Первые две перемены блюд на обеде «Двенадцати верных рыболовов» прошли вполне успешно. У меня нет экземпляра меню, но если бы и был, я все равно не смог бы ничего рассказать. Меню было написано на диковинном жаргоне французских поваров, непонятном даже для французов. В клубе существовала традиция, в соответствии с которой закуски были разнообразными и безумно многочисленными. К ним относились серьезно, так как, по общему мнению, они были бесполезным излишеством, как и весь обед, да и сам клуб. Согласно другой традиции, суп был легким и непритязательным – нечто вроде строгого бдения перед предстоящим рыбным пиршеством. За столом велась непринужденная беседа, из тех, что тайно вершат судьбы Британской империи, и все же едва понятная для простого англичанина, даже если бы ему удалось подслушать ее. Членов правительства называли просто по имени с оттенком усталой благосклонности. Радикального министра финансов, которого вся партия консерваторов дружно проклинала за вымогательство, хвалили за его слабые вирши или за посадку в седле на охоте. Лидера консерваторов, которого все либералы вроде бы считали тираном, здесь живо обсуждали и даже хвалили как либерала. Так или иначе, в политиках казалось значительным все, что угодно, кроме их политики.

Председатель, мистер Одли, был любезным пожилым человеком, носившим воротничок эпохи Гладстона; он служил олицетворением этого призрачного и вместе с тем неизменного общества. Он никогда ничего не делал – ни хорошего, ни плохого. Он не был расточителен и даже особенно богат. Он просто находился в центре событий. Ни одна партия не могла игнорировать его, и если бы он пожелал стать членом правительства, то, несомненно, попал бы туда. Вице-президент, граф Честерский, был молодым и многообещающим политиком. Помимо этого, он представлял собой приятного юношу с тщательно уложенными светлыми волосами и веснушчатым лицом, обладавшего посредственным интеллектом и огромными поместьями. Его появления в обществе всегда были удачными и следовали довольно простому принципу. Когда он придумывал шутку, ее называли блестящей. Когда он не мог придумать шутку, то говорил, что сейчас не время для банальностей, и его называли талантливым. В частной жизни или в клубе среди людей своего круга он был просто откровенным и глуповатым, как школьник. Мистер Одли, никогда не занимавшийся политикой, относился к ней несколько более серьезно. Иногда он даже озадачивал собравшихся загадочными фразами, намекавшими на некое различие между либералами и консерваторами. Сам он был консерватором, даже наедине с собой. С ухоженной гривой седых волос над воротничком он напоминал старомодного государственного деятеля и, если смотреть со спины, был в точности похож на такого человека, какой нужен Британской империи. Спереди он был похож на тихого сибарита, пожилого холостяка с квартирой в Олбани, кем, в сущности, и являлся.

Как уже упоминалось, за столом на террасе имелось двадцать четыре места, а в клубе насчитывалось лишь двенадцать членов. Поэтому они могли расположиться самым роскошным образом с внутренней стороны стола, где перед ними открывался беспрепятственный вид на вечерний сад, все еще сиявший яркими красками, хотя день заканчивался довольно мрачно для этого времени года. Председатель восседал в центре ряда, а вице-президент занял место на дальнем правом краю. Когда двенадцать гостей подходили к своим местам, все пятнадцать официантов по неписаному обычаю выстраивались вдоль стены, как войска на параде перед королем, а толстый хозяин кланялся членам клуба с умильным удивлением, как будто никогда не слышал о них раньше. Но еще до первого звяканья ножа или вилки вся эта армия слуг исчезала, и лишь двое или трое оставались собирать или переставлять тарелки, безмолвными тенями скользя вокруг стола. Разумеется, мистер Левер исчезал задолго до этого в судорогах вежливых расшаркиваний. Было бы преувеличением и даже неуважением предположить, что он мог появиться снова. Но когда вносили самое главное блюдо, торжественное рыбное блюдо, то – как бы это сказать? – возле стола возникала живая тень, некая проекция его личности, намекавшая, что он где-то рядом. Это священное блюдо (естественно, с точки зрения заурядного наблюдателя) представляло собой чудовищный пудинг, размерами и формой напоминавший свадебный торт, в котором неведомое количество всевозможных рыб окончательно потеряло форму, данную Богом. «Двенадцать верных рыболовов» вооружались своими прославленными рыбными приборами и подходили к делу с такой серьезностью, как будто каждый дюйм пудинга стоил не меньше, чем серебряная вилка, с которой он отправлялся в рот. Насколько мне известно, так оно и было. Это блюдо поглощали в благоговейной и напряженной тишине, и лишь после того, как тарелка молодого герцога почти опустела, он сделал ритуальное замечание:

