В развалинах избы мы увидели прислонившегося к стене человека. Его лицо, наполовину заросшее густой бородой, было обращено к нам; в глазах застыло уныние. Он смотрел на нас, не говоря ни слова; на нем была не военная форма, а гражданская одежда. Мне бросилась в глаза его левая рука, покрытая кровью. В душе шевельнулась жалость. Голос фельдфебеля вернул меня к реальности.

– Партизан! – рявкнул он. – Скажешь, нет? Ты знаешь, что тебя ждет!

Он наставил пистолет на русского; тот испуганно забился в угол. Фельдфебель спрятал оружие в кобуру.

– Займитесь им, – приказал он, махнув в сторону раненого.

Мы вынесли партизана на воздух. Он застонал и произнес что-то неразборчивое.

Послышался стук колес приближающегося поезда. Но на этот раз состав возвращался в тыл. Нам удалось его остановить. Два солдата и лейтенант спрыгнули с первого вагона. Мы взяли под козырек.

– Ради всего святого, кто вы такие? – прокричал он. – Зачем вы нас остановили?

Фельдфебель объяснил, что мы ищем рабочих.

– В поезде едут только раненые и умирающие, – сказал лейтенант. – Если бы у нас были демобилизованные солдаты, я бы вам помог. А так – что я могу для вас сделать!

– У нас двое раненых, – заявил фельдфебель.

Лейтенант и без его слов уже направился к солдату с веснушками; тот неподвижно лежал там, где его настиг выстрел.

– Вы же видите, этот мертв.

– Нет, господин лейтенант. Он еще дышит.

– Да… ну, может… проживет еще минут пятнадцать… Ну ладно… мы его возьмем.

Он подал знак двум солдатам с носилками, и те подняли нашего товарища. На зеленом фоне его шинели застыла кровь.

– А второй? – нетерпеливо спросил лейтенант.

– Оттуда, из избы.

Лейтенант бросил взгляд на бородача, которому, видимо, тоже недолго осталось жить.

– Кто это?

– Русский, партизан.

– Вот оно что. Вы, наверное, думаете, что я буду заниматься этими свиньями, готовыми выстрелить в спину, чуть только отвернешься, – как будто мало раненых на фронте!

Он отдал приказ своим солдатам. Те подошли к бедняге, лежавшему на снегу; раздались два выстрела.

Вскоре мы отправились обратно к шоссе. Фельдфебель раздумал привлекать дополнительную рабочую силу. Мы возвращались к нашему конвою, который, можно не сомневаться, вряд ли преуспел в расчистке снега.

Впервые я попал под огонь; охватившие меня чувства трудно описать. События дня казались абсурдными: огромные шаги фельдфебеля по снегу; молодой веснушчатый солдат, который должен был возвращаться с нами… Все произошло так быстро, что я даже не успел уловить, какое значение имеют все эти события. И все же двое погибли бессмысленной смертью. Одному из них не было еще и восемнадцати.

Уже давно стемнело, когда мы добрались до конвоя. Стояла холодная и ясная ночь; температура падала с ужасающей быстротой.

Мы едва держались на ногах от холода и голода. В голове у меня помутилось, пар от дыхания застывал на воротнике, поднятом почти до глаз.

Вскоре мы увидели солдат конвоя: их черные фигуры четко вырисовывались на белом фоне снега. И вправду, не слишком они преуспели. Грузовики по самые колеса погрузились в снег; лед примерз к покрышками и бамперам. Все укрылись в кабинах, накинув на себя все, что попало, и пытались заснуть, несмотря на мороз. Неподалеку двое караульных притопывали, пытаясь согреть окоченевшие ноги.

Через покрытые морозными узорами стекла кабин пробивались огоньки сигарет и трубок. Забравшись в свой грузовик, я нащупал в темноте ранец и достал котелок. Зажав его в окоченевших пальцах, положил несколько ложек какой-то смеси, напоминавшей на вкус промерзшую сою. Есть это было совершенно невозможно. Я порылся в ранце и, к счастью, нашел кое-где съедобное.

