Свадьба состоялась 5 апреля 1769 года.

После шикарного ужина молодожены стали готовиться к церемонии «первой брачной ночи», которую Орлеанское семейство превратило в необычное публичное представление. В тщательно закрытом будуаре очень взволнованная предстоящим Мария-Аделаида одевала на себя ночную сорочку, в другой комнате, двери которой закрыты были не столь тщательно, Филипп в присутствии короля снимал с себя шляпу и шпагу. Первую часть ритуала можно было начинать…

Когда молодожены были готовы, они одновременно вошли в спальню, где стояло их супружеское ложе. Тут же распахнулись двери спальни и в комнату ввалилась толпа гостей, которые выстроились в ногах кровати, стараясь не пропустить ни малейшей детали волнующего зрелища. Пришел Великий Приор и осенил крестом ложе, на котором дрожавшая от волнения новобрачная должна была стать женщиной. Совершив таинство, он удалился, делая вид, что вовсе не замечает игривых взглядов присутствующих.

Под жадными взглядами тридцати человек Мария-Аделаида с помощью двух своих компаньонок юркнула под простыню.

А тем временем Филипп отправился разоблачаться в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся в носках и ночной рубашке, надетой на голое тело.

Публика, знавшая, что должно было произойти, все свое внимание перенесла на него. Герцог сбросил одежду, и каждый из присутствовавших мог убедиться в том, что, согласно обычаю, зародившемуся во времена Генриха III, он был полностью лишен волосяного покрова…

Андре Кастело, поведавший обо всем этом, отмечает к тому же, что «принцы полагали, что, сбривая в день свадьбы все волосы с тела, они тем самым отдавали дань уважения своим супругам…»

Получив ночную сорочку из рук Людовика XVI, Филипп надел ее и лег в кровать, держа в руке ночной колпак. Тут же граф Парижский и маркиза де Полиньяк задернули занавески с обеих сторон кровати. Со стороны ног кровать оставалась некоторое время открытой, и это позволило всем желающим зайти в спальню и поглазеть на молодых, натянувших на себя простыню до самого носа. Когда поток любопытных иссяк, штору задернули и с третьей стороны кровати.

И молодожены, оставшись наконец вдвоем, смогли отдаться чистой и светлой радости обладания друг другом…

Спустя четыре дня после свадьбы Филипп поехал с Марией-Аделаидой в театр «Опера». Когда они разместились в зарезервированной им ложе, молодая герцогиня в восторге захлопала в ладоши, словно малое дитя. Потом вдруг прошептала:

– Почему здесь столько дам в черных одеяниях? Разве прилично ходить на спектакль во время траура?

Бедняжка не могла знать, что все эти красотки, надевшие вдовьи одежды и бросавшие жалостливые взгляды на ложу герцогской четы, были прежними любовницами ее муженька…

Эта сомнительного свойства манифестация была совершенно излишней, и парижские дамы легкого поведения вскоре смогли в этом убедиться. Поскольку Филипп в скором времени вернулся к своим распутным занятиям и снова стал организовывать – на сей раз на улице Бланш – те ужины без одежд, на которых основное блюдо далеко не всегда готовилось на кухне…⁹

Теряя голову при виде любой юбки, герцог Шартрский набрасывался на всех молодых женщин, которые встречались ему на пути, и сразу же старался запустить руку за корсаж… Большинство из них расценивали это как простой знак внимания к их особам и бывали этим явно польщены. Встречались, правда, некоторые, кому это не очень нравилось. Так, например, Филиппу пришлось однажды потерпеть сокрушительное поражение от Розы Бертен, юной швеи, которой суждено было стать впоследствии знаменитой модисткой Марии Антуанетты.

Двадцатидвухлетней Розе было поручено заняться гардеробом Марии-Аделаиды, которая наивно приняла портниху под свое покровительство. Филиппа, разумеется, мадемуазель сразу же заинтересовала…

Про этот мало кому известный случай, который едва не закончился похищением, рассказал нам Эмиль Ланглад.