– Такое умеют готовить только здесь.

– Только здесь, – глубоким басом подтвердил мистер Одли, повернувшись к нему и покивав седовласой головой. – Только здесь и нигде больше. Мне говорили, что в кафе «Англэ»…

Тут он был прерван и даже на мгновение взволнован исчезновением своей тарелки, убранной официантом, но восстановил плавное течение своих мыслей.

– Мне говорили, что то же самое умеют готовить в кафе «Англэ». Ничего подобного, сэр, – сказал он, безжалостно покачав головой, словно судья, обрекающий преступника на виселицу. – Ничего подобного.

– Незаслуженная похвала, – произнес некий полковник Паунд, который, судя по его виду, заговорил впервые за последние несколько месяцев.

– Ну не знаю, – оптимистично возразил граф Честерский. – Кое-что там готовят очень неплохо. Например, вы не найдете…

В комнату быстро вошел официант и внезапно застыл на месте. Остановка была такой же бесшумной, как и его шаги, но любезные и рассеянные джентльмены, сидевшие за столом, настолько привыкли к безупречной отлаженности невидимых механизмов, окружавших и поддерживавших их существование, что неожиданное поведение слуги было неслыханным потрясением для них. Их чувства можно сравнить с нашими при виде бунта неодушевленных вещей – например, если бы стул вдруг убежал от нас.

За несколько секунд, пока официант стоял неподвижно, на лице каждого из сидевших проявилось странное выражение неловкости, типичное для нашего времени. Оно возникает при попытке сочетания идей современного гуманизма с ужасной бездной, разделяющей бедных и богатых. Подлинный исторический аристократ стал бы швыряться в официанта всем, что подвернется под руку, начиная с пустых бутылок и, вероятно, заканчивая деньгами. Подлинный аристократ снизошел бы до просторечия и спросил бы его, какого дьявола он тут делает. Но современные плутократы не выносят бедняков рядом с собой, и неважно, рабов или друзей. Странное происшествие со слугой для них было досадной помехой. Они не хотели прибегать к жестокости, но их пугала необходимость проявить милосердие. Они просто хотели, чтобы это поскорее закончилось. Так и случилось. Простояв несколько секунд, как истукан, официант повернулся и со всех ног выбежал из комнаты.

Вскоре он снова появился на веранде, вернее, в дверях, на этот раз в обществе другого официанта, с которым он перешептывался и жестикулировал с южной напористостью. Потом первый официант исчез, оставив второго, и вернулся с третьим. Когда к этому импровизированному совету присоединился четвертый официант, мистер Одли счел необходимым нарушить молчание в интересах хорошего тона. Он громко кашлянул, вместо того чтобы воспользоваться президентским молоточком, и произнес:

– Молодой Мучер великолепно поработал в Бирме. Право, ни один другой народ на свете не смог бы…

Пятый официант устремился к нему, как стрела, и прошептал ему на ухо:

– Нижайше просим прощения. Очень важное дело! Не соизволите ли переговорить с хозяином?

Председатель растерянно обернулся и как в тумане увидел мистера Левера, торопливо ковылявшего к ним. Походка хозяина почти не изменилась, чего нельзя было сказать о его лице. Обычно оно имело приятный бронзовый оттенок, но теперь стало болезненно-желтым.