Услышав снаружи какие-то голоса, я высунул голову в дверь. В проделанной в снегу лунке полыхал костер. Я выпрыгнул из грузовика и со всех ног побежал к этому источнику света, тепла и радости. Перед костром стояло трое, в том числе и фельдфебель, с которым мы сегодня путешествовали. Он ломал через колено хворост.

– Хватит с меня этого мороза. Прошлой зимой уже болел воспалением легких; если снова заболею, со мной будет кончено. Да и вообще, наши грузовики видать за две мили, так что ничего страшного не произойдет, если мы разожжем небольшой костер.

– Ты прав, – ответил другой солдат. Ему было по меньшей мере лет сорок пять. – Русские, партизаны и непартизаны, мирно спят.

– Я бы тоже не отказался от теплой постели, – сказал его приятель, уставившись на огонь.

Все подошли к костру, кроме фельдфебеля, который ломал на доски ящик.

Неожиданно раздался крик:

– Эй, вы там!

Кто-то приближался к нам, пробираясь среди грузовиков. На фуражке поблескивал серебристый значок. Фельдфебель и пожилой солдат принялись тушить костер. Мы вытянулись перед подошедшим капитаном.

– Вы что, с ума тут посходили! Разве не слышали приказа? Раз вам нетрудно было разжечь костер, берите оружие и патрулируйте окрестности. На ваш карнавал уже наверняка сбежалось несколько гостей. Будете дежурить парами до самого отправления. Все ясно?

Эта капля переполнила чашу моего терпения. Я умирал от голода, холода, истощения сил и бог знает еще отчего. Только мне и не хватало всю ночь бродить по снегу, в котором утонешь по колено. Меня обуревал гнев, но я даже не мог его выразить. Фельдфебель решил, что первыми будем патрулировать мы с пятидесятилетним солдатом.

– Мы сменим вас через два часа. Вам же лучше.

Почему нам будет лучше, я так и не понял; знал только одно: этот подлец нарочно поставил меня со стариком. Конечно, ему в пару больше подойдут другие: те, кому двадцать пять, мощного телосложения. Зачем ему хилый семнадцатилетний подросток или старик. Я отправился в путь со своим товарищем по несчастью. Более уязвимую пару трудно было себе и представить. Не пройдя и нескольких шагов, я свалился в снег. Пытаясь подняться, почувствовал, что по лицу катятся слезы.

Старик оказался не таким уж плохим человеком. Ему, видно, все это тоже порядком надоело.

– Ты не ушибся? – спросил он отеческим тоном.

– Да пошел ты! – произнес я в ответ.

Он ничего не ответил. Задрал воротник, пропустил меня вперед. Я даже не знал, куда мы должны были идти, да что с того? Что я знал наверняка, так это что я пойду в два раза быстрее, как только скроется из глаз темная масса конвоя. Так оно и случилось, несмотря на усталость, я здорово оторвался от старика, стараясь как можно меньше вдыхать холодный воздух. Пройдя еще немного, убедился, что дальше идти не могу. Колени дрожали. Я остановился и расплакался. Передо мной вставала картина Франции, моей семьи, игр, в которые я играл с друзьями. Что мне здесь понадобилось? Помню, как произнес, всхлипывая:

– Рановато мне быть солдатом.

Не знаю, удивился ли спутник моим причитаниям. Поравнявшись со мной, он сказал:

– Ты идешь слишком быстро, молодой человек. Прости, но мне за тобой не угнаться. Какой из меня солдат. Меня отправили в запас еще до войны. Но полгода назад все равно призвали. Им нужные все, кто есть, сам понимаешь. Будем надеяться, что хоть вернемся домой целые и невредимые.

Не зная, как объяснить свое позорное поведение, я свалил всю вину на русских:

– Во всем виноваты эти свиньи! Все из-за них!

События сегодняшнего вечера не выходили у меня из головы. И партизан, и его казнь не давали мне покоя. Бедный старик стоял передо мной, не зная, что и думать. С кем он имеет дело: с сумасшедшим фанатиком или секретным агентом.

– Да, – произнес он осторожно. – Они заставляют нас попотеть, это точно. Лучше всего оставить их в покое. Большевики у них все равно долго не продержатся. Да и вообще, это не наше дело.