«Случилось так, – пишет он, – что герцог Шартрский обратил на нее свое внимание в тот же день, когда она впервые явилась в Пале-Рояль, чтобы показать герцогине свои модели. И вот, приметив портниху, он с ней заговорил и стал ее домогаться, обещая подарить драгоценности, лошадей, кареты и даже дом, обставленный по последнему крику моды, если она согласится стать его любовницей. Но герцог Шартрский совершенно напрасно тратил свое красноречие и сыпал перед ней мадригалы: он ничего не добился. Но чем решительнее ему отказывали, тем упорнее он хотел получить желаемое. Он уже не только желал красивую модистку, но и был уязвлен ее сопротивлением. Честь его была задета до такой степени, что он даже разработал план ее похищения. А для успешного его выполнения держал наготове домик в Нейли, куда обычно увозил свои новые приобретения. Роза, поставленная в известность об этом плане слугой герцога, таиться от которого Филипп посчитал совершенно излишним, тряслась от страха всякий раз, когда ей приходилось относить свои поделки в Пале-Рояль. Она больше не осмеливалась выходить из дома с наступлением темноты и жила в постоянном страхе, опасаясь попасть в какую-нибудь западню.

Она слишком хорошо познала нравы крупных вельмож своего времени, бравших пример с короля Людовика XV, чтобы не понимать того, что ей следовало быть ежесекундно начеку, не терять бдительности ни днем, ни ночью, что в Париже случались уже похищения куда более знатных женщин, нежели простой модистки, вынужденной к тому же постоянно бегать по городу¹⁰.

И вот однажды Роза Бертен понесла важный заказ на дом к графине д’Юссон. В тот самый момент, когда она демонстрировала своей клиентке образцы тканей, слуга объявил о прибытии герцога Шартрского. Оставив Розу, графиня устремилась навстречу высокому гостю и усадила его в кресло.

Модистка, о существовании которой хозяйка, конечно, забыла, приблизилась и с совершенно естественным видом уселась в кресло, стоявшее рядом с креслом герцога. Госпожа д’Юссон, пораженная подобным нахальством, промолвила надменно:

– Мадемуазель Роза, не забывайте, что вы находитесь в присутствии Его Светлости!

– Что вы, мадам, я, разумеется, помню об этом.

– И как же это вы смеете вести себя подобным образом?!

– Госпожа графиня, вероятно, не знает о том, что я могла бы стать сегодня же, если бы захотела, герцогиней Шартрской.

Смущенный этими словами, герцог опустил голову, а графиня д’Юссон была опечалена тем, что оказалась таким образом замешанной в альковные дела в присутствии главного заинтересованного лица.

– Да, мадам, – снова заговорила Роза. – Мне было предложено все, что может соблазнить бедную девушку. А в ответ на мой отказ мне стали даже угрожать похищением. Ни больше ни меньше. А посему, милые дамы, если вы не получите к нужному сроку ваших красивых чепцов, если не досчитаетесь поясков или если вам скажут, что бедная Роза куда-то исчезла, спросите об этом у монсеньора. Он будет знать, где я нахожусь.

Графиня решила, что лучше всего свести все это к шутке, и рассмеялась.

– Ну и что вы на это скажете, монсеньор? – спросила она.

– А то, – ответил принц, – что я считаю, что для того, чтобы укротить непокорную, это – единственно подходящее средство. И что нельзя ставить мне в вину то, что я хочу добиться любыми путями расположения столь очаровательной особы.

Роза усмехнулась:

– О, как вы правы, монсеньор, предпочитая модистку вашей августейшей супруге. Принцессе, в которой воплощены и красота, и бесчисленные достоинства. Но согласитесь, госпожа графиня, что та, которую хотят сделать – вопреки нормам приличия – своей подружкой, вполне может вести себя с вами фамильярно. Так пусть же монсеньор не забывает о своем высоком положении, а я всегда буду помнить о той огромной дистанции, которая разделяет его и меня…

После этого Роза поднялась с кресла и низко поклонилась герцогу, который вполголоса произнес:

– Вы – маленькая змея!

Однако же Филипп урок этот усвоил и с этого дня прекратил досаждать молодой модистке. Она стала приходить в Пале-Рояль, не опасаясь, что за любым поворотом коридора она может попасть в объятия принца, который с видом знатока станет взвешивать на ладони своей ее молодую грудь».

Продолжая свои похождения, герцог Шартрский, которого избрали великим магистром французских «вольных каменщиков» (франкмасонов), стал оказывать поддержку парламенту в его борьбе против королевской власти.

Мы знаем, что в те времена судейские чиновники, сила которых росла из года в год, стали влиятельной и опасной силой. Настоящим государством в государстве. «Парламенты¹¹,– писал Жак Бенвиль, – права которых с годами непомерно возросли, стали помехой королевскому правлению. Оппозиция верховных судов, судов провинций, поддерживавших парижских парламентариев, грозила привести страну к политической катастрофе. Суды дошли до того, что объявили свою целостность и неделимость. Они стали действовать заодно, отвергать королевские эдикты под руководством парижского парламента. Судейские даже стали затевать рукопашные схватки с королевскими офицерами…» «Эта поразительная анархия, – отмечал Вольтер, – не могла долго продолжаться. Надо было, чтобы или корона снова взяла в свои руки власть, или же чтобы победили парламенты». Сложилось такое положение, когда одна власть столкнулась с другой, и одна из них должна была пасть»¹².