– Прошу прощения, мистер Одли, – пробормотал он с астматической одышкой. – У меня недоброе предчувствие. Ваши рыбные тарелки, их уносили вместе с ножами и вилками?

– Полагаю, да, – ответил председатель, придав своему голосу некоторую теплоту.

– Вы видели его? – взволнованно пропыхтел владелец отеля. – Видели официанта, который унес их? Вы смогли бы узнать его?

– Узнать официанта? – раздраженно переспросил мистер Одли. – Разумеется, нет!

Мистер Левер в отчаянии развел руками.

– Я его не посылал, – сказал он. – Не знаю, когда и почему он пришел. Я послал своего слугу убрать тарелки, но их уже не было на столе.

Мистер Одли был настолько ошеломлен, что утратил сходство с человеком, который нужен Британской империи. Никто из собравшихся не мог вымолвить ни слова, кроме деревянного полковника Паунда, который вдруг воспрянул к жизни, как гальванизированный труп. Он жестко поднялся со своего места, вставил в глаз монокль и заговорил сиплым приглушенным голосом, словно отвык от устной речи.

– Вы хотите сказать, что кто-то украл наши серебряные рыбные приборы? – спросил он.

Хозяин еще более безнадежно развел руками, а в следующее мгновение все, кто сидел за столом, уже были на ногах.

– Все ваши официанты находятся здесь? – требовательно спросил полковник.

– Да, все здесь, я сам видел! – воскликнул молодой герцог, чье ребяческое лицо высунулось на передний план. – Я всегда пересчитываю их, когда вхожу; они так забавно выстраиваются у стены.

– Но нельзя же точно запомнить… – с тяжелым сомнением начал мистер Одли.

– Говорю вам, я точно запомнил, – возбужденно перебил герцог. – Здесь никогда не было больше пятнадцати слуг, и сегодня их было пятнадцать – клянусь, не больше и не меньше.

Хозяин повернулся к нему, вздрогнув всем телом, словно его вот-вот мог разбить паралич.

– Вы… вы говорите… – пролепетал он. – Вы говорите, что видели пятнадцать официантов?

– Как обычно, – подтвердил герцог. – А в чем дело?

– Ничего особенного, – произнес Левер, в речи которого прорезался заметный акцент. – Но этого не могло быть. Один из них умер и лежит наверху.

Наступило потрясенное молчание. Возможно, упоминание о смерти прозвучало так вовремя, что каждый из этих праздных людей на мгновение всмотрелся в свою душу и обнаружил на ее месте высохшую горошину. Один из них – кажется, герцог – даже осведомился с идиотской благожелательностью:

– Мы можем чем-то помочь?

– У него уже побывал священник, – отозвался еврей, видимо тронутый этим предложением.

Затем, словно по мановению судьбы, они осознали свое положение. Им пришлось пережить несколько неприятных секунд, когда показалось, будто пятнадцатый официант был призраком мертвеца, лежавшего наверху. Трудно было отделаться от гнетущего чувства, потому что призраки для них были такой же досадной помехой, как нищие. Но воспоминание о серебре разбило оковы сверхъестественного и вызвало самую резкую реакцию. Полковник отшвырнул свой стул и зашагал к двери.

– Друзья, если здесь было пятнадцать слуг, то пятнадцатый субъект – вор, – сказал он. – Нужно немедленно закрыть парадный и черный ход, изолировать остальные комнаты. Тогда мы поговорим. Двадцать четыре жемчужины стоят того, чтобы вернуть их.

Сначала мистер Одли как будто сомневался, прилично ли джентльмену действовать в такой спешке, но, посмотрев на герцога, который с юношеской энергией устремился вниз по лестнице, он более степенно двинулся следом.

В это время на веранду выбежал шестой официант и объявил, что он обнаружил на буфете груду рыбных тарелок без каких-либо признаков серебра.

