Этим вечером луна напоминает огромную дыру, прорезанную в плоти ночи, чтобы открыть бледную, сверкающую кость, и он не замечает, как подкрадывается Энрикес.

– Вы видите? Резвящееся розовое?

Стрикланд злится – не на капитана, на себя.

Солдат должен следить за своей спиной. И еще его застали пялящимся на луну.

Это так женственно; нечто подобное могла делать Лэйни во время прогулки под ручку.

Он пожимает плечами, надеясь, что Энрикес уйдет прочь, но тот лишь машет своим журналом. Стрикланд смотрит туда, куда указывает капитан, и видит нечто скользнувшее по поверхности воды, породив каскад брызг.

– Boto^[18], – говорит Энрикес. – Речной дельфин. Что вы думаете? Два метра? Больше? Только самцы такие розовые. Нам повезло, что мы увидели его. Не любят общества. Самцы держатся поодиночке.

Стрикланд гадает, играет ли с ним Энрикес, насмехается ли он, рассказывая о привычках речной твари. Капитан снимает соломенную шляпу, и белые волосы блестят в лунном свете как серебро.

– Вы знаете легенду о boto? Я полагаю, что нет. Вас учили тому, что связано с оружием и пулями, э? Многие туземцы верят, что розовый дельфин – encantado^[19], оборотень. Ночами вроде этой он превращается в мужчину невероятной привлекательности и отправляется в ближайшую деревню. Его можно узнать по шляпе, которую он носит, чтобы скрыть дыхательную дыру. В этом обличии он совращает красивейшую женщину и затем уходит в свой дом под водой. Ждите и наблюдайте. Немногие женщины решатся выйти к реке ночью, так как они боятся похищения encantado. Только я думаю, что эта история полна надежды. Разве некий подводный рай не лучше, чем жизнь в бедности, насилие и инцест?

– Он приближается, – Стрикланд вовсе не собирался произносить это вслух.

– А! Тогда мы должны уйти к остальным. Они говорят, что если заглянуть в глаза encantado, то он проклянет тебя, и ты будешь видеть кошмары, пока не сойдешь с ума.

Энрикес хлопает Стрикланда по спине точно друг, хотя они вовсе не друзья, и шагает прочь, насвистывая. Стрикланд встает на колени рядом с ограждением, и дельфин уходит под воду, как игла в ткань. Вероятно, он знает, что такое корабль и люди. Вероятно, он хочет рыбных очистков.

Стрикланд вынимает «Беретту» из кобуры и нацеливает туда, где должен вынырнуть дельфин. Веселенькие сказочки не имеют права на жизнь, грубая реальность – то, чего ищет Хойт, и именно ее должен обнаружить Стрикланд, если он хочет выбраться отсюда живым.

Очертания дельфина становятся различимы под водой. Стрикланд ждет.

Он хочет взглянуть этой твари в глаза.

Он сам будет тем, кто приносит кошмары. Он сведет эти джунгли с ума.

6

Внутри вторых съемных апартаментов ее приветствует счастливая толпа: домохозяйки, лучащиеся улыбками, ухмыляющиеся мужья, экстатические дети, самоуверенные подростки. Но они ничуть не более реальны, чем люди на экране кинотеатра, они все персонажи рекламы, и хотя все нарисованы с величайшим искусством, ни один не вставлен в рамку.

«Легко удаляющаяся водостойкая тушь для ресниц» используется, чтобы закрыть щель в стене. «Мягкая пудра Гло-фейс» подпирает качаемую сквозняками дверь. «Чулочки, которые выберут 9 из 10 женщин» предназначены для того, чтобы служить столом, на котором громоздятся жестянки с краской.

Подобное отсутствие гордости расстраивает Элизу, но все пять обитающих тут котов с ней не согласны. Разбросанные холсты создают прекрасные игровые площадки, где можно всласть поноситься за мышами.

Один из котов трется мордочкой о парик, сидящий на верхушке человеческого черепа, называемого Анджеем – по какой именно причине его именуют так, Элиза не помнит. Художник, Джайлс Гандерсон, шипит, и кот отпрыгивает от черепа, сердитым мяуканьем намекая, что еще отомстит.

