– Доктор Боб Хоффстетлер, – он улыбается. – Как вы работаете в такой обуви?

Элиза шаркает несколько дюймов назад, чтобы тележка скрыла ее туфли от взгляда Флеминга. Непозволительно, если он заметит голубые «Дейзи» второй раз за смену. Невозможно пережить, если он оштрафует ее за подобный мятеж.

Теперь Хоффстетлер не упускает ничего, он видит ее маленькое бегство и вытягивает шею. Выглядит так, что он ждет ответа, и Элиза умудряется изобразить улыбку на полыхающем лице и стучит пальцем по бейджу с именем.

Брови ученого изображают полное симпатии понимание.

– Самые умные из живых существ, – говорит он мягко, – часто производят меньше всего звука.

Хоффстетлер улыбается снова и обходит Элизу, чтобы поприветствовать схожим образом Зельду. И хотя Элиза напугана до ужаса и горбится, чтобы сделать себя как можно меньше, она не может не признать, что улыбка, которую она только что получила, – самая теплая за все ее годы в «Оккаме».

5

Это отличный утюг, нет сомнений.

Можно забыть о фильтре, продукция «Вестингауз» глотает воду прямо из крана, а еще она настолько дружелюбна, что все настройки расположены на единственной круглой рукоятке. И в комплекте идет специальное крепление, чтобы размещать устройство на стене; это будет особенно удобно тогда, когда у гладильной доски появится постоянное место.

Сейчас она разложена в гостиной перед ТВ.

Именно так ее подруги в Орландо, сплошь жены военных, занимались своими домашними делами. Лэйни всегда сопротивлялась, но затем однажды, когда Ричард был на Амазонке, она попыталась слушать «Молодой доктор Мелоун» и «Перри Мейсон» по радио во время глажки и увлеклась слишком сильно, одолела целую корзину белья из прачечной, даже не заметив этого, и это обеспокоило ее.

То, как легко она справилась с этой задачей, как уныло.

Но прошлой ночью в кровати бессонница открыла путь для очевидной, но бодрящей мысли: она может сменить канал, ей не обязательно смотреть «Я люблю Люси», «Направляющий свет» и «Пароль», как другие жены, она может включить «Тудэй», «НБС Ньюс» или «АБС Рипорт».

Это свежая идея, и она вызывает прилив вдохновения.

Хотя до сих пор все, связанное с Балтимором, вызывает у нее вдохновение.

Одеваясь сегодня утром, она почувствовала себя так, будто готовится к вечеринке среди интеллектуалов. Она уложила волосы перед тем, как взяться за гладильную доску, и по легкому натяжению на висках понимает, что высокий пучок все еще держится.

Слегка распустилось ее внимание, десять минут потрачены на последние новости.

Khrushchev посетил Берлинскую стену.

Само слово «Khrushchev» заставляет ее вспыхивать от стыда; она произнесла его неправильно три года назад в тот момент, когда они общались с большими шишками из Вашингтона, и челюсть Ричарда задрожала от негодования.

И Берлинская стена, да.

Почему она помнит всех персонажей «Капитана Кенгуру», но не помнит ничего о Берлинской стене?

Лэйни вращает колесико настройки на утюге, будучи не в силах решить, какой режим лучше подойдет для борьбы с морщинками. Возможно ли, что «Вестингауз электрик» дал ей и вообще всем женщинам в Америке слишком много вариантов? Рассматривая переднюю часть устройства, она обнаруживает семнадцать клапанов – по одному на каждый месяц, проведенный Ричардом в джунглях.

Она выпускает пар и, когда он окутывает ее лицо, воображает, что это амазонская жара.

Должно быть, именно так Ричард ощущал мир, когда он звонил ей из Бразилии. Для нее все выглядело так, словно она разговаривала с призраком: в один момент она отреза́ла корочки, чтобы приготовить сэндвичи с ореховым маслом, и тянулась за телефоном, в следующий она выронила нож и закричала.

Она плакала и говорила ему, что это чудо.

Да, ей пришлось тогда выдавить из себя слезы, но кто может ее за это осудить? Лэйни находилась в шоке.

