В самом деле, лицо у Кателя до сих пор было узкое и нежное, а серые глаза в этот миг сияли из затаенной глубины с той же доверчивостью и готовностью к восторгу, что помнились Роберту по тем временам, когда он целый год жил бок о бок с другом. Только вокруг рта пролегла горькая складка, раньше ему несвойственная. Одевался Катель, как заметил Роберт, все с той же небрежной светской элегантностью, хотя вечно сидел без денег. Когда Роберт, бывало, корил его за шикарные костюмы, он неизменно отвечал, что людям незачем знать о его отчаянном финансовом положении, лучше уж влезть в долги или голодать. Нередко он со снисходительным видом этакого испанского гранда оставлял царские чаевые, выкладывая последние деньги, даже до дому доехать было не на что. Потом он неделями питался в мастерской жиденьким супом да черствым хлебом. Возможно, этот внешний аристократизм скрывал от посторонних внутренние неурядицы и подчеркивал в ребячливом лице несбывшиеся надежды.

– Как твоя рука? – спросил Роберт.

– Совсем ослабела, – ответил Катель, – в конце концов и кисть держать не могла. Но я уже привык работать левой рукой. Ведь, по сути, картину пишет не рука, а голова.

Это замечание художника Роберт оставил без внимания.

– В последнее время, – сказал он, – я почти не интересовался выставками. С головой ушел в уединенный мир своих исследований, и, наверно, зря.

– Да ладно, – художник равнодушно отмахнулся, – извиняться незачем. Мои прежние работы так и так остались в прошлом.

Роберт напомнил о картинах, что создавались у него на глазах.

– Надо же, не забыл. – Художник отбросил волосы назад и задумчиво потер пальцами лоб. – Нет-нет, это были незрелые пробы, только теперь я нащупываю суть, теперь, когда уже слишком поздно.

– Слишком поздно? – повторил Роберт. – Можно ли этак говорить? Тебе же и тридцати пяти нет!

– Ну, ты ведь знаешь… – как бы невзначай обронил Катель. В его глазах сквозили печаль и вроде бы внезапный испуг; как припомнил Роберт, он и раньше примечал у друга такое выражение.

– Чем ты сейчас занимаешься? – спросил Роберт, меняя тему.

– Надеялся дописать еще одну картину, но здесь мне поручено реставрировать фрески. Действовать необходимо крайне осторожно, чтобы не напортить. Помнишь, раньше я использовал золотой грунт, и вот теперь обнаружил, что старые мастера использовали сходный метод. Здешние росписи частью относятся к глубокой древности. Но… – Катель взял Роберта за плечо, немного прошелся с ним туда-сюда. – Но тебя-то как сюда занесло?

– Занесло? – Роберт фыркнул. – Я последовал приглашению вашей Префектуры, которая, как я с удивлением узнал, назначила меня городским Архивариусом.

– Ого! – Художник замер, невольно отдернул руку и сделал шаг назад. – Вот оно что. Ты приехал к нам как Хронист! Ну-ну. – Катель умолк.

– Что тебя удивляет? – спросил Роберт, от которого не укрылась перемена в поведении друга.

– Вот оно что, – повторил Катель, испытующе глядя на Роберта.

– Тут есть что-то особенное? – спросил Роберт.

– Ну, по крайней мере, отнюдь не заурядное и… миссия ответственная, – добавил Катель, который успел взять себя в руки. – Раз ты теперь новый Хронист и городской Архивариус, то, стало быть, и мой начальник, ведь я и моя работа в твоем подчинении.

Роберт, усмотрев в этом повороте объяснение внезапному испугу Кателя, сердечно хлопнул его по плечу:

– Насчет этого можешь не беспокоиться. Я пока не в курсе своих должностных задач и охотно приму твою помощь. К тому же неизвестно, выдержу ли я испытательный срок и не отошлют ли меня в скором времени восвояси.

– Н-да, – задумчиво обронил художник, – могут, конечно, и отослать, в твоем случае такое не исключено. Кое-кто, верно, даже обрадуется, только не я.

Хотя Роберт искренне старался вернуть разговору легкость первых минут встречи с другом, ничего не получалось. Катель не выказывал недоверия, в нем чувствовалась некоторая почтительная холодность, преградой воздвигшаяся меж ними.

Катель представил нового Архивариуса своим спутникам, и те – среди них были и иностранцы – сдержанно приняли его в свой круг. Разговор пошел о деталях фресковой росписи этого помещения, реставрация которой была одной из ближайших задач Кателя.

– Мы сообща обсуждаем предстоящую работу, – пояснил художник Роберту, – ведь она потребует долгого времени, а меня самого власти могут досрочно отозвать. На сей случай коллектив должен вполне владеть моей методикой, чтобы каждый мог продолжить работу без ущерба для искусства.

