Может быть, поэтому мы переночевали в Ницце и переместились в Монако. Поднялись на гору, чтобы полюбоваться королевским дворцом, и тут выяснилось, что у отца проблемы с сосудами – он был вынужден останавливаться почти каждые пятьдесят метров, хотя за несколько лет до этого ему уже сделали операцию в Германии, о чем он с гордостью рассказывал. Операция и почти двухнедельное пребывание в больнице были оплачены из страховой кассы. По прибытии в Германию отец вступил в сообщество свободных художников (для людей свободных профессий – музыкантов, писателей, актеров), куда отстегивал ежемесячно по 120 марок в качестве налога. Я еще тогда подумала, что у нас в России берут налоги со всего, что возможно, однако вряд ли мне такого рода операция ничего не будет стоить…

На следующее утро мы отправились дальше по Лазурному Берегу в сторону Испании. Когда мы подъехали к Барселоне отец твердо отказался от предложенного мною посещения музея Дали (оказалось, что к музеям он совершенно равнодушен! Только Джоконда в Лувре произвела на него впечатление: «Представляешь, смотрю на нее и думаю, кого она только не повидала за это время, всем одинаково улыбаясь своей потусторонней улыбкой!»

Там, в Барселоне, я спросила его про «Верного Руслана». Отец рассказал историю появления этой, с моей точки зрения, самой пронзительной его повести – о караульной собаке. Он тогда работал в «Новом мире» у Твардовского. Приехал знакомый журналист откуда-то с северов и рассказал о пустых, заброшенных лагерях, где когда-то во славу отечества убивали и мучили. Так вот, по территории этих лагерей бегают, не уходя далеко, брошенные караульные собаки, специально обученные охранять зэков. Не просто бегают, а будто продолжают нести свою вечную службу. Отца так поразила эта картина, что он почти сразу написал рассказ. И отнес его Твардовскому. Тот прочитал и сказал, что это целая тема, не для рассказа. Отец послушал Твардовского и написал повесть. Писал несколько лет. И получился шедевр.

Кстати, оказывается, у отца в повести Руслан – кавказская овчарка, а не немецкая, как в одноименном телефильме. Фильм отцу понравился, понравился и читавший авторский текст замечательный русский актер Алексей Баталов, с которым отец был знаком через Наташу: жена Баталова, цирковая наездница Гитана, хорошо знала Наташу Кузнецову, бывшую жену Леонида Енгибарова.

В порту Барселоны стояло много роскошных и не очень яхт, которыми любовался отец. Он поделился со мной своей заветной мечтой – купить яхту. Может, найдется человек, который подарит ему ее.

Именно так нашелся в свое время ценитель творчества и спонсор отца – Борис Эрленович Гольдман. Отец был в жутком состоянии после смерти Наташи, и тут вдруг позвонил Гольдман и сказал:

– Вы когда-то помогли мне, а теперь я хочу помочь вам.

По телефону Борис Эрленович напомнил отцу об их первой встрече – в 1983 году отец уезжал в эмиграцию, приходило попрощаться много народу, среди них был молодой Борис Гольдман, который ценил классическую русскую литературу, восхищался «Тремя минутами молчания» и пришел к отцу, чтобы он подписал ему книгу на память. Это он и называл «помощью отца».

Он пригласил отца в Москву, оплатил ему пребывание в городе, помог издать четырехтомное собрание его сочинений (первое и последнее прижизненное!), а потом устроил презентацию по случаю выхода четырехтомника.

Презентация была очень солидной, проходила она в 1998 году в Москве в одном из залов Большого Кремлевского дворца. На нее Борис Гольдман пригласил много гостей: друзей и знакомых отца из других городов России, писательницу, подругу Наташи Ирину Муравьеву из Америки, славистку из Англии Светлану Макмиллан, великих русских артистов, которые были знакомы с отцом либо снимались в фильме по «Большой руде» (Станислава Любшина, Михаила Глузского, Маргариту Терехову, Ролана Быкова), известных журналистов – всего около ста пятидесяти человек. Идея была привлечь внимание общественности и властей города к основной проблеме отца – гражданство вернули, а жить негде. Позже возникшее Переделкино было единственным его пристанищем в России, но оно ему не принадлежало по закону.