И было очень странно видеть, как герцог Шартрский, кузен короля, поддерживал эту нараставшую оппозицию королевской власти.

В 1771 году выведенный из себя Людовик XV отправил в ссылку семьсот членов парламента и велел канцлеру Мопу набрать новый состав парламентариев. Эта реформа, «акт смелой политики», естественно, подверглась яростной критике со стороны оппозиции. Возмущенные продажностью судов простолюдины, которые уже обрадовались было отмене непомерных судебных сборов, а также тому, что правосудие стало бесплатным, послушно стали повторять во весь голос то, что им говорили.

Герцог Орлеанский, встав на сторону сына, отказался принять участие в работе парламента нового состава, что для принцев крови было делом неслыханным.

Из-за этого отказа оба герцога, которым король запретил появляться при дворе и которые были лишены части своих доходов, быстро превратились в глазах народных масс в жертв борьбы за народное дело. Их популярность сильно возросла. На улицах прохожие аплодировали им, а кое-кто стал уже вполголоса поговаривать о том, что эти Орлеанские принцы неплохо бы гляделись на королевском троне…

На самом же деле поведение этих двух мужчин было продиктовано – как, впрочем, и всегда – женщиной. Толстый герцог Орлеанский безумно влюбился в очаровательную маркизу де Монтессон, сестру госпожи де Бурж, связанную родственными узами через мужа своего с Ламуаньоном де Мальзербом, известным членом парламента, руководителем бунта «крючкотворов-судейских».

«Таким образом, – писал Андре Кастело, – через посредство госпожи де Бурж и госпожи де Монтессон лидеры парламентской Фронды могли направлять в своих интересах поступки и мысли послушного толстяка»¹³.

Для того чтобы окончательно утвердить свою власть над герцогом Орлеанским, маркиза решила вскоре женить его на себе. Герцог Орлеанский, которого она фамильярно называла «толстым папашкой», естественно, не возражал. Он был, как пишет в своих мемуарах некий историк, «счастлив тем, что мог до конца своих дней обладать столь прекрасным телом, несмотря на свой огромный живот»¹⁴.

Но Филипп, придя в ярость от того, что отец даже в мыслях мог допустить возможность подобного мезальянса, прямо заявил о своем несогласии с этим браком. Тогда госпожа де Монтессон, осведомленная о похотливости герцога Шартрского, решила убрать препятствие своему браку, введя в Пале-Рояль свою юную племянницу…

Эту бойкую двадцатилетнюю особу звали Стефани-Фелиситэ де Сент-Обен. Не так давно она стала женой одного королевского офицера, графа де Жанлиса…

В Пале-Рояль она была принята на службу в качестве фрейлины герцогини Шартрской.

Филипп был покорен ее грациозностью, очарованием и красотой. А также культурой и образованностью будущей писательницы. Он любил слушать, как она играла на арфе, посещал с ней библиотеку, согласился (несмотря на леность ума) изучать вместе с ней химию, физику, заниматься живописью, ботаникой и, в конце концов, покорив ее, без труда затащил в постель¹⁵.

И тогда он увидел, что имеет дело с опытной женщиной, которая смогла найти прекрасный ответ на его чувства.

Будучи на два года старше Филиппа, Фелиситэ успела научиться тому, что некий автор красиво называет «искусством мелочей, которые доставляют большое удовольствие…».

Обладая богатой фантазией и изобретательным умом (именно ей однажды придет в голову идея преподавать физику с помощью «волшебного фонаря»), она, по словам современников, «превратила кровать в гимнастический помост». По правде говоря, позы, которые она принимала со своим любовником, были больше знакомы авторам «Камасутры», нежели инструкторам из Жуанвиля…

Проведя блестящую серию «приемов» и продемонстрировав несколько новых для Филиппа способов любви, в результате которых партнеры оказывались то под кроватью, то в ванной, то между креслами, госпожа де Жанлис перевела, наконец, любовника на паркет в позицию, которая известна лишь немногим знатокам и специалистам под названием «вьющаяся повилика». Филипп и не подозревал о существовании таких тонкостей в искусстве любви. Он запросил пощады, очень довольный тем, что нашел наконец женщину, которая ему вполне подходила.

