Глава 3. Март

Щенок неподвижно сидел на сплошных ярко-синих цветочных узорах линолеума, и, казалось, усмехался. Его правая брыля, слегка закушенная беленьким клыком, и наклоненная на бок голова с отвисшим вниз бархатистым лепестком уха, делали выражение морды ехидно-шкодливым. Из-под отливающего шелком рыжего замершего изваяния, похожего на детскую игрушку, медленно расползалась по полу коварная лужа, с упрямым вероломством захватывая окружающее пространство и перекрашивая его в зеленый цвет, образуя полянку с живым газоном.

«Сматывайся, – подумал про себя Павел, сидя на диване и глядя на щенка, – а то она тебе сейчас…»

Но то ли он не успел послать мысленный сигнал, то ли тот не успел дойти.

– Гаденыш! – разнеслось по комнате. – Чертова собака, сколько можно за ней убирать? Засрала все вокруг! Не пройти, не проехать! Никакой гигиены! Скоро рожу, так он ребенку на голову нассыт?

Павел видел, как рука жены потянулась за тряпкой, лежащей в углу. Надо было спасать друга.

– Полиночка, я все уберу, – попытался он успокоить ее, но понял, что она его не слышит, как не слышала уже давно. Угрожающая серая половая тряпка свисала вниз как продолжение ее руки. Похожая на сеть с мелкой ячеей, она жаждала кинуться на кого-то и опутать, запеленать, обездвижить жертву.

Март продолжал сидеть, не чувствуя угрозы. Его недавно рожденное сознание с восхищением воспринимало малейшее изменение окружающего мира. Едва покачиваясь, он заворожено глядел вниз, где увеличивающаяся лужа уже взяла в плен его передние лапы. На крик хозяйки он поднял голову. Его большие синие зрачки с черными точками внутри, готовые с радостью поделиться обнаруженной новостью с хозяйкой, вдруг пожухли. Уши с торчащими по краям нитками, после купирования поддерживаемые полосками белого пластыря, прижались, пытаясь слиться воедино с шеей.

Поникнув головой, он сощурил глаза, пугливо дрожа ресницами, пытаясь глядеть вверх на громадную человеческую фигуру, прижимаясь к полу, надеясь сдержать удар занесенной тряпки.

А затем повернул голову в сторону хозяина, заглянув Паше в глаза. Ничего не прося. Словно хотел в этот момент связаться с ним, переплестись в зрительном контакте, чтобы уже больше ничего не почувствовать: ни хлесткого удара по телу, ни как подкосятся лапы и он плюхнется животом о линолеум, ни как заноет тело. Он будет стойко, из последних сил, держаться за взгляд своего хозяина. Только бы тот не закрыл глаза. Не моргнул. И тогда он все выдержит. Боль схлынет, угроза минует, и они снова будут вместе.

Но Пашины руки уже оторвали его от пола и прижали к себе, как тогда, в самое первое общение с четвероногим подарком отца, вернувшегося из командировки. В голове вновь вспыхнуло стихотворение «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» и придало сил противостоять незнамо откуда явившемуся давнему врагу. И, казалось, теперь никакая тряпка не сможет достать щенка за повзрослевшими крепкими согревающими ладонями Павла.

– Ну что ты его постоянно жалеешь? – недоумевала жена, бросая тряпку на оставленную щенком лужу. – Ему уже два месяца, надо как следует треснуть раз, и все сразу поймет. А так будем возиться с ним до самой смерти и убирать его дерьмо!

– До какой смерти? – не понял Павел.

– До нашей, конечно! – удивляясь недогадливости мужа, поучительно произнесла Полина и легонько постучала кулачком по его голове.

Щенок, сидевший на руках Павла, едва слышно зарычал, наивно зажмурившись, не раскрывая пасти, не раздувая едва наметившиеся брыли. Словно внутри его головы что-то зажурчало.

– Это он что…. Рычит? Это он на меня рычит? – возмутилась Полина. – На хозяйку, которая его кормит и поит?

– Поленька, он же маленький еще! – ласково отвечал Павел, – мы ему только ушки купировали. Надо осторожно! Могут совсем не встать. Вон, видишь, пластырь отклеился. Надо поменять!

– Пластыря на него не напасешься, – не успокаивалась Полина, – в аптеке теперь дефицит. Убирай тогда сам за ним. И следи, чтобы не гадил!

– Хорошо! Пластырь я с работы принесу завтра. А сегодня можно я отрежу из твоей аптечки?