Этот же Борис Гольдман помог позднее перевезти тело отца из Германии в Переделкино и похоронить на старом писательском кладбище, тем самым выполнив его последнюю волю.

Очень необычный был человек, с весьма типичной для своего времени биографией – еврейский мальчик, талантливый, разносторонний. Сумел получить четыре высших образования, поработать актером, рабочим сцены, учителем русского и литературы в школе, а в «лихие девяностые» создать свое рекламное агентство и стать весьма успешным бизнесменом.

Они часто беседовали с отцом по душам, Борис жаловался на «невыносимость бытия» в бизнесе – ему и угрожали, и подсиживали, и делали гадости, жене и сыну нельзя было выходить из дома без охраны. Он вспоминал время, когда, будучи простым учителем в школе, любил ездить на рыбалку и никого не опасался. На вопрос отца, зачем ему такая жизнь, ответил: не могу уехать, как же я оставлю в России свою коллекцию, вывезти я ее не смогу никогда – у него была огромная и очень значительная коллекция русских орденов.

По слухам, Гольдман был якобы близок к Борису Березовскому и во многом разделил его судьбу – в день похорон отца на него было совершено первое покушение, во время которого оторвало ногу его водителю. Но Борис был в это время на похоронах, рядом со мной, помогая мне не упасть в обморок, и все приговаривал: «Это Владимов меня спас!».

А второго покушения, через полгода после смерти отца, Борис Эрленович уже не пережил. Царствие ему небесное!

Так вот, возвращаясь к яхтам, – мы ходили по набережной барселонского порта и полушутя-полусерьезно обсуждали, какую из этих красавиц стоит отцу прикупить. Он мечтал о небольшой яхте, чтобы было всего две каюты – для него и меня, чтобы на борту был с нами кот Мартин «гамбургской породы, черный с белым галстучком» – когда-то такой жил с отцом и Наташей на Малой Филевской. «А еще хорошо было бы, чтобы плавать всегда, почти не заходя в города, чтобы работать и писать в море, чтобы порт приписки был Барселона или Марсель. Если же я почувствую себя плохо и пойму, что мне пора, – просто открою кингстоны и пойду на корм рыбам».

Через шесть лет, когда он, смертельно больной, из последних сил собрал в Германии свои любимые книги и инструменты, загрузил все в машину и попытался вернуться в Россию – его, упавшего без сознания на руль собственного автомобиля, задержали в Любеке и вернули обратно в Нидернхаузен. Не получилось «открыть кингстоны»…

Так получилось, что на обратном пути из Испании домой, в Германию, отцу не удалось разменять крупную купюру и поздно вечером мы не смогли остановиться на ночлег, последний перед Германией. Попробовали с помощью карты, но карта не подошла, ничего не получилось. Отец пришел в ярость, а потом сказал: «Ничего, я выдержу. Поехали дальше. Я справлюсь».

Я пришла в ужас – немолодой человек, с больным сердцем, перенесшим два инфаркта. Он посмотрел на меня и сказал: «Дочка, я справлюсь, только ты меня поддерживай. Не давай мне заснуть». Я посмотрела на него, собранного и надежного, и согласилась. Ехали почти девять часов без остановки. Я вспоминала все знакомые мне песни, и читала стихи, и что-то безостановочно рассказывала. В девять утра мы были дома. Какая же Европа, оказывается, маленькая! И какая же огромная нервная сила была в моем отце, сила, которая помогала ему все выносить – и гадкие сплетни, и предательство друзей, и забвение, и завистливые уколы коллег, и обиды, и напряжение, и непонимание, и одиночество!

Потом он приехал в Москву. Был долгий путь его устройства в Переделкино: отец получил гражданство, но регистрации в столице не было. Я зарегистрировать его у себя официально не могла – юридически он не был мне отцом, ведь меня удочерил отчим. Справились. Путем сложных юридических хитросплетений, благо у него оказался еще один поклонник – толковый, интеллигентный молодой нотариус Мурзинов.

