Хожение за три горя

В полдневный жар, в долине Дагестана…

Почал я свое грешное хожение за три горя
отпустили мя голой головою за море
дорога тесна, и вдвоем не пойти.
любят там белых людей
а сами все черные, все злодеи,
а женки все бляди,
да веди, да тати,
господарей морят зелием.
И видел я и слышал одного ангела, летящего посреди неба и говорящего
громким голосом: горе, горе, горе живущим на этой земле! горе, горе,
горе прописанным в этой фатере!
Да только окромя меня никто его не услыхал.

На кухне тетя Маруся цельный день всем назло кипятит воду
кормит свою толстую рыжую Этлю тетя Ревечка
Маменька готовит голубцы. Значит,
тетя Кира завтра тоже приготовит голубцы.
Она всегда повторяет за моей матерью.
А Нина Федоровна,
в шелковом шарфике, ажурных колготках, на каблуках, в театр
собралась —
зашла на кухню, якобы за зажигалкой: показать,
что не только в халате всю жизнь ходит.
А у меня в животе солнце хохочет
В малиновом завитке
А сам я в прихожей вечною ночью
С прохладною трубкой в руке

Есть у них тут птица Гукук,
летает ночами и кличет: «кук-кук»
а на которой хоромине посядет, то тут человек умрет
а ежели кто возжелает ее убить – так у ней изо рта огонь выйдет.
И второй ангел на сосне протрубил: одно горе прошло; вот, идут за
ним еще два горя.
И опять – я не в счет – никто ни уха не навострил.

Клавдия Николаевна была проститутка
потом заделалась портнихой. И стала
с Ниной Федоровной вместе жить.
Стасик с Ольгой ругаются.
Полаются-полаются, а вечером опять вместе в кино пойдут.
Дарья Филипповна в своей комнате
по телефону разговаривает,
а тетя Мила в коридоре стоит, подслушивает.
Дарья Филипповна, говорят, прикипела
к юнцу одному консерваторскому
уж и в загс собралась.
А у него, поганца, в его дыре
жена с дитем вырисовалась. Дарья Филипповна
вся на нервах, так тете Миле
до смерти любопытно.
А я в унитазе рыбу ловлю

По лесу у них мамоны ходят да обезьяны,
да по дорогам людей дерут,
а дики олени пупки из себя роняют по лесу.
И месяц у них стоит три дня полон,
да овощ сладкий везде каждый час произрастает.
И третий ангел со звезды возгласил: второе горе прошло; вот, идет
скоро третье горе.
И снова – всем померещилось только, будто звезда мигнула.

Соседи ходят, клад ищут. Каждый
свою комнату простукивает.
Тетя Маруся войны ждет.
Стасик нож точит.
Тетя Ревечка все кудахчет,
как бы Этлю поскорей замуж пристроить.
А в третьей справа видели черную девочку.
Говорят, из шкафа вышла, ушла в зеркало.
Я повесился. Прямо в центре комнаты,
на крюке из-под люстры, что в лепной розочке.
Тогда еще из репродуктора женский голос
пел про какой-то миллион.
Висел, думал про себя, что золотая люстра.
Потом рука устала. Упал. Разбился.

Милостью высокою преидох же три моря, претерпех же три горя.

I. Des dames du temps jadis

Скажи, в каких краях они, чья красота – как наважденье?..
Таис, Алкида – утешенье
Мужей, блиставших в оны дни?..
Где Элоиза, объясни,
Та, за кого приял мученья
Пьер Абеляр из Сен-Дени?..
Где Жанна, дева из Лоррэни,
Чей славный путь был завершен
Костром в Руане? Где их тени?..
Но где снега былых времен?

Вийон

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть

Гумилев

«За тремя морями за тремя веками…»

За тремя морями за тремя веками
я искал струящуюся шелками
деву, не тронутую дураками,
чей сильнее, чем смерть, фавор.
Мне родные стали что грязь, что блохи,
врачи говорили, дела мои плохи,
я дни напролет чертил ее профиль,
я крался в ночи, как вор.

За тремя канавами за тремя плевками
я нашел себе куклу с отточенными руками,
с полетом бедра над чудовищными каблуками,
с надменной стрелкой ресниц пластмассовых ввысь.
Я двери держал, острил, посылал букеты,
стирался в пыль, слизывал след с паркета,
добившись – ногами пинал, выгонял на бульвар раздетой.
Но волей хандрящего дьявола мы ужились.