Когда группа разошлась по подвалу, намереваясь перенести на картон те или иные размеры, Роберт отвел друга в сторонку.

– Ты лучше меня знаешь этот город, – сказал он. – Дело в том, что я ищу одного человека, судя по всему находящегося тут, это женщина, жена хирурга, некоего доктора Мертенса. Здесь ли ее муж, я не знаю, думаю, вряд ли, поскольку они разводятся. Мой отец, которого я встретил сегодня утром, – по-моему, Катель, ты с ним знаком не был, но, наверно, помнишь, что он адвокат, – представляет госпожу Мертенс на бракоразводном процессе. Потому-то мне очень важно ее повидать. Может, ты знаком с ней и знаешь, где она живет или где ее можно найти.

– Я не знаю госпожу Мертенс, – сказал художник.

– Что ж, нет так нет. Хотя вполне мог бы знать, ведь она всегда интересовалась искусством и, вероятно, знает твое имя.

– Я ее не знаю, – повторил Катель, – во всяком случае, по имени. Может быть, с виду… но тебе это не поможет.

– Извини, что отнял у тебя время, – сказал Роберт. – Надо было сразу позвонить в адресный стол Префектуры и там навести справки. У меня, – добавил он в ответ на удивленный взгляд друга, – есть право пользоваться телефоном.

– Да, конечно, право у тебя есть, – подтвердил художник, и в его тоне Роберту опять почудилась отстраненность. – Но поскольку тебе неизвестен ее номер, ты вряд ли сумеешь выяснить что-либо о госпоже Мертенс таким способом.

– Разумеется, у меня есть телефон Префектуры! – с досадой воскликнул Роберт. – Хоть он и засекречен. Секретарь мне его записал.

– Не сомневаюсь, – спокойно отозвался художник. – Но я имею в виду личный номер госпожи Мертенс. Власти регистрируют людей не по именам и фамилиям, а по номерам прибытия. И потому, располагая только именем, ничего не добьешься. Вот смотри, – с этими словами Катель левой рукой расстегнул рубашку и вытащил металлический жетон, висевший на шнурке у него на шее, – вот, к примеру, мой, под которым в муниципальной документации зарегистрированы мои личные данные, предыстория, деятельность, местожительство и все прочее.

Художник аккуратно спрятал жетон и застегнул рубашку; Роберт не сказал ни слова.

– А почему мне не выдали личный жетон? – наконец медленно проговорил он, обращаясь, в сущности, не к Кателю, а к самому себе.

– Еще успеют, попозже, – помолчав, сказал художник, – как только ты достаточно тут освоишься и власти перестанут считать твое пребывание временным визитом. Впрочем, возможно, это всего лишь недосмотр Префектуры.

Роберт прикусил нижнюю губу.

– Короче говоря, мне остается только уповать на новую случайную встречу с госпожой Мертенс.

– Она знает, что ты здесь? – спросил художник.

Роберт уклончиво подтвердил, не вдаваясь в подробности утренней встречи.

– Если она знает, что ты здесь, – продолжал Катель, – тебе незачем полагаться на случай. Можешь твердо рассчитывать, что она устроит новую встречу.

– А вдруг у нее есть причины избегать меня? – возразил Роберт.

– Не важно, – сказал художник, – ей и тогда не избежать встречи с тобой.

Роберт недоверчиво взглянул на него.

– Разве мы не встретились второй раз, хотя при первой встрече ты не пожелал меня узнать?

«Да нет же…» – хотел возразить Роберт, но подумал об Анне и о том, что утром не узнал ее или сам не пожелал быть узнанным, а потому промолчал.

Разговор принял такой оборот, что он странным образом как бы пасовал перед другом. При воспоминании о временах давней дружбы ему казалось, будто за все минувшие годы он сам ничуть не продвинулся вперед, тогда как друг обрел зрелость и уверенность, какими он пока похвастаться не мог. А ведь они почти ровесники. И дело не только в знаниях, но и в манере по-хозяйски обращаться со знаниями, которые все упрощали. То же самое Роберт чувствовал по ходу бесед в Префектуре и, до некоторой степени, в поведении гостиничного Патрона. Тут есть какая-то общность атмосферы, ощущавшейся и в учреждениях и событиях этого города, в котором он был чужим, но который все больше его завораживал.

– Барахтаюсь как рыба в сетях, – сказал он Кателю.

– А чем плохо? – заметил художник, и голос его звучал в этот миг вполне сердечно. – Такое состояние не просто изображает свободу, но еще и допускает возможность выскользнуть из него через ячейку – в подлинную свободу. Пошли, Линдхоф. Ты же собирался на Фонтанную площадь? Пройдем через открытые подвалы, это не крюк.

