К жатве особо готовились. В ночь на Ивана Купалу через большой костёр купальский перепрыгивали, чтоб огнём очиститься, порчу и заговоры оттолкнуть, а главное – здоровья и задору перед жатвой набраться.
С утра девушки над купальским деревом хлопочут. Молодую берёзку срубленную нарядными лентами, цветами и травами украшают. А парни костёр на бережку складывают и всё берёзку ту, купальскую, отнять и поломать, по обычаю, пытаются. А девушки хохочут, убегают и обидные песни поют:
Ой, на Купалу огонь горит,
А у наших парней живот болит!
Пускай болит, пускай знает,
Пускай Купалу не ломает!
Вечером собралась вся деревня – и стар и млад. Нарядились в самое лучшее, яркое. Шум, песни, хохот повсюду. Старики со старушками тоже веселятся, от молодых не отстают. Дед Афанасий и дед Михей у костра мудруют, древним способом огонь добывают. Кряхтят, крутят палочку меж ладоней, а палочка на деревяшку сухую поставлена. От усердного трения деревяшка задымила, затлела, а когда мха сухого подсыпали, огонёк молоденький народился. Только таким огнём и можно купальский костёр запаливать.
Взвился огонь, лизнул небо да как стрельнёт искрами во все стороны! Страх! Не отскочишь – спалит.
Гудит костёр, жаром пышет, и жутко и весело всем. Ну теперь, взявшись за руки, через костёр прыгать надо, да не с кем попало, а с тем, кто тебе люб. Если руки у молодых не разойдутся да вслед искры полетят, то поженятся они обязательно.
Всё от костра ярким светом залито, а в нём ленты и сарафаны жёлтые, красные, васильковые переливаются, как в сказке волшебной. Венки на головах девичьих словно короны царские, а глаза горят, глянешь – обожгут!
Красивые все, а ни одна Егорию не мила.
Подходит к нему Марьюшка. Сарафан на ней красный, а щёки от смущения пуще сарафана пылают.
– Пойдём, Егорий, прыгнем, а? Ты не подумай чего. Мне одной боязно.
Усмехнулся Егорий, однако за руку её взял, разбежались и птицами через костёр жаркий перелетели.
А руки-то и не разошлись и искры им вдогонку пчёлами огненными метнулись! Ну народ это приметил и давай кричать:
– Жених да невеста!
Марьюшка совсем засмущалась, руку вырвала и убежала под хохот.
Как огонь помаленьку стихать стал и звёзды на тёмном небе ярче загорелись, понесли девушки купальское дерево в речку бросать, чтоб влагой его напоить и дождь на землю вызвать. Плывёт Купала по тёмной воде, а за ним венки девичьи в лунном свете покачиваются. Куда венок приплывёт, там и суженый ждёт, а утонет венок – быть беде. Слава Богу, ни один не утонул, все уплыли.
Замужние бабы венков уже не кидали, а пошли с мужьями да родителями в бане париться. Для бани специальный веник у каждого был припасён, пахучими травами и цветами яркими связанный.
А молодёжь только того и ждала, когда старшие уйдут. Поскидали одежду и с хохотом в речку – бултых! Плещутся, озоруют, визжат, вылезать не торопятся. Вода-то в эту ночь особая, живительная: в ней солнышко купалось.
Девушки в воде ещё краше стали, кувшинками расцвели.
А где же Марьюшка?
Все из воды вышли, а её нет. Тревога Егория взяла. Не утонула ли? Поспрашивал – говорят, видели, в лес пошла.
Бросился Егорий за ней. Мало ли чего в лесу в такую темень случиться может! Бежит, по сторонам поглядывает. Нет Марьюшки! Тишина вокруг зловещая, словно затаился лес.
Вдруг чёрный сыч над головой как ухнет, как захохочет – и лес ожил. Ветра нет, а листья зашевелились, ветки заскрипели, деревья закачались, с места сдвинулись и на Егория пошли! Холодом Егория охватило, страх все позвоночки пересчитал.
Вспомнил, сказывала бабушка, что в ночь на Купалу чудеса всякие случаются. Не верил, а гляди – так оно и есть! Чудится, будто лапы мохнатые из-за деревьев к нему потянулись, длинные, когтями вот-вот за горло схватят. Бормотание какое-то, говор слышен, огоньки бледные в темноте звериными глазами мерцают.
Споткнулся Егорка о скользкий корень, а может, тот корень сам его за ногу зацепил, и со всей моченьки в кусты затрещал. И тут впереди кто-то как вскрикнет, и всё смолкло разом. Вроде Марьюшкин голос.
Куда страх у Егория делся!
Бросился, не разбирая дороги, к тому месту. Сердце колотится, сучья по глазам хлещут, лицо в кровь царапают – успеть бы!