– А Сталинград! Нам необходимо помочь Шестой армии! Там воюет мой дядя! Им, наверное, приходится несладко.

– Что верно, то верно. Нам ведь не сообщают всего. Покончить с Жуковым будет не так-то просто.

– Жуков отступит, так же как под Харьковом и Житомиром. Генералу фон Паулюсу не впервой обратить его в бегство.

Старик промолчал. Мы мало знали о том, что происходило на передовой, так что говорить было особенно не о чем.

В то время я и представить себе не мог, что войска под Сталинградом были блокированы, а солдаты Шестой армии, оставив последнюю надежду, сражались не на жизнь, а на смерть.

На небе сверкали звезды. При лунном свете можно было разглядеть циферблат студенческих часов, память об окончании школы, поблескивавших на моем запястье. Время, казалось, остановилось: два часа тянулись дольше двух столетий. Мы еле шли; при каждом шаге ботинки полностью погружались в снег. Ветер перестал, но мороз, с каждой минутой становившийся сильнее, подгонял нас.

В ту ночь мы мерзли так по очереди по два часа. Между каждым караулом я успевал немного поспать. Первые лучи солнца, которые я застал, разгребая снег, упали на мое лицо, искаженное от усталости.

С рассветом мороз еще более усилился. Выданные нам шерстяные перчатки давно прорвались, на закоченевшие пальцы мы надели вторую пару носков. Но, даже разгребая снег, согреться было невозможно. Мы хлопали себя по бедрам и топали ногами, чтобы разогнать кровь. Капитан приказал приготовить для нас кофе – почти кипяток. Это было как нельзя кстати: ведь на завтрак мы получили всего лишь порцию промерзшего сыра. Капрал, заведовавший полевой кухней, сообщил, что его градусник показал двадцать четыре градуса ниже нуля.

Не помню, сколько продолжалось наше путешествие. Все последующие дни сохранились в моей памяти как морозный кошмар. Температура колебалась между пятнадцатью и двадцатью пятью градусами. Однажды подул такой сильный ветер, что, несмотря на приказы офицеров, мы оставили лопаты и укрылись в грузовиках. В тот день температура упала еще ниже, и я был уверен, что уж теперь точно умру. Мы никак не могли согреться. Даже мочились на окоченевшие руки, чтобы согреться и дезинфицировать трещины на пальцах.

Четверо из нашего отряда, тяжело заболевшие воспалением легких и бронхов, лежали и стонали в раскладных кроватях, устроенных в одном из грузовиков. В роте было всего два врача, но они мало чем могли помочь. Помимо этих тяжелых случаев, сорок человек обморозились. У некоторых солдат на носу образовались волдыри, потрескались от холода лицо и руки. Я не слишком пострадал, но стоило пошевелить пальцами, как начинала сочиться кровь. Временами боль была настолько сильной, что я приходил в отчаяние, начинал безудержно рыдать; но всем хватало собственных забот, и на меня никто не обращал внимания.

Дважды в грузовике, где располагалась полевая кухня, а по совместительству и медпункт, мне мыли руки 90-процентным раствором спирта. Боль от этого была настолько сильной, что я не мог удержаться от крика, зато на несколько минут по рукам разливалось тепло.

К прочим неприятностям добавлялось плохое питание. Расстояние от Минска до Киева, где мы сделали первую остановку, составляло 250 миль. Учитывая проблемы, подстерегавшие нас по пути, мы получили пятидневный паек. На самом деле нужно было выдать восьмидневный, а так мы съели и неприкосновенный запас. Кроме того, тридцать восемь грузовиков сломались, и нам пришлось их уничтожить вместе с грузом, чтобы они не попали в руки партизанам. Двое тяжелобольных скончались, а у нескольких солдат ампутировали руки или ноги.

За три дня до прибытия в Киев мы пересекли бывшую линию обороны русских. Несколько часов ехали по местности, заполненной каркасами сгоревших танков, грузовиков, пушек и самолетов: ими было усеяно все поле, насколько хватало глаз. Кресты и столбы говорили о том, что здесь же было кладбище русских и немецких солдат, которые полегли в бою.