Толпа слуг и посетителей, беспорядочно вывалившаяся в коридор, разделилась на две группы. Большинство членов клуба последовали за хозяином в вестибюль, где устроили штаб-квартиру поисков. Полковник Паунд с председателем и вице-президентом двинулись по коридору, ведущему в служебные помещения, который был наиболее вероятным маршрутом бегства. При этом они миновали тускло освещенный альков гардеробной, где увидели низенького человека в черном, предположительно слугу, который держался в тени.

– Эй, вы там! – позвал герцог. – Здесь кто-нибудь проходил?

Низенький человек не стал прямо отвечать на вопрос.

– Возможно, у меня есть то, что вы ищете, джентльмены.

Они остановились, удивленно переглядываясь, а человек бесшумно удалился в глубину гардеробной и вскоре вернулся с охапкой блестящего серебра, которое он разложил на стойке, словно продавец скобяных изделий. Серебряные предметы оказались дюжиной вилок и ножей причудливой формы.

– Вы… вы… – начал полковник, наконец выведенный из равновесия. Он всмотрелся в полутемную комнату и обратил внимание на два обстоятельства. Во-первых, маленький человек в черном носил одеяние священника, а во-вторых, окно за его спиной было разбито, словно кто-то с разбега выскочил наружу.

– Слишком ценные вещи для гардеробной, не так ли? – с дружелюбной сдержанностью поинтересовался священник.

– Вы… вы украли их? – запинаясь, спросил мистер Одли, с изумлением смотревший на него.

– Даже если так, по крайней мере, теперь я возвращаю их, – любезным тоном отозвался священник.

– Но вы не делали этого, – произнес полковник Паунд, все еще глядевший на разбитое окно.

– По правде говоря, нет, – с некоторым юмором ответил священник и спокойно опустился на табурет.

– Однако вы знаете, кто это сделал, – сказал полковник.

– Я не знаю его имени, – невозмутимо отозвался священник, – но мне кое-что известно о его борцовских качествах и духовных затруднениях. Физическую оценку я получил, когда он попытался задушить меня, а духовную – когда он покаялся в своих грехах.

– Как же, покаялся! – со сдавленным смехом воскликнул молодой герцог Честерский.

Отец Браун встал и заложил руки за спину.

– Странно, не правда ли, что вор и бродяга должен каяться, в то время как многие богатые и сильные мира сего закоснели в грехе и не приносят плода для Бога и человека? – спросил он. – Но здесь, прошу прощения, вы немного вторгаетесь на мою территорию. Если вы сомневаетесь в практической пользе раскаяния, вот ваши ножи и вилки. Вы – «двенадцать верных рыболовов», и вот весь ваш серебряный улов. Но Он сделал меня ловцом человеков.

– Вы поймали вора? – нахмурившись, спросил полковник.

Отец Браун в упор посмотрел на его недовольное лицо.

– Да, – ответил он. – Я поймал его невидимым крючком на невидимую леску, достаточно длинную, чтобы он мог скитаться по всему свету и все же вернуться, когда я потяну его.

Наступило долгое молчание. Остальные разошлись, торопясь показать возвращенное серебро своим товарищам или посоветоваться с хозяином о достойном выходе из этой необычной ситуации. Но суровый полковник остался сидеть боком на стойке, болтая длинными худыми ногами и покусывая кончики темных усов. Наконец он тихо обратился к священнику.

– Вор был умным малым, но, похоже, я знаю человека поумнее его, – сказал он.

– Он умен, – сказал отец Браун. – Но я не вполне понимаю, кого еще вы имеете в виду.

– Вас, – со сдержанным смешком отозвался полковник. – Не беспокойтесь, я не хочу, чтобы этого удальца посадили за решетку. Но я отдал бы много серебряных вилок за то, чтобы разобраться, как вы встряли в это дело и как вам удалось вытрясти серебро из воровского мешка. Сдается мне, вы самый осведомленный человек в нашей нынешней компании.