На лунную поляну выскочил, а там Марьюшка бездыханная лежит, папоротник в руке держит. Подкосились у Егория ноги, на колени упал, голову ей на грудь уронил. Только слышит, бьётся сердце-то, жива Марьюшка!
Волосы с лица её отвёл и ахнул. Вроде бы встречал каждый день и не замечал в ней ничего такого. А тут будто впервые увидел, до чего хороша! То ли ночь волшебная Марьюшку краше сделала, то ли Егорию глаза новые подарила.
Не удержался Егорий – да разве тут удержишься? – да и поцеловал её в горячие губы. Дрогнули у Марьюшки ресницы, открыла глаза широко.
– Ох, Егорка! Напугал как! Ты зачем здесь?
– А ты?
– Цветок волшебный искала. Нарассказывал мне дед, что, мол, расцветает в купальскую ночь цветок папоротника, один во всём лесу. Кто его сыщет, тому он место укажет, где сокровища несметные сокрыты. Их бесы на просушку из-под земли поднимают, а сами вокруг стоят, караулят. Ты, мол, подходи, не бойся. Кинь в них цветок-то, они и замрут, как истуканы. Тогда клади золото в подол, сколько дотащишь, да только слушай: как затрещит в лесу, захрапит – это, значит, огненный конь по лесу мчит, тебя топтать хочет. Бросайся тогда наземь и не шевелись. Как бы близко он от тебя на дыбки ни встал, как бы огнём ни палил, не открывай глаз. Он устанет и уйдёт, а золото твоё будет.
– Зачем тебе столько золота?
– Да не за золотом я шла, а на чудо посмотреть. Неужто бывает такое? Ну, иду, значит, ни жива ни мертва, жутко одной-то, но цветок ищу. Вдруг сзади кто-то как ухнет и давай ко мне по кустам продираться! Ну, думаю, ещё и цветка не нашла, а уж конь огненный на меня несётся! Вот и повалилась на землю от страха… Чего смеёшься-то?
А Егорий хохочет, по траве катается:
– Ой, не могу! Да ведь это я к тебе через кусты продирался! Ой, умру, ой, не выживу!
Насилу успокоился, сел, слёзы утёр:
– Так и не нашла, значит, цветка-то?
– Нет…
– А я нашёл.
– Да ну?! Покажи!
– А закрой глаза.
Закрыла она глаза, а Егорий поднял с земли Марьюшкино зеркальце, к лицу её поднёс.
– Гляди! Вот он, мой цветок!
Ахнула Марьюшка, спрятала лицо в ладонях и заплакала. Ну что ты будешь с ней делать?!
Словно волна горячая всю душу Егория окатила.
Обнял он её ласково.
– Что ж плачешь? Или не люб я тебе?
– Да люб, давно люб! От радости плачу. Ведь ты с утра до ночи только на краски свои любуешься, а меня и не замечаешь вовсе!
– Нет, Марьюшка. Меня краски эти красоту понимать научили, тебя разглядеть помогли. Пойдёшь ли за меня?
– Позови только – всё брошу, уйду с тобой. Да боюсь, дед заупрямится. Он всё богатых женихов высматривает.
– А мы к нему бабушку Акулину свахой пошлём. Она с ним быстро совладает.
На рассвете в деревню пришли. Всё шептались про счастье своё будущее. Целовались, конечно, не без этого.
Петухи запели, когда Егорий в избу мышкой шмыгнул. А бабушка уж с веником поджидает.
– И где ж ты, окаянный, цельную ночь прошастал?! Я не погляжу, что здоровый, выдеру вот веником.
Обнял Егорий с улыбкой свою старенькую бабушку, как медведь её, сухонькую, облапил, она и притихла.
– Ну, сказывай, где был-то?
– За цветком волшебным бегал.
– Нашёл?
– Нашёл, бабуля!
– Да где же он?
– А по соседству, у деда Афанасия покуда оставил. Пойдёшь Марьюшку за меня сватать?
Охнула бабушка, на лавку села.
– Слава тебе, Господи! Собрался наконец. Я уж думала, ты блаженный какой, на девушек не глядишь, всё работаешь. Ну что ж, Марьюшка невеста хорошая, тебе под стать. И красавица, и рукодельница. Сейчас и пойдём свататься.
– Может, к вечеру сходим? Вдруг дед откажет – стыду не оберёшься.
– Отказ не обух – шишек на лбу не ставит.
Но всё ж порешили вечером идти, на всякий случай. Нарядились в праздничное. Егорий, как рубаха его холщовая, белый весь – волнуется!
Когда к Афанасию пришли, Егорий совсем оробел. Стоит в горнице перед иконой в красном углу, крестится, а у самого руки дрожат.
Марьюшка из избы сразу вон выбежала, в сеннике спряталась. Дед, конечно, мигом смекнул, что к чему, но вида не подаёт.
Сели на лавку чинно, разговор завели издалека.
– Растёт у тебя, Афанасий, цветочек аленький, а у нас садовник славный сыскался.