Джайлс опускает кисть и прищуривается под очками, заляпанными краской. Вторая пара очков покоится на лбу над кустистыми бровями, третья украшает лысую макушку.

Элиза поднимается на носки своих «Дейзи», чтобы заглянуть ему за плечо, посмотреть на картину: семейство голов без тел парит над куполом из алого желатина, двое детей скалятся точно голодные приматы, отец выпячивает подбородок в восхищении, а мать выглядит довольной своим восторженным выводком.

Джайлс в данный момент сражается с губами папаши, и Элиза знает, что выражение лица персонажа терзает художника. Она наклоняется вперед и видит, что он сложил собственные губы в улыбку, которую пытается изобразить, и это настолько восхитительно, что Элиза не в силах удержаться.

Она нагибается и целует старика в щеку.

Он удивленно глядит вверх и хихикает.

– Я не слышал, как ты вошла. Сколько времени? Тебя разбудили сирены на улице? Держись крепче, ибо нас поразило величайшее бедствие: по радио сказали, что загорелась шоколадная фабрика. Можно ли представить что-то ужаснее? Полагаю, что детишки всюду мечутся во сне, – Джайлс улыбается под щегольскими тонкими усиками и поднимает руки с зажатыми в них кистями: одна красная, другая зеленая.

– Трагедия и удовольствие, – продолжает он. – Рука об руку.

В глубине комнаты черно-белый телевизор размером с коробку для обуви пульсирует статикой сквозь чрево вечернего фильма: Боджанглес^[20] танцует чечетку, двигаясь спиной вперед по лестнице. Элиза знает, что это зрелище повеселит ее друга, так что она быстро, пока Боджанглес не остановится ради Ширли Темпл, делает двумя пальцами знак «смотри».

Джайлс повинуется и хлопает в ладоши, смешивая алую краску с зеленой. Боджанглес творит невероятные вещи, и Элиза стыдится накрывшей ее волны эгоцентричности. Она могла бы станцевать с ним лучше, чем Ширли Темпл, если бы только мир, в котором ей довелось родиться, был совершенно иным.

Она всегда хотела танцевать.

Поэтому и покупает туфли, заключенную в материю форму энергии, ожидающую, когда ее используют.

Она щурится на телевизор и отсчитывает ритм, игнорируя много более громкую музыку из кинотеатра внизу. А затем пускается отплясывать чечетку синхронно с Боджанглесом, и все выходит не так плохо. Когда он пинает очередную ступеньку, она пинает ближайший к ней предмет, стул Джайлса, и это заставляет его смеяться.

– Ты знаешь, кто еще мог бы так выступить на лестнице? Джеймс Кэгни^[21]. Точно. Смотрели мы с тобой «Янки Дудл Денди»? О, мы должны. Он спускается по ступенькам. Выглядит на миллион баксов и начинает молотить ногами так, словно ему подпалили задницу. Полная импровизация, и это не говоря о том, насколько опасная. Но это искусство, настоящее искусство, оно всегда опасно, моя дорогая.

Элиза протягивает ему тарелку с яйцами и показывает знаками «поешь, пожалуйста».

Он печально усмехается и берет тарелку.

– Кажется, что без тебя я стал бы голодным художником в самом прямом смысле фразы. Разбуди меня, когда придешь домой, хорошо? Пойду прогуляюсь за покупками. Завтрак для меня, ужин для тебя.

Элиза кивает, но сурово указывает на шкаф-кровать, собранную, прижатую к стене.

– Когда природа зовет Джайлса Гандерсона, то он отвечает! – произносит художник. – Итак, обещаю, страна снов – для меня.

Он разбивает скорлупу о «Чулочки, которые выберут 9 из 10 женщин» и поднимает очки с глаз. Его лицо сохраняет улыбку, которую он пытается нарисовать, но улыбка сейчас чуть шире, и Элиза рада.

Только грохот фанфар, обозначающих финал фильма внизу, сотрясает ее и возвращает к жизни. Она знает, что случится дальше: слово «Конец» материализуется на экране, покатятся титры, вспыхнет свет и станет невозможно скрывать, кто ты есть на самом деле.

7

Местные жители – мутанты, им не мешает жара.

Они карабкаются, они идут, они рубят.