Почувствовав, что гроза миновала, щенок зашевелился у Павла на руках. Его шероховатый язык благодарно обслюнявил нос хозяина, щеки, глаза, как тогда, в детстве, когда, кружась по комнате, он читал заданное на дом стихотворение. Теперь все это было так далеко, словно увиденный когда-то сон, внезапно отразившийся новой явью.

Женился Павел сразу после армии. Да и как иначе? С Полиной он учился в школе, сидел за одной партой. Она была отличницей, что позволяло ей проверять Пашины диктанты и сочинения по литературе, которых он терпеть не мог. А потом она писала ему весточки на службу. Регулярно, раз в месяц по одному письму и даже проставляла на конверте дату и номер в нижнем левом углу. Беспокоилась о его здоровье. Давала советы. Паше казалось, что она знала все. Учила, как себя поберечь и голодным не остаться. Писала об однокашниках и необходимости после армии по льготе поступить в институт. Помогала Пашиным родителям по хозяйству.

Правда, в школе ему больше нравилась другая девушка – Таня Машкова. Она сидела за партой перед ним.

Паша с удовольствием разглядывал ее блестящий черный затылок, стянутый, словно луковка, капроновой лентой. Веер выплескивающихся изнутри атласных волос. Иногда они были уложены в длинную смолянисто-черную тугую косу, напоминающую крашенный пеньковый канат с пиратских кораблей.

Изредка, но совсем не для того, чтобы сделать девочке больно, он брал косу в руку и, сжав, ощущал, какие они шелковистые и как приятно скрипят в кулаке. Казалось, что Татьяна принимала эти знаки внимания. Улыбаясь, щурила глаза, стреляя взглядом прямо в душу Павла, забирала косу из его рук и, мотнув головой, закидывала ее к себе на грудь. А Павел, учащенно дыша от всплеска любовной тахикардии, с интересом осматривал ладонь – не осталось ли на ней черноты.

Ему нравилось видеть ее курносый профиль, потому что она постоянно смотрела в окно. У нее было немного бледное, круглое, словно луна, лицо. Раскосые узкие глаза всегда смотрели с прищуром, словно она знала никому не ведомую тайну.

Была Таня странной. На уроках – рассеянной. Больше интересовалась весенним щебетанием птиц, чем ровностью собственного почерка. Писала стихи, которых никто, кроме нее, не читал. Изредка прогуливала занятия, а когда ее спрашивали, где была, говорила, что была в парке и не пошла на занятия потому, что черная кошка перебежала ей дорогу в школу.

Чем смешила весь класс и получала от преподавателя замечание в дневник. При этом сама смеялась редко, в компаниях была незаметной.

Она молча сносила обиды одноклассников, от которых ее частенько защищал Павел. Благодаря этому он и приглянулся Татьяне, что позволило ему несколько раз проводить ее до дому и понести портфель. Но, защищая ее от других мальчишек, он всегда чувствовал неловкость, словно протягивал нищенке руку, стыдясь, что в глазах других людей сможет запачкаться. В оправданье он всегда бубнил, что терпеть не может, когда обижают девочек.

Таня тоже писала Павлу в армию. Правда, немного, поскольку сначала спутала номер войсковой части, а потом, по забывчивости, продолжала писать ему на север, когда его уже перевели в калмыкские степи. Кто там читал ее письма?

Писала она о дождливой погоде, о мокром снеге и тусклом солнышке. Как-то грустно и, в тоже время, по-новому. Необычно. Совершенно не так, как говорили об этом преподаватели в школе или его друзья. Была в ее рассказах светлая, трогающая за душу печаль. Словно возникающее из ниоткуда озарение дарило ей нечто возвышенное, чего никто кроме нее не замечал, все остальные проходили мимо.

В письмах она писала, что Нева со своими притоками похожа на артерию Ленинграда, которая несет в себе свежесть Ладожского озера и, пройдя через весь город, очищает его от грязи и нечистот, пытаясь вынести их в Финский залив. Заглянув в реку, можно увидеть, какая кровь течет к сердцу города, а какая от него. Узнать, чем живет город, что хранит. А если наклониться и немного свеситься через ограждение набережной, то по движению водной глади и редким всплескам можно ощутить пульс самого города…

В каждом предмете, о котором сообщала Таня, жила своя маленькая жизнь. Она писала лирично, иногда даже стихами. Но Паше в армии было не до сонетов. Грусти и своей хватало. Поэтому письма эти он не очень-то ждал. Отвечал скупо, словно не хотел расслабляться, терять даже на время приобретаемую армейскую выдержку и дисциплинированность. Озвучивал письма товарищам и вместе с ними иногда гоготал над их содержанием, крутя пальцем у виска.