Ричард ответил, что скучает по ней тоже, но голос его остался столь же мертвенным: он говорил замедленно и неискренне, так, словно забыл родной английский. Разговору мешал хрустящий звук, словно он что-то жевал.

Почему Ричард должен есть, разговаривая с женой первый раз за семнадцать месяцев? Нетрудно объяснить. Может быть, он голодал там, в джунглях, долгое время.

Он сказал ей, что они должны переехать в Балтимор, и, не успела она задать вопрос, назвал ей рейс, на котором он прилетит в Орландо, после чего положил трубку, не переставая хрустеть чем-то. Лэйни опустилась обратно в кресло, глядя на дом, который более чем полтора года выглядел таким комфортным и функциональным.

В тот момент он показался ей берлогой холостяка: всюду грязь, она даже не потрудилась заменить утюг, сломавшийся восемь месяцев назад.

О, как она работала два следующих дня, отмывая и полируя, ее распухшие кулаки бугрились под перчатками для мытья посуды, пальцы, которыми она держала швабру, покрылись волдырями, по ноющим суставам струилась кровь.

Звонок из Вашингтона спас если не ее брак, то ее саму: Ричарда перенаправили морем прямо в Балтимор, и ей предстоит встретиться с ним там через две недели в доме, который подберет для них правительство.

Лэйни вспоминает почти каждый час то, как Ричард вошел в двери их нового дома. Белая, застегнутая наглухо рубашка висела на нем как плащ друида, он потерял в весе так, что остались только узловатые мускулы, походка его стала осторожной, лисьей. Он был выбрит до резинового блеска, щеки казались молочно-белыми, поскольку густая борода спасала их от южного солнца все то время, когда остальная часть лица приобретала цвет бронзы.

Долгий момент они смотрели друг на друга, он прищурился, словно не узнавая. Лэйни невольно вскинула руку, поправляя прическу, она испугалась, не слишком ли яркую помаду она выбрала, не слишком ли кричащий лак для ногтей.

Не слишком ли много это все после того, как он такое долгое время видел только грубых и грязных мужчин?

Затем Ричард неторопливо опустил сумку на пол, и дрожь прошла по его плечам. Две маленькие слезы, одна из каждого глаза, скатились по его гладким щекам.

Лэйни до того момента никогда не видела, чтобы ее муж плакал и она подозревала даже, что он не способен на такое, и к ее удивлению, слезы Ричарда испугали ее. Несмотря на страх, она поняла, что значит для него что-то, что они значат что-то друг для друга, и бросилась к нему, обняла, прижалась собственными мокрыми глазами к жесткой белой рубашке.

Несколькими секундами позже она почувствовала его руки на своей спине, но прикосновение это оказалось осторожным, словно за эти месяцы он обзавелся инстинктом отбрасывать все, осмелившееся приблизиться.

«Мне… мне жаль», – сказал он.

Лэйни до сих пор размышляет над этой фразой: жаль, что его так долго не было, или что он заплакал, или что он неспособен обнять жену как нормальный мужчина?

«Не извиняйся, – ответила она. – Ты здесь. Ты здесь. Все будет в порядке».

«Ты выглядишь… я чувствую…»

По этому поводу она тоже гадает: показалась ли она ему такой же странной, как фауна Южной Америки семнадцать месяцев назад, готов ли был он сравнить ее с мягкостью засасывающей грязи, кабаньего трупа или другой гнили из джунглей, которую она не в силах вообразить?

Так что она приставила к его губам указательный палец и велела ему ничего не говорить, только обнять ее покрепче.

Теперь она об этом жалеет.

Но какие бы эмоции Ричард ни показал теми двумя слезами, он спрятал их намертво уже на следующий день, он стал непроницаемым, закрылся наглухо, словно вырастил на себе корку. Возможно, таким образом он попытался защититься от дезориентирующей новизны Балтимора.

Только когда Тимми и Тэмми слетели по лестнице, чтобы встретить отца, Лэйни оторвалась от Ричарда, развернулась и принялась разглядывать необставленный дом. Колени ее задрожали от ужасного предчувствия: что если вовсе не она стала причиной тех слез, что, если вид пустых, идеально чистых, тихих комнат позади нее так тронул его?