Купили кольца и объединили имя,
строили планы солнечными выходными,
затоварились ходиками стенными
и чайником со свистком.
Крестом держал пальцы – боялся ее потерять я;
но однажды утром, дотошно собрав все платья,
она спокойно ушла в чужие объятья,
оставив меня в пустой ванной со свешенным языком.

Дама, сердце
Minnesang

помню
много лет назад
на даче, на бугре,
говорили мне мои киевские тетушки
одна жгучая, уже крашеная, правда, брюнетка
с острым носом гражданки шапокляк
пафосная, вдова поэта
другая – голубоглазая блондинка
в свое время угнали в германию, но благополучно не опознали
а я тогда – в такой модненькой газетной рубашечке,
доставшейся от братца.
Говорили: знаешь, где у тебя сердце —
с какой стороны?
ну конечно, не знаешь —
здоровый ребенок.
Теперь знаю. Только оно все время где-то
совсем не там.

             Вырядилась, точно народная артистка
             или директор овощной базы,
             и пошла разоряться
             как только сама от себя не устанет

крашенная в медно-рыжий
в черном, с драгим камением,
сливки с прекрасной эпохи
шарфик шелковый – прямо из парижа
проплыла, с надменным недоумением,
сквозь вялый гул предбальной суматохи,
наклонилась – и щекой по щеке
и мятный шепот в ухо
и требовательный, душу тянущий,
на темной лестнице. и в такси налегке
и душистые простыни. и ведь не спьяну же
но наутро – ни сном ни духом.

             ха! она ж холодна, как лед
             на нее только издали любоваться и можно

вот она – захудалая моя весна
ветеранов свозят в столицу
драконовым гребнем по пустырю жжет траву детвора
красят бордюры решетки бронзовые имена
чистят песочком каменные лица
тянет жареною картошкою по дворам.
Притулился меж нечеловеческими громадами
новой кирпичной рассады
белый ванильный салатовый
поселок пятидесятых
пряничные балкончики фонтана кафельная колыбель
мальчик на трехколесном. дребезжит.
поджарый кобель
наискосок задумчиво пробежит
через трамвайный круг
тетенька сидит на трубе
полирует ногти. И вдруг
цок-цок по улочке
лисичка с сумочкой
и сердце мое, сердце-шмерце,
кивает само себе, что малая дурочка,
и стекает каналами тайных подкожных венеций
и капает чем-то горячим на тротуар,
контурируя пурпуром бензинный муар.

             да, женщина ухоженная
             хорошо умеет себя раскрашивать
             такой, должно быть, мужчины
             оборачиваются вслед

осунувшись сердцем на четыре карата
едва не сгинув к тетке в саратов
истончив все известные волоконца донельзя
нацедив чашицу голубых кровей
только и умея теперь, что ходить по лесу
собирать с асфальта мерзнущих червей
стылой весною осенью сирою
на черно-желтых счетах в сельпо
сижу калькулирую:
мне будет ли по
ночному трезвону
спазму ее, выгибу-вдоху-стону
за каждые две слезинки
за морщинки у рта
за взлелеянную в чудесной корзинке
да пущенную за ненадобностью на ворсинки —
Ни черта.

             ой, бросьте вы, на что вам такой цирк
             один самодур, другая истеричка
             вполне стоят друг друга

злая зазноба моя —
нет, не такая, дороже на три рубля
точеные колени – сглатываю – в складках скользящей ткани
высокая грудь за черными кружевами
лучезарные заклепки на немыслимых каблуках —
опять ушла – вся в духах и звонках —
мимо меня, неумелого кюхли,
покупать себе двадцать пятые туфли
видите ли

             этакая стерва
             ноет-ноет
             ноет-ноет
             а ведь всех переживет

сердце мое – нервическая балерина,
рискующая споткнуться о зернышко ячменя.
и пусть, как всегда, обдурены мы,
для счастия хватит долечки мандарина, —
ее недлинными, свеженаманикюренными —
очищенного – для меня.

             ну да, есть у нее слабость —
             фактурные мущинки
             а так, в сущности, веселая же тетка

в замшевой ласке, томной улыбке
льняного выреза, охристой челке