Из армии родители его встречали уже вместе с Полиной, до того она им полюбилась своей заботой и вниманием. Павлу только оставалось кивнуть головой, поскольку решение о женитьбе давно созрело в семейном кругу.

Правда, за прошедшие два года Полина сильно раздобрела, лицо ее округлилось. Словно подошедшая опара была готова для брачной выпечки. Истосковавшись по женской ласке, Павел не артачился. Взял, что дают. Свадьба была не пышная – десяток друзей с родственниками да пара соседей.

Маленькая двухкомнатная хрущевка родителей Паши была первым семейным пристанищем молодой семьи. Родители отдали им большую комнату с балконом, а сами перебрались в маленькую одиннадцатиметровую.

Устроился Павел на завод слесарем – пришлось вспомнить навыки, приобретенные в школе на уроках труда. Осенью поступил на вечернее отделение в институт. В шесть утра он спешил в цех, оттуда на лекции. Домой возвращался к полуночи.

Родители-пенсионеры с Полиной жили дружно. Мечтали о внуках. Но с этим дела обстояли неважно, хотя Павел старался изо всех сил. Полина первое время ходила по врачам, а потом перестала.

Она закончила педагогический и работала воспитателем в детском саду. Но детские проказы быстро утомляли ее, делали раздражительной, а сменный график работы расстраивал организм, заставляя все чаще прикладываться к подушке в разное время суток.

Вскоре подружка помогла ей устроиться на работу в Управление Статистики, и теперь она чаще бывала дома, заполняя бланки за мертвые души и расписываясь под ними. Иногда она просила расписаться кого-либо из домочадцев. Ставя подпись, отец Павла недовольно бубнил о том, что мы сами же обманываем руководителей страны, а потом удивляемся, почему они не знают, как плохо живется простому рабочему люду.

– Ну, кто же ей расскажет, сколько денег получает и как их расходует? – удивлялся Павел наивности отца, – Да никто даже дверь тебе не откроет, если ты такие вопросы задаешь!

Переживая за Полину, посещающую в темное время суток чужие подъезды, он сопровождал ее, прогуливая лекции в институте и, в конце концов, был отчислен.

Он любил смотреть программы о животных, особенно те, где рассказывали о собаках. В такие моменты глаза его становились влажными, словно ощущали шероховатый язык Эрика, который однажды разбудил Павла и открыл перед ним совершенно новый мир собачьей любви.

Павел видел, как тяжело переживает жена бездетность. У нее оказалась четвертая группа крови и резус совсем не тот, что нужен. Врачи сказали, что из-за этого вряд ли что-то получится. Полина стала много курить. Несмотря на это, проем балконной двери, где она любила стоять, пуская дым изо рта, заслонялся ее телом все больше. Все чаще ее можно было застать ночью на кухне, поедающей что-нибудь мясное из холодильника.

Однажды, на восьмое марта, возвращаясь с работы и думая о подарке, Паша зашел на рынок к своему приятелю. Там среди котов, петухов и крыс, в картонной коробке, он увидел его. Последнего оставшегося из помета и поэтому продаваемого со скидкой щенка боксера.

Что-то шевельнулось внутри Павла. Словно старая незаживающая рана, саднившая где-то в глубине души, вновь открылась. Как неоплаченный долг другу, которого он не сберег. Не смог спасти, защитить, закрыть собой. И многолетние попытки оправдать себя, которые он предпринимал еще с детского возраста, не позволяли пропасть этому чувству стыда.

И вот сейчас, глядя на дно большой коробки, где из оторванного черного рукава засаленной фуфайки выглядывала приплюснутая черная маска с намечающимися брылями, придающими щенячьей морде вид наивной надменности, он неожиданно понял, что это еще один шанс. Попытаться вернуть то бесконечное доверие и преданность, которые он когда-то впервые ощутил, неосознанно наслаждался ими, а затем предал. Пусть под воздействием родителей. Он не чувствовал в этом оправдания – даже наоборот. Словно это был всеобщий тайный сговор против беззащитного в своей вере существа, отдавшего себя им без остатка. Подарившего свою бесконечную нежность и доброту, которые можно было передать дальше своим друзьям и близким. А вместо этого растоптали жестоко и бессердечно.

Ему вдруг почудилось, что тот, свалившийся на него в детстве, грех, не дает теперь счастью проникнуть в их с Полиной жизнь. Не позволяет распуститься их душам и расцвести в полной мере, переплестись в любовной страсти. Испытать то святое единение, присущее семьям.