Она ожесточенно водит утюгом по той сорочке, в которой Ричард явился домой. Лучше не думать о таких вещах, лучше сконцентрироваться на том, что она в силах сделать, чтобы стать лучшей женой.

Пусть работа Ричарда в «Оккаме» не достойна «Тудэй», но она очень важна. Страшно представить, что будет, если раскаленный металл оставит отметку на ткани. Подобное отодвигает на задний план все домашние проблемы, которых и нет, честно говоря.

Ее работа – помогать Ричарду делать его военную работу, куда бы она его ни заносила, отскребывать грязь, жир, масло, порох, пот и даже губную помаду, если до этого дойдет, и гладить снова и снова, для мужа и для семьи, само собой, но также для ее страны.

6

На бейдже молодого человека красуется имя «Бред», но Джайлс как-то видел на этом месте «Джон» несколько раз, а однажды даже «Лоретта». Джайлс предполагает, что первое случилось по ошибке, а второе было шуткой, но все равно имеет место путаница, и он не решается пользоваться именами.

Выглядит молодой человек определенно как Бред: шесть футов один дюйм, шесть футов два дюйма, если он перестанет сутулиться, лицо удивительной симметричности, крупные зубы наводят на мысль о лошади, и грива волос, напоминающая взбитые сливки. Теплые карие глаза, похожие на шоколад со сгоревшей ночью фабрики, вспыхивают при виде Джайлса.

По крайней мере, он сам готов в это поверить.

– Эй, привет, партнер! Где ты был? – в голосе Бреда слышится откровенный южный акцент, и Джайлс позволяет себе завязнуть в его сладости.

Вспоминает о проблемах с волосами: как сидит на макушке парик, насколько тщательно подстрижены усики, не торчит ли случайный «стебель» из уха или брови. Джайлс раздувает грудь и изображает кивок.

– Ну, доброго вам дня, – это звучит слишком по-интеллигентски, и он меняет тон. – Привет и тебе, партнер, – кем Бред считает его, школьником? – Тоже рад видеть тебя.

Три изобильных приветствия. Просто отлично.

Бред скользит рукой по прилавку и опирается на него:

– И что бы могло тебя порадовать?

– Трудно сказать, – выдыхает Джайлс. – Каковы, если я осмелюсь спросить, могут быть ваши персональные рекомендации?

Бред барабанит пальцами, его костяшки поцарапаны.

Джайлс представляет его колющим дрова в заросшем лесом заднем дворе, щепки блестят от сырости, маленькие потертости на сколах напоминают золотых бабочек.

– Как насчет лайма? У нас отличное лаймовое пирожное, что сшибет тебя с ног. Вон там, верхний уровень башенки.

– Это вот ярко-зеленое?

– Ну да, а что? Я обеспечу тебя отличным мощным куском, что скажешь на это?

– Как я смогу отвергнуть столь манящий оттенок, достойный плодов Тантала?

Бред записывает заказ и хихикает:

– Ты всегда выбираешь самые хитрые слова.

Джайлс ощущает, как вспыхивают его щеки и шея, и он сражается со стыдом, используя те же «хитрые» слова:

– Тантал пришел к нам из греческих мифов, он был одним из сыновей Зевса. Трудный ребенок, иначе не скажешь. Прославился тем, что убил сына и попытался накормить его мясом богов. Да уж, это вам не пирожки и не пирожные из печи вынимать. Но сегодня я позволил себе упомянуть его наказание. Тантал обречен стоять в пруду, и над головой его свисают фрукты, но они удаляются от него, едва он протягивает руку, и вода всякий раз убегает, едва он опускается на колени, чтобы утолить жажду.

– Разрубил своего пацана на части, ты говоришь?

– Да, хотя смысл в том, что Танталу не позволено избежать неизбежной смерти. Судьба его – страдать, зная, что все, чего он хочет, прямо перед ним, но он не в силах отведать что-либо.

Бред обдумывает это, и Джайлс ощущает, как его румянец превращается в мурашки. Он частенько удивляется, как один-единственный рисунок может сказать так много такому количеству людей, и при этом чем больше слов ты используешь, тем более вероятно, что эти слова станут твоим обвинением и выставят тебя беззащитным.

Бред решает не углубляться в дебри анализа, и Джайлс испытывает облегчение.