А потом стали заниматься его зрением. Я показала его доценту кафедры глазных болезней Академии последипломного образования врачей, где я тогда работала, отличному хирургу и чуткому человеку. Решили срочно его оперировать. Но появилась новая сложность: у отца было гражданство, но еще не было положенного срока для получения медицинского полиса. Мой чудесный хирург не растерялся – оформил отца как бомжа. Бомжу, оказывается, по закону не нужен полис. Отец пришел почему-то в восторг, когда я ему рассказала о его новом статусе.

Операцию он перенес прекрасно, но, в нарушение всех инструкций, через неделю стал воровато читать газеты. Причем попросил, чтобы его перевели из бокса, куда его переместил сердобольный доктор, в обычную семиместную палату. «Вы не понимаете, я хочу быть с народом. Знали бы вы, как много я узнаю нового, когда мы с мужиками дымим в курилке!» В этом весь Владимов.

Свой 70-летний юбилей 19 февраля 2001 года он предпочел не отмечать так, как было принято, в большом зале, полном друзей и не друзей, с хвалебными речами, торжественно и пафосно. Сбежал накануне в Германию. Перед отъездом я подарила ему большую пивную кружку с серебряной крышкой, на которой попросила выгравировать: «Я счастлива, что ты у меня есть. Дочка Марина. 19.02.01». Ему понравилось.

В день юбилея отец распил один бутылку вина и пошел что-то строгать в мастерской – так он мне рассказал по телефону. «Я прекрасно провел юбилей, чудесный получился день».

Как он остался один в болезни и страдании? Отец не хотел окончательно переезжать в Россию, предпочитал жить на два дома – полгода в Нидернхаузене, полгода в Переделкине, почему-то боялся, что не сможет вернуться в Германию. Для этих страхов были причины – отец много перенес от наших доблестных органов госбезопасности.

Когда он приезжал в Россию, я переезжала к нему, чтобы помогать в быту, чтобы не было так одиноко.

Через три года после смерти Наташи отец, очень стесняясь, сказал мне, что встретил женщину, с которой хотел бы жить вместе. В Германии он познакомился с ней, она помогала ему общаться с немецкими чиновниками – это для отца было невыносимо! Евгения Сабельникова. Актриса. Самая известная ее роль – Ирина в фильме «Старые стены». Моложе его на двадцать два года. Опять очень красивая.

Одна маленькая деталь – она была замужем за богатым австрийцем, с которым давно разъехалась, но не развелась. И не собиралась. Зачем? Тогда бы она потеряла приличное содержание. Но статус любовницы ее тоже не устраивал. Женя заставила моего атеиста-отца срочно принять крещение и с ней обвенчаться. Она сама, с ее слов, была очень верующим человеком, преданной прихожанкой церкви в Висбадене, соблюдающей все посты и предписания, пела в церковном хоре и исполняла обязанности церковного старосты в своем приходе. Зачем ей было нужно это венчание? Чтобы потом приезжать с ним в Москву, где он всем мог ее представить как законную жену. Мечтала сыграть в фильме по его книгам.

Я как-то спросила отца о его отношении к Богу, вере – он говорил, что верит в высшую справедливость, к существованию Бога относился со скепсисом, как многие из его поколения. Что мы хотим – родители уже были неверующими…

Все было неплохо, Женя приезжала с отцом в Россию, мы познакомились с ней и вполне дружески общались. В Германии они жили каждый у себя, на расстоянии тридцати километров, и ездили друг к другу в гости. Иногда на несколько дней он переезжал к ней, в ее дом, потом возвращался в свою большую одинокую квартиру. Эдакий гостевой брак.

Устраивало ли его такое положение дел? Думаю, что нет – ему хотелось настоящего уюта, женской заботы и внимания. А тут было больше развлечения, походов по злачным местам, знакомств с нужными людьми, особенно в Москве. Приятная игра без особых обязательств. Эти отношения продолжались около двух лет, пока он не заболел. Заболел смертельно – в Германии ему подробно объяснили стадию его болезни, назвали диагноз со всеми подробностями, предложили операцию, взяв подписку о том, что он предупрежден о риске, рассказали о сроке, который ему остался. Прооперировали. И оставили жить с этим знанием.

