Цитаты из книги «Магия книги. Эссе о литературе»

подлинной образованности человека с бесконечным изучением всемирной литературы и бесконечным наслаждением ее неисчерпаемыми богатствами, не только дает практические советы тем, кто по-настоящему глубоко хочет понять и освоить прочитанное, но и любовно «составляет» по своему вкусу идеальную библиотеку всемирной литературы.

ибо круг чтения Гессе не просто широк – огромен.

Ведь в наше время книги сделались общедоступными, книги – даже Библия! – необычайно распространились, вошли в повседневный быт, чтение и письмо перестали быть таинствами, а книга – тайной.

Это не вымысел, и уж точно не литература. Тут нет бьющей на эффект изобретательности, как в детективных романах (а книги Достоевского являются и таковыми), нет и сатирической остроты благоразумного автора, который, засев в укрытии, разыгрывает из себя критика общественных порядков. Все это мы слыхали, нам этот тон знаком, и он давно не внушает нам доверия! Здесь – другое: у Достоевского невиновность преступников и вина судей не служит неким хитроумным сюжетным построением, а является ужасным фактом, он возникает в тайных глубинах, зреет исподволь и почти внезапно, чуть ли не в последней книге романа вырастает перед нами, словно каменная стена, словно вся боль и вся бессмыслица мира, все страдание и безрассудство человечества! Я сказал, что Достоевский, собственно говоря, не писатель, или, что не это в нем главное. Я назвал его пророком.

В последней книге романа есть на редкость странная глава, в которой Иван, вернувшись от Смердякова, обнаруживает у себя дома черта и долго беседует с ним. Черт – не что иное, как бессознательное Ивана, всколыхнувшаяся масса куда-то канувших и, казалось бы, забытых душевных переживаний. И Иван это сознает с удивительной ясностью и заявляет об этом вполне внятно. Но ведь он разговаривает с чертом, ведь он верит в него – ибо что внутри, то и снаружи! – он возмущается, негодует и даже швыряет стакан в черта, хотя сознает, что тот – в нем самом. Думаю, нигде во всей художественной литературе диалог человека с образом его бессознательного не воссоздан более ясно и наглядно. Этот разговор с чертом, эта готовность Ивана (несмотря на раздражение) искать с ним взаимопонимание – и есть тот путь, который Карамазовы призваны указать нам. В романе Достоевского бессознательное пока еще является в образе черта. Это правильно, так как усмиренный, культурный и нравственный человек все вытесненное и живущее в его подсознании полагает сатанинским и ненавистным. Но, например, соединив черты Ивана и Алеши, мы получили бы уже более высокую, более плодотворную позицию, которая и создает почву для грядущего нового. И тогда бессознательное станет уже не чертом, а богочертом, демиургом, который был всегда, который рождает все. Заново установить понятия добра и зла – задача не Вечного, не демиурга, это дело человека и его богов, что помельче.

Мой же текст – лишь мысль, взгляд, соображение о нем, и не более того. Ни в коей мере я не предполагаю, что все мысли и соображения, высказанные здесь, сознательно имел в виду сам Достоевский! О нет, ни один великий провидец и сочинитель никогда не умел до конца истолковать свои видения!

Впрочем, со временем сияние «добра» тускнеет и меркнет, вера в него иссякает, инстинкты перестают слушаться узды. В такие времена культура рушится. Не вдруг, бывает, что ее гибель затягивается на столетия, как было с культурой, которую мы зовем «античной». Но на стадии, предшествующей смене старой, умирающей культуры и морали новыми, на этой неопределенной, опасной, болезненной стадии, человек должен снова заглянуть в свою душу, увидеть, как там, в глубине, вздымается зверь, увидеть в себе самом буйство первобытных, чуждых морали сил. Обреченные, избранные, созревшие и предопределенные к этому люди – Карамазовы. Они истеричны и опасны, они одинаково легко становятся и преступниками, и аскетами, у них нет иной веры, кроме веры безумцев, – в сомнительность всякой веры. Любой символ имеет сотни истолкований, любое истолкование может быть верным. У Карамазовых также сотни истолкований, и мое – лишь одно из них, одно из сотни. В канун великих переворотов человечество создало в этой книге символ, сотворило образ, подобно тому, как отдельный человек в своих снах создает образы своих противоборствующих и уравновешивающих друг друга инстинктов и сил.