С этого дня лидеры оппозиции могли вертеть обоими герцогами Орлеанского дома, как им только заблагорассудится…

В начале лета 1772 года Мария-Аделаида впала в черную меланхолию. Несмотря на усилия Филиппа, каждую ночь навещавшего ее и, как тогда говорили, «топтавшего любовное гнездышко голубки», ей никак не удавалось забеременеть.

Понимая, что и самые проверенные и надежные средства не лишены недостатков, она решила не рассчитывать только на мужа и стала готовиться к поездке на воды в Форж, славившиеся тем, что излечивали женщин от бесплодия.

Ежегодно тысячи жен европейской знати приезжали, чтобы окунуться в воды под насмешливыми взглядами скептиков. И некоторые из них действительно возвращались домой, имея в чреве наследников.

Но всем известно, что оплодотворение возможно только лишь при наличии мужа. Это обязательное условие, ставившееся врачами, было, понятно, предметом шуток, о содержании которых нетрудно догадаться. Тем более что источники, как правило, были окружены густыми зарослями, о которых говорили, что они, возможно, имели кое-какое отношение к таинству зачатия.

Когда лечение заканчивалось удачно, то есть когда женщина возвращалась домой в ожидании счастливого события, муж закатывал друзьям вечеринку и, как писал Фернан Ангеран, давал в газетах следующее объявление: «Жена господина президента из Гренобля получила в Форжлез-О удовлетворение стремлению стать матерью вопреки заключениям врачей».

Он, правда, не добавлял «без малейшего участия в том мужа». Но и так всем все было ясно…

Герцогиня Шартрская уехала в Форж 1 июля, захватив с собой на всякий случай одну интересную книгу, которая совсем недавно была издана, под многообещающим названием «Искусство производить мальчиков, или Новая картина семейной жизни». Автором ее был Д. Тиссо, доктор медицины, член Лондонского королевского общества, член Римского экономического общества и член Роттердамского общества экспериментальной физики.

Книга эта Марии-Аделаиде вряд ли могла быть полезной, поскольку в ней излагались несколько своеобразные мысли. Об их характере можно судить по отрывку из главы, посвященной «способу зачинать по желанию мальчиков или же девочек». Вот он:

«Нет, полагаю, на свете ни одного мужчины, который не знал бы того, что одно яичко у него больше другого.

У каждого мужского яичка есть свой канал, называемый семенным протоком, по которым семя проходит в одноименные семенные мешочки.

Семенные мешочки с одной стороны тела более вздуты, чем с другой.

Именно эти различия в одинаковых по виду органах навели меня на мысль о том, что предположения мои были правильными и что одно мужское яичко служит для производства детей мужского пола, а другое – детей женского пола. Подобным же образом дело обстоит и с женскими яичниками.

В свете этой гипотезы становится очевидным то, что можно легко производить на свет по выбору мальчиков или же девочек. Надо только удалить яичко или же яичник, “ответственный” за тот пол ребенка, который родителям нежелателен.

Я допускаю, что найдутся люди, которым будет тяжело добровольно пойти на это. Но для тех, кто не пожелает этим воспользоваться, можно будет найти другие средства, которые, правда не являясь столь же эффективными, будут менее болезненными. Я имею в виду одно такое средство, зависящее исключительно от женщины.

Для того чтобы оно сработало, следует помнить, что мужчина не может по своему желанию извергать семя, например, сначала из правых семенных мешочков или сначала из левых. Женщина же, напротив, может направить мужское семя к нужному ей яичнику. Для этого ей надо всего лишь принять определенный наклон тела в тот момент, когда она будет трудиться над тем, чтобы стать матерью. Мужское семя под действием собственного веса потечет в ту трубу, которая ведет к нужному яичнику.

Естественно, после прочтения этого возникает вопрос: в какую же сторону должна делать наклон женщина, которая хочет зачать девочку? Какой именно яичник, какое яичко служит для ее зачатия? Но дело все в том, что я и сам этого не знаю».

И этот милый доктор все же добавляет:

«Я провел уже несколько опытов со своей второй женой, поскольку одна у меня уже была. Так вот, с первой женой мы думали лишь о том, как бы нам заиметь ребенка вообще. Но всякий раз, трудясь над выполнением пожеланий второй жены, мечтавшей иметь мальчиков, я наклонял ее на левый бок. Поэтому ли или же по чистой случайности, но у меня родились три ребенка именно того пола, который она заказывала…»