Стрикланд никогда не видел столько мачете, в этих местах их называют falcons^[22]. Именуйте их как угодно, он возьмет свой М63, благодарю вас.

Путешествие по суше начинается на дороге, которую некий забытый герой пропахал через тропический лес. Вскоре они находят трактор, оплетенный вьюнками, из сиденья торчат филодендроны.

Хорошо, он не будет стрелять, чтобы пройти через лес. Он берет мачете.

Стрикланд полагает себя сильным, но его мускулы становятся жидкостью уже к полудню. Джунгли, как и стервятник, замечают слабость, лианы срывают шляпы с голов, острые ветви бамбука царапают руки и ноги. Осы с жалами длиной в палец вьются над похожими на свертки бумаги гнездами, только ожидая повода наброситься, и каждый, кто проходит мимо на цыпочках, вздыхает с облегчением.

Один человек прислоняется к дереву, кора начинает шевелиться.

Это не кора, дерево сплошь покрыто термитами, и они бегут по рукавам, ищут, где закопаться. У проводников нет карт, но они держат направление, держат направление, держат направление.

Проходят недели, может быть, месяцы. Ночи куда хуже дней.

Они снимают штаны, тяжелые от высохшей грязи, выливают литры пота из ботинок, и ложатся в гамаки, обмотанные сетями против москитов, беспомощные, как младенцы, и слушают, как квакают лягушки и как малярийно зудят крылышки летучих кровопийц.

Как можно испытывать клаустрофобию, когда вокруг столько пространства? Стрикланд видит лицо Хойта везде: в завитках древесного гриба, в рисунках на спине черепахи, в очертаниях, которые образует стайка летящих мимо попугаев. Лэйни он не видит нигде, он едва может ощущать ее как угасающий пульс, это тревожит его, но здесь столько всего, что тревожит его, секунду за секундой, час за часом, день за днем.

Много дней на ходу, и они достигают деревни vestigios.

Маленькая поляна, под крышами из листьев прячутся malocas^[23], длинные семейные жилища, меж деревьев растянуты шкуры.

Энрикес бросается вперед, крича «мачете в ножны!».

Стрикланд повинуется, но только для того, чтобы крепче сжать приклад. Оставаться вооруженным – его работа.

Минутой позже три лица появляются из темноты ближайшего maloca.

Стрикланд вздрагивает – тошнотворное ощущение в этой жаре.

Тела появляются следом за лицами, и лесные жители двигаются по поляне как пауки. Стрикланд чувствует себя больным при одном взгляде на них, винтовка в руках зудит, он почти слышит ее шепот.

«Уничтожь их».

Он шокирован этой мыслью, это мысль Хойта. Но выглядит соблазнительно, так? Закончи эту миссию побыстрее, отправься домой побыстрее, и тогда посмотрим, тот ли ты человек, что покинул Орландо.

Пока Энрикес аккуратно разворачивает подарки, сплошь утварь, а один из проводников пытается наладить общение, еще с дюжину vestigios выползают из мрака жилищ, чтобы посмотреть на его оружие, на его мачете, на белую словно у призрака кожу. Он ощущает себя освежеванным и не видит удовольствия в намечающемся празднестве.

Кислые яйца дикой совы варятся на костре; некий уродский ритуал, включающий нанесение краски на лица и затылки гостей. Стрикланд просто пережидает все это. Энрикес снует туда-сюда, расспрашивая местных о Deus Brânquia.

Лучше ему поторопиться.

Стрикланд готов вынести еще немало укусов насекомых, но рано или поздно он пустит в ход свои методы.

Когда Энрикес отходит от костра, чтобы повесить гамак, Стрикланд преграждает ему путь.

– Ты сдался.

– Есть другие vestigios. Мы найдем их.

– Месяцы потрачены на путешествие по реке, и все зря?

– Они думают, что разговоры о Deus Brânquia лишат его божественной силы.

– Это может быть знаком, что он близко. Что они защищают его.

– О, вы начали верить?

– Не имеет значения, во что я верю. Я здесь, чтобы поймать его и уехать домой.