Всякая формация, всякая культура, всякая цивилизация, всякий порядок основаны на соглашении о дозволенном и запретном. На своем пути от животного к далекому человеку будущего, каждый из нас, людей, должен постоянно подавлять в себе, скрывать, отрицать многое, бесконечно многое, чтобы оставаться приличным малым и порядочным членом общества. В человеке столь много от зверя, столь много первобытности и мощнейших, едва сдерживаемых инстинктов звериного, жестокого эгоизма. Все эти опасные инстинкты в нас живы, они всегда живы, но культура, соглашение людей, цивилизация заставили их скрыться; эти инстинкты никогда не выставляют на показ, мы с детства приучаемся таить их и отрицать. Но каждый из этих инстинктов однажды снова выходит на свет. Они, все, живут, ни один не бывает умерщвлен, не бывает и преобразован и облагорожен надолго или навсегда. И сам по себе любой из этих инстинктов хорош, он не хуже других, однако каждая эпоха и каждая культура считает некоторые инстинкты особо опасными и презирает сильнее всех прочих. Проснувшись, они превращаются в силы, которые не находят выхода, которые лишь поверхностно и с мучительным трудом удается укротить, они рычат и мечутся, точно звери, ревут, точно рабы: долгое время жестоко угнетавшиеся и вконец исхлестанные плетьми, они восстают, пылая первобытным природным жаром, – и тут появляются Карамазовы. Если культура, то есть старания усмирить зверя в человеке, слабеет, лишается упорства, – мы видим все больше людей странных, истеричных, с диковинными прихотями, похожих в этом смысле на подростков в период созревания или на беременных женщин. Их душу терзают порывы, безымянные, порывы, которые надлежало бы, руководствуясь старой культурой и старой моралью, назвать дурными, но которые заявляют о себе столь громко, столь безыскусно и невинно, что всякое понятие добра и зла становится сомнительным и любой закон теряет прочную основу. Такие люди – братья Карамазовы. Они с легкостью сочтут условностью любой закон, а любого законопослушного человека – узколобым обывателем, они чрезмерно высоко ценят любую свободу и неординарность, они самовлюбленно прислушиваются к самым разным голосам, звучащим в их собственном сердце. И все-таки хаос, царящий в этих душах, не обязательно рождает преступления и смуту. Получив новое направление, новое имя, новую оценку, вырвавшийся на свободу первобытный инстинкт становится ростком новой культуры, нового порядка, новой морали. Да, таково положение дел в любой культуре: мы не можем уничтожить древние инстинкты, убить в себе зверя – умрут они, значит, умрем и мы. Но можно в какой-то мере направить их, отчасти усмирить, заставить служить «добру»

Оказывается, Европа устала, оказывается, она хочет вернуться к истокам, отдохнуть, ей нужно новое сотворение, новое рождение.

им нужен Бог, который был бы одновременно и чертом. Вот этим символом и характеризуется русский человек у Достоевского. Бог, который в то же время дьявол, – это древний демиург. Он был до сотворения мира, он, единственный, обретается по ту сторону противоположностей, для него нет дня и ночи, добра и зла. Он – ничто, и он – Вселенная. Он недоступен познанию, так как мы всё познаем только через противоположности. А мы – индивиды, нам никуда не деться от дня и ночи, тепла и холода, нам нужен Бог и нужен дьявол. По ту сторону противоположностей, нигде и везде, во всей Вселенной может существовать только демиург, Бог, не ведающий добра и зла.