На самом деле русских погибло больше, чем немцев. Но солдаты рейха были захоронены по возможности по одиночке, а каждый православный крест отмечал братскую могилу, в которой лежало десять – двенадцать русских воинов.

Вся эта картина не прибавляла нам бодрости. К тому же приходилось заполнять воронки, образовавшиеся от разрывов бомб и гранат.

Наконец наш конвой прибыл в Киев. Этот красивый город не сильно пострадал. Красная армия пыталась остановить войска вермахта за пределами города, в той зоне, через которую мы проехали. Когда советские войска поняли, что больше не могут противостоять нажиму немцев, они ушли в другую часть города, не желая, чтобы с Киевом произошло то же, что и с Минском. В Киеве мы в первый раз сделали остановку на пути из Минска в Харьков. До конечного места назначения Сталинграда было еще не менее шестисот миль.

Киев представлял собою важный стратегический центр, в котором производилась перегруппировка отрядов, прибывавших из Польши и Румынии, и подготовка их к наступлению в направлении Кавказа и Каспийского моря. Город кишмя кишел солдатами, военными машинами. Их было даже больше, чем в Минске; но здесь царила атмосфера постоянной готовности к бою.

Наша рота вошла в город и остановилась в ожидании приказов комендатуры.

И снова мы ходили по заснеженным улицам, скользким и утрамбованным, как лыжня. Мы уже надеялись, что нашим бедам конец. Все ожидали поступления приказа о переводе на новые квартиры.

Первым делом нас послали в санпропускник, и не зря: холод стоял такой, что даже чуть-чуть вымыться было невозможно. Все мы покрылись грязью и паразитами.

Получившие тяжелые раны были госпитализированы. Но в эту категорию попало всего семь человек. Остальные продолжали путь: в Киеве мы провели всего несколько часов.

Выйдя из санпропускника, организованного на удивление хорошо, рота выстроилась на заснеженной площадке перед зданием. На «фольксвагене» подъехал гауптман и, не выходя из машины, произнес короткую речь:

– Солдаты! Немцы! Войска конвоя! В этот час, когда завоевания рейха распространяются на огромную территорию, именно от вас зависит судьба нашей родины; от вашей преданности зависит победа немецкого оружия. Вы отвечаете за то, чтобы до наших войск, сражающихся на фронтах, как можно скорее доходили боеприпасы. Настал час исполнить обязанности на том фронте, который вы очень хорошо знаете: дороге, сопряженной с тысячью трудностей. Начиная с заводов, на которых наши рабочие выбиваются из сил, чтобы произвести необходимое фронту оружие, и кончая вашими отрядами обеспечения, его транспортировка должна быть такова, чтобы ни один германский солдат не страдал от нехватки оружия, продовольствия или обмундирования. Страна работает на всю мощь с тем, чтобы войска на фронте получили все необходимое и сохранили веру в победу. Нас не должны сломить никакие трудности. Ни у кого нет права сомневаться в героизме, который каждый день подтверждается нашими новыми победами. Нам всем приходится страдать, но все вместе мы сможем добиться успеха. Не забывайте, что страна отдает вам все, а в обмен ожидает от вас полного самопожертвования. И никаких жалоб: ведь вы же немцы. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – ответили мы в унисон.

Гауптман прочистил глотку и продолжал уже менее театральным тоном:

– Ваша рота соединится с 124-й и 125-й ротами на окраине города, на шоссе, ведущем в Харьков. Потом двинетесь в сопровождении моторизованных войск из «Панцердивизион». Они защитят конвой от партизан, которые попытаются задержать ваше продвижение. Как видите, рейх делает всё, чтобы облегчить вашу задачу.

Он отдал честь, и его автомобиль тут же сорвался с места.

Мы соединились с указанными гауптманом ротами в назначенном месте и вместе сформировали 19-ю роту под начальством команданте Ультренера.

Я надеялся, что встречу друзей из учебного лагеря, если, конечно, их не перевели куда-нибудь или не убили. Я не знал, уехали ли они из Минска раньше нас или отправятся позже. На самом деле оказалось, что старую роту переформировали.