– Все не так просто, словно один защищает другого. Джунгли… как вы говорите? Вперед и назад? Существование вместе? Эти люди верят, что все в природе связано. Привести к своему божеству чужаков, таких как мы, – это как начать пожар. Все горит, – Энрикес опускает глаза на М63. – Вы держите оружие очень крепко, мистер Стрикланд.

– У меня семья. Вы готовы бродить по этому лесу год? Два года? Думаете, ваши люди будут подчиняться вам так долго? – он позволяет взгляду выразить чувства, и у Энрикеса не хватает сил, он отводит глаза.

Под грязной, некогда белой одеждой он напоминает скелет, сыпь от укусов на затылке гноится и кровоточит от расчесывания. Стрикланд видел, как капитан уходил в сторону от тропы, чтобы поблевать вне поля зрения остальных. Он цепляется за свой журнал лишь ради того, чтобы не дрожали руки, и Стрикланду хочется швырнуть бесполезную груду бумаги на землю и залить свинцом.

Может быть, это позволит Энрикесу остаться мотивированным.

– Молодые люди из местных, – капитан вздыхает. – Собрать их, когда старшие уснут. У нас есть лезвия к топорам и точильные камни для обмена. Можем договориться.

И они договариваются.

Подростки жадны к добыче и описывают Deus Brânquia в таких деталях, что Стрикланд чувствует, что и вправду верит. Это вовсе не легенда, как розовый дельфин. Это живой организм, некая разновидность рыбочеловека, она плавает, ест и дышит.

Мальчишки, очарованные картой Энрикеса, указывают на район притока Тапахос. Сезонные миграции Deus Brânquia не изменяются на протяжении многих поколений, переводит один из проводников.

Стрикланд говорит, что это не имеет смысла – разве тварь не одна?

Проводник спрашивает, один из мальчишек отвечает, что раньше было много, но теперь лишь одна. Некоторые из мальчишек начинают плакать, и Стрикланд понимает все так, что они беспокоятся, их жадность приведет к тому, что их Жабробог окажется в опасности.

Так и будет.

8

Два магазина находятся напротив автобусной остановки.

Элиза видела их тысячи раз, но ни разу не посещала ни один из них, поскольку ощущала, что это будет сродни тому, чтобы разбить мечту. Первый – «Костюшко Электроникс», и сегодняшнее предложение гласит «ТВ С БОЛЬШИМ ЦВЕТНЫМ ЭКРАНОМ, РАСКРАШЕННЫЕ ПОД ОРЕХ, – ФИНАЛЬНАЯ РАСПРОДАЖА», и несколько моделей, каждая с ножками как антенна спутника, мерцают в витрине, показывая финальные кадры дня. Американский флаг сменяется «Печатью благих намерений», а затем экран гаснет, подтверждая, что она опаздывает.

Она молится, чтобы пришел автобус. Кому сегодня молилась девушка в кино?

Хамосу? Может быть, Хамос действует быстрее, чем Бог.

Элиза переводит взгляд на второй магазин «Джулия Файн Шуз»; она не знает, кто такая эта Джулия, но сегодня она завидует ей так сильно, что близка к слезам – этой отважной, независимой женщине, начавшей бизнес на свой страх и риск, неизбежно красивой, с упругим пучком волос на голове и упругой походкой, столь уверенной в важности своего магазина для района Феллс-пойнт, что вместо того, чтобы выключить весь свет на ночь, она оставляет в витрине маленькое пятно света, оно позволяет видеть единственную пару туфель, стоящих на колонне цвета слоновой кости.

И это работает. О да, оно работает.

Если Элиза не опаздывает, то она переходит через дорогу и прижимается лбом к стеклу, чтобы посмотреть. Эти туфли не принадлежат Балтимору, она не уверена, что они принадлежат чему-либо за пределами Парижа. Они как раз ее размера, с квадратными носками и с таким низким ремешком, что они соскользнули бы с ноги, если бы не щегольской, наклоненный внутрь каблук.

Они выглядят как копытца волшебного существа, единорога, нимфы, сильфиды. Каждый дюйм кожи украшен сверкающим серебром, и внутренности столь же блестящие, как зеркало – она может буквально разглядеть там собственное отражение.

Туфли пробуждают в Элизе чувства, которые, как она думала, выбило из нее детство в сиротском приюте. Что она может поехать куда-то, может стать хотя бы кем-то. Что все в пределах реальности является возможным.