– Я вижу, ты притащил свой чемодан для рисунков, – говорит Бред, наколов листок заказа на иглу. – Работаешь над чем-то особенным?

Джайлс знает, что наивно со стороны старого человека выдумывать, что тот или другой личный вопрос пульсируют изнутри тайным значением, тем, которого он так ждет. Ему шестьдесят четыре, Бреду не может быть больше тридцати пяти.

Ну и что из этого?

Разве это значит, что Джайлс не может получить удовольствие от хорошей беседы? Что он не может почувствовать себя хорошо, так, как редко чувствовал себя в этой жизни? Он поднимает портфель, как будто только что заметил его наличие в собственной руке.

– О, это? Ничего такого. Наброски к рекламе нового продовольственного товара. Все выглядит так, что мне доверят вести кампанию целиком, я как раз отправляюсь на встречу в агентство, где все и решится.

– Ничего себе! А что за товар?

Джайлс открывает рот, но понимает, что «пищевой желатин» прозвучит скучно.

– Вероятно, я не должен говорить. Конфиденциальная информация, понимаете.

– Это правда? Господи, это звучит воодушевляюще. Рисунки всякие, наброски. Секретные проекты. Куда интереснее, чем возиться с пирожными, скажу я тебе.

– Но продукты питания – это древнее, важное искусство. Всегда хотел спросить… Вы и есть оригинальная «Дикси Дау»?

От гогота Бреда шевелятся пряди парика на голове Джайлса.

– Я бы этого хотел. Тогда бы я сидел на настоящей горе денег. Позволь рассказать. Это вовсе не единственная «Дикси Дау», их двенадцать. Это называется «франчайзинг». Они присылают тебе такую брошюру, где прописано, как обустроить такую «хижину». Цвет стен, декорации, Дикси Дог, наш талисман, меню целиком тоже вот здесь, гляди… Проводят исследования, выясняют, чего хотят люди, научно так, а потом определяют, что мы должны подавать.

– Интригующе, – бормочет Джайлс.

Бред оглядывается, затем склоняется ближе:

– Хочешь узнать один секрет?

Именно этого Джайлс желает больше всего на свете, он загружен тайнами и знает, что если кто-то посвящает тебя в свою, то это магическим образом облегчает ношу для обеих сторон.

– Этот акцент? Он даже не настоящий. Я из Оттавы. Акцент юга я слышал в кино. Никогда в жизни.

Чувство появляется внутри Джайлса, холодное и твердое, как стекло.

Он может ошибаться по поводу имени Бреда, но сегодня он уйдет отсюда с прекрасным подарком. Когда-нибудь в будущем, это несомненно, Бред поделится с ним настоящим своим голосом, экзотическим канадским произношением, ну а затем… ну, это будет значить кое-что, не так ли?

Джайлс держит портфель для рисунков гордо, ожидает ярко-зеленого пирожного и чувствует себя частью этого мира – ничего подобного он не ощущал уже много-много лет.

7

– Я не должен повторять вам, насколько сильно пришлось потрудиться лучшим из наших людей, чтобы сделать это возможным, и что не все из них смогли вернуться и насладиться плодами своих трудов, – говорит Флеминг. – В данный момент я чувствую, что на мне ответственность донести до вас… и я рад, честно, что девушки-уборщицы здесь и могут слышать меня… что это, без вопросов, наиболее ценный образец, когда-либо попадавший в «Оккам», и с ним нужно обращаться, исходя из этой информации. Ясно? Понятно, что вы все подписали бумаги, но позвольте мне сказать это снова: совершенно секретные сведения не для жен, не для детей, не для лучшего приятеля, которого вы знаете с детства. Это все касается национальной безопасности, судьбы свободного мира. Сам президент знает ваши имена, и я надеюсь, что этого достаточно, чтобы удержать вас…

Напряженное тело Элизы вздрагивает, когда она слышит хруст открываемого замка, а ведь это даже не замок позади нее. Десятифутовые двойные двери на другом конце Ф-1, которые соединяют помещение с коридором, ведущим к грузовой эстакаде, распахиваются. Двое мужчин в бесцветной военной форме и касках вбегают и становятся по сторонам от дверей.