Художник деликатно позволил Роберту идти справа. Оба молча шли через помещения, которые полями разбитых стен лежали глубоко в земле под открытым небом, как вдруг Роберт остановился, изумленный представшим глазу зрелищем.

Посреди четырехугольника, образованного голыми стенами, перемежающимися только широкими дверными проемами, колыхалась людская масса: множество женщин боязливо сновали туда-сюда, порой ненадолго замирая, погруженные в какое-то безмолвное, сосредоточенное действо. Эти несчетные женщины, толпившиеся здесь и в соседнем помещении, были, пожалуй, разного происхождения и разного возраста. Куда ни глянь – всюду они доставали из шкафов и комодов хорошо знакомые вещи, должно быть шали и белье, разглаживали их руками, а затем снова укладывали в сундуки и комоды, причем заботливость, с какой они это делали, совершенно не вязалась с незначительностью самого занятия. Ведь, меж тем как они, размеренно кивая головой, принимались пересчитывать свое добро, в руках у них ничего не было – они лишь притворялись, что наводят порядок. И мебель тоже существовала только в их воображении. Однако воспоминания о привычном, но утраченном жизненном укладе были настолько ярки, что им вправду казалось, будто они выдвигают ящики, открывают и закрывают шкафы, состоящие из воздуха, из пустоты.

На лицах у них читалась до предела напряженная, нерушимая сосредоточенность. Временами они озабоченно качали головой, словно что-то не так или недостает какой-то вещицы, а потом, видимо сообразив, куда ее переложили, с победоносной улыбкой извлекали пропажу из укромного тайника. Вот так они, то и дело удостоверяясь в сохранности, своего мнимого добра, большого ли, малого ли, удовлетворенно оберегали воображаемые пожитки, и скаредность стояла на страже их богатства.

Порой они протягивали друг другу ту или иную вещицу, ощупывали ее, определяя добротность или изношенность, и откладывали в новые кучки. Кое-кто сидел на полу, вроде бы вдевал нитку в иголку и стежок за стежком шил белье, которого нет. Но они проверяли подгибку и шов, периодически со вздохом немного отдыхали, разгибая скрюченные пальцы, и снова с удвоенной энергией продолжали свое занятие, поскольку запасам и работе не было конца-краю. При этом в движениях у всех – и у тех, кто перебирал и рассматривал вещи, и у тех, кто шил и чинил, – сквозило что-то танцевальное, все словно бы знали, что разыгрывают пантомиму. Ведь они безмолвно общались друг с дружкой – взглядами, которые выдавали некий лукавый сговор, точно воры, норовящие спихнуть с рук чужое добро. Однако ж добро, несомненно, принадлежало им, они владели этой собственностью с тех пор, как она перешла к ним из сундуков и кладовок родителей и дедов и бабок или ею обзавелись они сами да еще и приумножили, чтобы позднее передать наследникам. Вот почему в их деловитости, сколь она ни противоречила любой практической цели, чувствовался этакий неизбывный императив. Размеренная деловитость, с какой повторялись все движения, поочередность вековечных действий, хотя уже только мнимых, соединяли тягостность и тщетность будней в абсолютную картину.

У Роберта, который был не в силах даже на секунду оторвать взгляд от этих женщин, вновь возникло ощущение, что если они вообще отдают себе отчет в его присутствии, то смотрят на него сверху вниз, с превосходством. Только когда он наконец оглянулся на Кателя – стоя в углу, тот быстрыми штрихами набрасывал эту картину в своем альбоме, – ему подумалось: может быть, и Анна находится в одной из этих групп?

Но в этот миг, как утром в большой столовой, поблизости грянул сигнал будильника, который вывел женщин из их деятельного транса. Они проворно привели в порядок свое воображаемое добро, еще раз окинули его пристальным взглядом и удалились, спокойно, без всякой толкотни.

Едва заметная, висела над пустым четырехугольником дымка сумерек. Небо пока что не потемнело, только синева чуть потеряла в насыщенности, зато набрала блеска, будто солнечный свет пропитывал ее тем больше, чем ниже солнце клонилось к горизонту.

Катель захлопнул альбом.

– Урок окончен, – сказал он, будто Роберт прекрасно понимал, о чем речь.

– Может, среди них была и Анна? – спросил Роберт и даже не заметил, что, назвав госпожу Мертенс по имени, выдал другу, в каких они отношениях.

Но художник отвечать не стал, через последние открытые подвалы вывел Роберта к каменному коридору и сказал, что ему надо следовать указателю «К-1», тогда он непременно выйдет на Фонтанную площадь. На прощание Катель обещал вскоре заглянуть к Роберту на службу, в Старые Ворота. Заходить в гостиницу он отказался.