– Это вы про кого, про Марьюшку, что ли? Э, нет, гости дорогие! Поищите для своего садовника другой садочек.
– Что так? Аль жених плохой?
– Да нет, соседушка, невеста у нас никудышная! Такая красавица, как в окно глянет – конь на дыбки встанет. Во двор выйдет – три дня собаки лают! У неё, видишь ли, по секрету скажу, глаза как лукошки, на голове рожки, рот до ушей, хоть завязки пришей! Но зато на обе ножки прихрамывает, горбом туды-сюды покачивает.
– Ой, уморил, дед! – хохочет бабушка. – Да ведь это ты себя обрисовал! А Марьюшка у тебя – загляденье! Да и жених наш хоть куда! Руки золотые, а самому молодцу цены нет.
– Да, богатство у вас, конечно, большое. Два веника в коробке да мышка в мешке.
– Это правда. Денег ни гроша, зато слава хороша. Сам ведь знаешь, какой у нас Егорий мастер. Были б руки, а богатство придёт! Внучке твоей у нас хорошо будет.
– Ага. Видела баба кисель во сне, да ложки не было.
Тут уж Акулина осерчала:
– Ты чегой-то, старый хрен, как ёрш топорщишься?! У самого-то в сундуке от рыбы пух да крылья от мух! Гляди, к другим пойдём!
– Вот-вот. Стали щуке грозить – хотят её в реке топить.
– Глянь-ка, Егорий, на щуку эту беззубую! Ужас охватывает, прости, Господи! Только вот я тебе что, Афанасий, скажу. Хоть и хочешь ты себе щукой казаться, а сердце у тебя завсегда мягче воска было. Все бабы в деревне про это знают.
Ну, дед тут и растаял, как лёд на солнышке.
– Ох и хитра ты, бабка! Мужик клином, баба блином, а доймёт! Ну, чего тут калякать, пора свадьбу стряпать.
Марьюшку кликнули. Стала потупившись, передник теребит.
– Пойдёшь ли за Егория, внучка?
– Отпустишь, дедушка, – пойду.
– Ну и славно! Только свадьбу на Масленицу справим. А то знаешь, как бывает, куми́шься, сватаешься, а проспишься – спохватишься. А ты, Егорий, пока невесте подарок готовь. Погляжу я, как ты для неё постараешься.
Стал Егорий раздумывать: что бы такое невесте подарить? Чтоб красивое было, нужное и при ней завсегда находилось, о нём напоминало.
Ничего в голову не идёт!
Раз как-то пошёл он в одну избу, где девушки посиделки устраивали. Сидят девушки по лавкам, пряжу прядут, песни поют, хохочут.
И Марьюшка здесь же.
Сел Егорка в сторонке, глаз отвести от неё не может, работой её любуется. Так ладно да споро прядёт, никто угнаться не может, хоть и прялка у неё похуже всех была. Скрипучая, шатучая, на сторону валится, того и гляди, рассыплется. Одно слово – прабабушкино наследство.
«Вот какой подарок-то надо изготовить, – встрепенулся Егорий, – и вещь полезная, и при Марьюшке всегда будет».
На другой день пошёл в лес липу для прялки рубить. Липа дерево мягкое, нежное, что хочешь из неё вырезать можно, не треснет, да и цветом хороша – золотистая.
Вот идёт он бережком, а по речке белая лебедь плывёт величаво. Шея гибкая, гордая, головка словно точёная, красавица!
«Вот как сделать-то надо! – любуется Егорий. – Чтоб не просто прялка была, а лебёдушка».
Срубил он в лесу подходящую липу, а чтоб она не растрескалась, кору не стал обдирать и торцы глиной обмазал.
Как только просохла липа хорошенько, принялся рубить донце – широкую доску, на которую пряха садится. На конце донца выступ сделал с гнездом. В него то гребень, то стояк для пряжи вставлять можно, а стояк, на маленькое весло похожий, из крепкого клёна вырубил. Обстругал всё хорошенько, зачистил – дерево зазолотилось, засияло. Не прялка – птица лёгкая, ни у кого такой нет! Красивая, а чего-то не хватает!
«А что, если резьбой да красками её изузорить?» – думает Егорий. Вырезал на донце тонкие линии, на концах завиточками закруглил. Потом солнышки под ножом зажглись, листья сказочные зашелестели, диковинные цветы зацвели.
А Егорий хмурится: опять ему не нравится!
Во двор вышел, там у него чурбан дуба морёного лежал. Расколол его на тонкие дощечки, из них два коника чёрных с крутыми шеями выстругал и в донце между цветов врезал. Сели без клея, как тут были, не выковырнешь. Но всё ж для верности дырочки просверлил и жёлтые липовые гвоздики загнал, да не где попало, а где глаза и по сбруе. Сразу ожили коники, сбруей зазвенели, глазами закосили.
О проекте
О подписке