Они вооружены, как и охранники «Оккама», но вовсе не мелкими скучными пистолетами в кобурах. Длинные черные винтовки со штыками висят у них на спинах.

В комнату вплывает колесная грузовая платформа размером с автомобиль, ее толкают еще двое солдат. На платформе стоит то, что Элиза в первый момент принимает за огромный аппарат искусственного дыхания.

Полиомиелит был не поддающимся экзорцизму чудовищем в их сиротском приюте. Каждый ребенок, принужденный слушать безбожно затянутые проповеди и сухие лекции, мог легко вообразить себя навечно обреченным на объятия гробовой неподвижности.

Объект на платформе похож на стручок, но он гораздо больше, он из клепаной стали, швы заварены, сочленения закрыты резиной, и всюду торчат измерительные приборы. Кто бы ни находился внутри, думает Элиза, он должен быть ужасно болен, если даже его голову нужно держать внутри резервуара.

Флеминг забыл о своей речи, он уже направляет платформу к расчищенному участку рядом с бассейном, и это раньше, чем Элиза осознает собственную наивность. Больные дети не заслуживают вооруженного конвоя.

Тот, кто входит последним, острижен под ежик, руки у него как у гориллы, а походка неуклюжая, словно он не привык к твердому полу под ногами. Он носит куртку из джинсы поверх серых штанов из саржи, и даже эта одежда, по-видимому, ему мешает.

Он обходит громадный стручок, раздавая указания – какие колеса повернуть, какие выпуклости нажать. Он не показывает пальцем; на запястье, удерживаемое ремешком из сыромятной кожи, болтается нечто вроде снабженной манжетой оранжевой дубинки, из которой торчат два металлических зубца.

Элиза не уверена, но думает, что это электрохлыст для быков.

И Флеминг, и доктор Боб Хоффстетлер шагают к коротко стриженному, вытягивая ладони для пожатия. Но он смотрит мимо них, его взгляд обращен туда, где в дальнем конце лаборатории стоят Элиза и Зельда.

Парные вены, трепещущие на его лбу, выглядят как спрятанные под кожей рога.

– Что они здесь делают?

Словно в ответ, огромный резервуар вздрагивает на своей платформе, и пронзительный рев вырывается из него, хлеща воду в бассейне и пугая солдат, которые ругаются и хватаются за винтовки.

То, что смотрится как рука, но не может ей быть, поскольку выглядит слишком большим, хлопает изнутри по одному из иллюминаторов в резервуаре. Элиза не в силах поверить, что стекло не трескается, но оно не трескается, зато сам резервуар качается, и солдаты выстраиваются, поднимая оружие, и Флеминг устремляется к уборщикам и кричит, и Хоффстетлер отскакивает, не пытаясь защитить их, и Зельда вцепляется в униформу Элизы точно клещами и тащит ее за собой вместе с двумя тележками, и мужчина с электрохлыстом задерживает пылающий взгляд на ее лице на мгновение перед тем, как опустить голову и развернуться, чтобы оказаться лицом к лицу с кричащей, находящейся в резервуаре вещью.

8

Коробки из Флориды представляют собой проблему.

Она знает это, и обещает себя распаковать их при первой возможности, и напоминает себе, что это приказ. Она вспоминает драгоценный момент из прошлого, с Ричардом, когда она, осмелевшая после того, как он испытал оргазм, осмелилась на сексуальную шутку, позволила намек на стойку смирно.

В последующие годы подобная распущенность с ее стороны отталкивала его.

Но в тот момент он только рассмеялся и прямо на кровати изобразил все, что нужно: пятки вместе, живот втянуть, руки по швам, никакой улыбки, полная серьезность.

Именно подобное настроение ей сейчас нужно изобразить, она обзавелась складным ножом, чтобы открыть коробки, она добыла мыльные подушечки «Брильо», «Аякс» с мгновенным эффектом отбеливания, чистящую пасту «Брюс», стиральный порошок «Тайд» и «Комет» с хлоринолом, все бутылочки и баночки полны и готовы к действию.

Она может разобрать вещи за два дня, если возьмется за дело, но она не способна. Всякий раз, открыв нож и поднеся его к упаковочной ленте, она чувствует, что собирается вскрыть брюхо самке лани.