Хамос отвечает на зов, автобус с шипением спускается с холма.

Водитель, как обычно, слишком стар, слишком устал и опустошен, чтобы вести аккуратно. Они резко сворачивают на Истерн, потом на Бродвей и несутся к северу мимо заключенного в кольцо из пожарных машин, истекающего огненной кровью здания шоколадной фабрики. Сверкают проблесковые маячки на кабинах, здесь правит бал прыгающее, лижущее уничтожение, извращенная форма жизни, и Элиза изгибается, чтобы посмотреть на пожар.

На миг ей кажется, что они не громыхают по струпу города, а несутся через ядовитые, полные жизни джунгли.

Чувство это исчезает, когда в поле зрения появляется освещенная синим дорожка, ведущая к исследовательскому аэрокосмическому центру «Оккам». Элиза прижимает холодное лицо к еще более холодному стеклу и видит, что громадные часы на здании показывают 23:55.

Ее нога касается единственной ступеньки, когда она выпрыгивает из автобуса. Переход от полнокровной вечерней смены к куда менее людной кладбищенской смене всегда немного хаотичен, и это позволяет Элизе без проблем добраться до одного из боковых входов.

Под безжалостным светом мощных ламп – а весь свет в «Оккаме» безжалостен – туфли кажутся синими пятнами.

Спуск в лифте всего на один этаж, но некоторые лаборатории больше похожи на ангары, и путешествие занимает полминуты. Двери открываются, и Элиза видит вознесенный на десять футов над полом прозрачный куб офиса, где стоит Дэвид Флеминг.

Рожденный с планшетом в левой руке, он склоняется к нему, просматривая записи.

Именно Флеминг проводил с Элизой собеседование пятнадцать лет назад, когда она устраивалась на работу. И он все еще здесь, его достойная гиены дотошность толкает хозяина по все сужающемуся горлышку служебной иерархии. Теперь он управляет зданием целиком, но почему-то по-прежнему возится с работниками низкого ранга.

За те же пятнадцать лет Элиза сделала такую же карьеру, как любой из уборщиков.

Никакую.

Элиза проклинает свои «Дейзи», да, они выглядят прекрасно, не вопрос, но идти быстро в них сложно. Ее сотрудники по кладбищенской смене уже здесь: Антонио, Дуэйн, Люсиль, Иоланда и Зельда, первые три уже далеко, в холле, в то время как Зельда ищет пропуск в сумке так неспешно, словно выбирает что-то в меню.

Карты вставляются в одни и те же гнезда каждый день, и Зельда стопорит процесс ради Элизы, поскольку Иоланда стоит позади Зельды, и если Иоланда попробует вылезти вперед, то дело затянется, и это даст Элизе дополнительную, такую нужную минуту.

Не надо было доводить до такой крайности.

Зельда черная и пухлая, Иоланда – некрасивая мексиканка, Антонио – косоглазый доминиканец, Дуэйн – продукт расового смешения, лишенный зубов, Люсиль – альбинос. Элиза – немая.

Для Флеминга все они – одно и то же: негодные для другой работы и поэтому безопасные с точки зрения секретов «Оккама».

То, что он может быть прав, унижает Элизу до последней степени.

Ей хочется, чтобы она имела возможность говорить, чтобы она могла встать на скамейку в раздевалке и воодушевить сотрудников речью о том, что они должны приглядывать друг за другом. Но не так устроен «Оккам», и, насколько она может видеть, не так устроена и вся Америка.

За исключением Зельды, которая всегда оказывала Элизе нечто вроде покровительства.

Зельда копается в сумочке, делая вид, что ищет очки, которые – все это знают – она не носит, и отмахивается от жалоб Иоланды по поводу того, что время идет. Элиза решает, что смелость Зельды вполне соответствует ее собственной, и устремляется вперед. Она вспоминает о Боджанглесе и изящно, словно танцуя мамбу, скользит между зевающими, застегивающими пуговицы работниками вечерней смены.

Флеминг заметит ее голубые туфли, ее быстрое движение, и ее поведение будет отмечено и вызовет вопросы – в «Оккаме» все, что находится за пределами усталого ползания, вызывает подозрение.