Теперь в нашем распоряжении оказалась походная кухня, на которой готовили горячие блюда. Это было очень важно. Перед самым отправлением нас хорошо накормили. А горячий душ и смена обмундирования в Киеве окончательно подняли наше настроение. Потеплело до четырех градусов ниже нуля.

Гальса я нашел без труда: его нелепую жестикуляцию было видно издалека.

– Ну, что скажешь о погоде, молодчик? А о горячей пище? Ведь дней десять мы не имели ничего горячего. На этом чертовом поезде думали, что подохнем с голоду.

– Ты ехал на поезде! Ну, если это не везение…

– Везение! Скажешь тоже… Тебя бы туда, когда взорвался локомотив. Пар валил высотой метров в четыреста. Четыре парня погибли, еще семерых ранило. Морвана ранили, когда мы наводили порядок. Это продолжалось дней пять. Я был с патрулем, искали партизан. Поймали одного. Крестьянин, которого он ограбил, его же и выдал, а потом зазвал нас к себе домой и угостил на славу.

Я недолго думая рассказал ему о своих приключениях. Встретили Ленсена и Оленсгейма. От радости, что снова видим друг друга, обхватили друг друга за плечи и устроили пляску с криками и смехом. Старшие смотрели на нас с удивлением, не понимая, чему тут радоваться.

– А Фарштейн где? – спросил я.

– Уф, – прорычал Ленсен, продолжая смеяться. – Повредил колено, нарыв такой, что не может снять сапоги, и ждет, пока отек уменьшится.

– Пользуется положением на всю катушку, – заметил Гальс. – Если бы я вел себя так каждый раз, когда подвернул ногу…

Нашу беседу прервал сигнал к отправлению. Мы вернулись на свои посты. Зная, что друзья рядом и нас разделяет всего несколько грузовиков, я воспрял духом и почти забыл, что с каждой минутой мы все ближе подъезжали к фронту. Казалось, он еще так далеко. Мы ехали по разбитым дорогам, покрытым снегом и льдом. С обеих сторон их окаймляли холмы снега, образовавшиеся после расчистки. В просветах между ними виднелись разоренные и сгоревшие деревни и разбитая техника. Десятками километров мы просто ползли.

Войска фон Викса, Гудериана, фон Рейхенау и фон Штюльпнагеля отвоевали эту территорию после нескольких недель напряженных боев; между Киевом и Харьковом было взято в плен несколько сот тысяч военнопленных. Количество советских боеприпасов, погребенных под снегом, поражало. И как они еще после этого держатся?

От потепления начались новые снегопады, и нам снова пришлось взяться за лопаты. К счастью, два дня спустя к конвою присоединилась бронированная колонна сопровождения. К задней части танка мы прикрепляли четыре или пять грузовиков, и они, со включенными двигателями, медленно пробирались сквозь снег и лед.

Однако вскоре низкие облака исчезли; показалось бледно-голубое небо. Столбик термометра резко пошел вниз, и нас охватил мороз. Иногда над нами пролетали немецкие пилоты. Мы им махали изо всех сил, а они покачивали крыльями самолетов. Медленно пролетали эскадрильи «Юнкерсов-52», направлявшиеся на восток.

Горячие обеды больше нас уже не согревали. Мои руки снова закоченели. К счастью, на этот раз в нашем конвое был доктор. Каждый раз во время привала мы выстраивались в очередь у его грузовика. Он покрыл мне руки мазью, которая защищала ладони от холода. Я стремился к тому, чтобы сохранить ее на руках, и держал их в глубоких карманах шинели. Лишь в крайнем случае осторожно доставал руки, но так, чтобы удержать мазь.

Долгие часы проводил я в кабине многотонного «рено», переваливавшегося с ухаба на ухаб. Время от времени мы убирали снег, накапливавшийся внизу, или вытаскивали другую застрявшую машину.

А вообще-то старались не выходить наружу. Пока что мне удавалось избежать ночного караула. Когда из-за темноты дальше ехать было невозможно, мы останавливались. Шофер не слезал с водительского кресла, а я спал на полу, ноги между педалями, прижав нос к мотору, от которого исходил отвратительный запах перегоревшего масла. Мы просыпались полуживые от холода.