Женя честно отсидела при нем пять недель, навещая его в больнице, выхаживала после операции, взяв на время к себе домой, а потом позвонила мне и сказала, что очень устала. И отправила весной 2002 года ко мне в Россию.

Отец приехал измученным, слабым, почти потерявшим интерес к жизни, стал выпивать понемногу каждый день, все говорил: «Вот еще один из моего поколения ушел в небытие. Все кучнее падают бомбы». Спасал огородик.

Я убедила его пить бефунгин – вытяжку из чаги, которая когда-то спасла Александра Исаевича Солженицына, о ней он писал в «Раковом корпусе», – так хотелось надеяться, что удастся спасти ею и отца!

Женя приехала на один день, а потом перебралась к родителям, ничего ему толком не объяснив. А потом снова вернулась в Германию. Я случайно обнаружила правду. Открыла шкаф-купе и не увидела ни одного ее платья. Рассказала отцу. Он, совершенно потрясенный, позвонил ей. Она лепетала что-то несуразно-жалкое по телефону: «Ты так изменился за последнее время. Я решила расстаться с тобой сейчас, чтобы осталась память о наших красивых отношениях, не хочется портить их твоим пьянством и мрачностью». Это не добавило, конечно, ему сил. В начале осени 2002 года у меня родилась дочка, я уехала к мужу, а отец вернулся в Германию. Мы перезванивались, я послала ему фотографию его внучки, которую он так и не увидел вживую. Он собирался к нам приехать – и не доехал…

Гарик Суперфин, его знакомый, а впоследствии хранитель отцовского архива в Бремене (там многие сокровища, в том числе письма Сергея Довлатова), рассказал мне о его последних днях. Отец ослабел, исхудал до неузнаваемости, еле передвигал ноги, не мог уже готовить себе еду. Гарик говорил: «Чертовы бабы – неужели нельзя мужику сварить хотя бы кастрюлю супа!»

За неделю до его смерти, 19 октября 2003 года, Женя испугалась, сказала, что увидела его во сне. Раскаялась? Приехала и нашла отца без сознания на пороге квартиры. Перевезла в больницу, где он тихо скончался. На похоронах в Москве, куда она привезла его тело, в церкви стояла вместе с певчими и пела. А потом пела вместе с батюшкой у разверстой могилы. Говорила, что перед смертью просила у него прощения, и он ее простил с легким сердцем.

Может и простил – отец вообще как-то очень по-мужски, по-рыцарски относился к женщинам. Однажды он мне сказал дома в Нидернхаузене, когда я рвалась встать пораньше, чтобы прибраться и приготовить обед: «Зачем ты так рано встаешь? Женщина должна понежиться, помечтать, побаловать себя. Ташенька всегда нежилась до одиннадцати, а я любил вставать в шесть утра и работать».

Надеюсь, что там, на небесах, он встретился со своей Ташечкой и счастлив. И много работает.

В Переделкине отца несколько раз навещала бывшая соседка по Малой Филевской, тетя Таня, как он ее называл. Во время его приезда в 1995 году она тоже навещала его вместе с Наташей. Татьяна была женой известного писателя, дети разъехались, она нашла прибежище в церкви, – вот кто был истинно верующим человеком. Я не сразу смогла поставить отцу памятник, приезжала несколько раз в год на могилу, и каждый раз тихо радовалась – спасибо тете Тане – могила была всегда прибранной, почти без сорняков. Теперь есть памятник, и тетя Таня, как может, следит за ним. Низкий ей поклон!

Судьба отпустила нам с отцом пробыть вместе всего десять лет, вместивших в себя одно путешествие в Европу. И несколько лет приездов его в Москву. И долгих телефонных разговоров из Нидернхаузена. И замечательных дней в Переделкине. И знакомств моих со многими людьми, знавшими и любившими его. Так что я не ропщу. Я помню своего отца. Моего Георгия Владимова.