Видимо, отцу Брауну пришлась по душе угрюмая откровенность военного.

– Ну что же, – с улыбкой сказал он. – Разумеется, я ничего не могу поведать вам о личности этого человека или о его жизни, но не вижу никаких причин умалчивать о других фактах, которые я выяснил сам.

Он с неожиданной легкостью перемахнул через стойку и уселся рядом с полковником Паундом, болтая короткими ногами, словно мальчишка на заборе. Его рассказ был непринужденным, словно он беседовал со старым другом у камина перед Рождеством.

– Видите ли, полковник, меня заперли в небольшой комнате, где я должен был кое-что написать, – начал он. – Внезапно я услышал, как пара чьих-то ног в коридоре отплясывает странный танец, зловещий, как пляска смерти. Сначала это были мелкие, легкие шажки, словно кто-то решил на спор пройтись на цыпочках. Потом послышались спокойные, размеренные шаги – поступь крупного мужчины, прогуливающегося с сигарой. Но клянусь, шаги принадлежали одному человеку и звучали поочередно: сначала легкие, потом размеренные, потом снова легкие. Сначала я праздно размышлял, кому могло понадобиться играть две роли одновременно, а потом меня задело за живое. Одну походку я знал: она была очень похожа на вашу, полковник. Это поступь ухоженного джентльмена, который чего-то ждет и прогуливается просто для бодрости, а не от беспокойства. Вторая походка тоже показалась мне знакомой, но я никак не мог вспомнить, где ее слышал. Какого дикого зверя я встречал в своих странствиях, который вот так странно крался на цыпочках? Потом где-то раздался стук тарелок, и ответ явился мне, как откровение святому Петру. Это была походка официанта, когда туловище слегка наклонено вперед, глаза смотрят в пол, ноги ступают неслышно, а фалды фрака и салфетки развеваются на ходу. Тогда я немного поразмыслил, и мне показалось, что я вижу суть преступления так же ясно, как если бы сам собирался совершить его.

Полковник Паунд внимательно смотрел на священника, но кроткие серые глаза отца Брауна уставились в потолок с выражением почти бездумной печали.

– Преступление сродни любому другому произведению искусства, – медленно произнес он. – Не удивляйтесь. Преступления – не единственные произведения искусства, которые выходят из мастерской дьявола. Но каждое произведение, боговдохновенное или дьявольское, имеет одно неотъемлемое свойство. Я имею в виду, что его суть проста, хотя манера исполнения может быть сколь угодно сложной. Скажем, в «Гамлете» гротескные фигуры могильщиков, цветы безумной девушки, фантастический наряд Озрика, смертельная бледность призрака и ухмылка черепа – лишь элементы спутанного венка вокруг одинокой трагической фигуры человека в черном. Вот и здесь тоже, – с улыбкой добавил он и медленно слез на пол. – Здесь тоже незамысловатая трагедия человека в черном. Да, – продолжал он, заметив удивленный взгляд полковника, – эта история тоже вращается вокруг черных одежд. В ней, как и в «Гамлете», есть барочные излишества – вы сами, с вашего позволения. Есть мертвый слуга, который появился там, где его не могло быть. Есть невидимая рука, очистившая ваш стол от серебра и растворившаяся в воздухе. Но каждое хитроумное преступление, в конце концов, основано на одном простом факте, который сам по себе не имеет отношения к мистике. Мистификация заключается в его маскировке, в умении отвести от него ход ваших мыслей. Это тонкое и (если бы все прошло по плану) чрезвычайно выгодное дело было основано на том простом факте, что вечерний костюм джентльмена не отличается от парадного наряда официанта. Все остальное было актерской работой, и, надо признать, очень искусной работой.

– И все же я не вполне понимаю вас, – сказал полковник, который тоже слез со стойки и теперь хмуро разглядывал свои туфли.