходит ко мне знакомый алкоголик Паша.

– Можно, – спрашивает алкоголик Паша, – у тебя пару минут в интернете покопаться?

Я даже спросить забыл, зачем алкоголику Паше интернет понадобился.

– Нет, – говорю, – нельзя.

– Почему?

Объясняю, почему нельзя.

Алкоголик Паша презрительно сплюнул и тоже высказал мне свои соображения:

– Если тебе интернета жалко, мог бы поумнее отмаз придумать. Я думал, ты человек, а ты…

Алкоголик Паша не договорил, кто я, сплюнул и ушел.

Я тоже сплюнул и пошел за сигаретами. Возвращаюсь и вдруг вижу около лифта объявление: «Вскрываем замки, двери».

В любое другое время я бы повеселился на такое объявление. Взглянул бы на него, как говорится, в сатирическом ключе. Совсем, мол, домушники распустились, уже объявления вешают.

А тут я аж подпрыгнул от радости. Врываюсь к соседке. Хватаю телефон. Звоню.

Резать дверь не предлагают. Обещают обделать чисто и аккуратно. Сразу видно, что профессионалы, хотя непонятно, в какой профессии.

Напоследок просят продиктовать мой номер телефона.

– У меня, – говорю, – нет телефона.

– Но вы же откуда-то звоните.

А я, как вы понимаете, на нервах. Поэтому перехожу на крик:

– Вам-то какое дело? Может, я из автомата звоню.

– Звонки из автомата мы не принимаем, – спокойно отвечает девушка и вешает трубку.

Перезваниваю. С трудом втюхиваю соседкин номер. Даже соседку пришлось к телефону позвать, чтобы подтвердила, что я не хулиганю, а действительно попал в беду.

Сказали, что мастер-домушник прибудет через полчаса. Жду. Полчаса. Час. Звоню.

– Мастер стоит в пробке, – говорит девушка. – Я вам перезвоню.

– Куда они тебе перезвонят? – нервничает соседка, которая хоть и добрая, но надоел я ей хуже горькой редьки. К тому же ей в школу нужно, второго ребетенка забирать.

Выхожу на улицу. Жду. Вижу, в мой подъезд направляется подозрительный мужик с каким-то агрегатом.

– Вы, – спрашиваю, – случаем не мою квартиру вскрывать идете?

Мужик отшатнулся:

– Лечиться надо.

Или закусывать надо. В общем, посоветовал мне чего-то с собой сделать.

Я сидел на лавочке, на которой обычно сидят местные алкаши, и думал.

Я думал, что при мне нет паспорта. И выгляжу я довольно странно. Человек в ботинках на босую ногу и в рваных джинсах требует вскрыть чью-то квартиру. Ему, видишь ли, позарез туда надо.

Наконец, появился нужный домушник. Милый мужичок на «Москвиче».

Отвожу его к своей квартире и прошу вскрыть дверь.

– Это мы запросто, – говорит мужичок.