Цитаты из книги «Генерал и его армия»

Я думаю, правы те умные головы, кто исследует для этого случая модель воровской шайки, законы общества, которое себя чувствует вне закона. Воры и бандиты никакого другого наказания не знают, только смерть. Это даже не наказание, это просто мера безопасности. По тюрьмам будут сидеть те, кто у них не вызывает опасения. Но при малейшей опасности…

Даже если правду можно сказать, все равно врите. Спросят, кто написал «Мертвые души», — говорите: «Не знаю». Гоголя не выдавайте.

Взгляд посредст­венности цепляется за овраги, излучины, петляет в лесных зарослях, а взгляд гения упирается в пустынный берег и в голых кручах находит решение загадки.

В том поднебесном кругу, где вращался Дробнис, бы­ли же какие-то блатные правила, был свой разбойничий этикет, ему не чуждый. Поистине, Бог эту страну оставил, вся надежда на дьявола.

В том последнем, от чего невозможно было отказаться, он прощался с женщиной, как прощаются с жизнью, с самым дорогим в ней, искупающим все страдания, обиды, предательства судьбы. И она отвечала ему так же прощально, пусть без горячности, без стенаний, которые и хотелось бы ему услышать, но с таким глубоким, страстным, упрямым молчанием, как если б уже принесла последнюю жертву любимому и больше отдать было нечего.

И это при том, как нам катастрофически не повезло с осмыслением Великой Отечественной: то 8-летний маразм сталинщины, то хрущевская нервическая «оттепель», то, на десерт, вальяжная брежневиана, в сравнении с которой барственная нега Ильи Ильича Обломова покажется кипучей деятельностью.

При этом почтенная газета не сообразила, что сама же «опускается» ниже пояса, что, впрочем, всегда и бывает, «опускание» — процесс обоюдный. Вся беда, что «опускающие» сраму не имут и поэтому их «опустить» нельзя.

Общаясь с ним, вы понимали, что генерал — это не столько звание, сколько — характер, особенность разума, замечательное умение быть всегда старшим, взять на себя ответственность, принять единственно верное и неотменимое решение.

Мне симпатичны люди, чуждые стадности. Но как я могу симпатизировать немецкому генералу, изгнавшему меня своими танками навсегда из родного Харькова? Я только против лжи о нем. И я постарался его изобразить таким, как представлял себе. При этом, описывая, как он в доме Толстого принимает свое решение отступить, я это называю «поступком, может быть, высшим в его жизни». Может быть, завтра он лучшего друга продаст, родного брата зарежет, но сегодня он был таким.

Можно много собак навесить на Гудериана, но он не был человеком стаи, мафии, всегда имел свое мнение и смелость его высказывать. Не вписывается он в рамки среднестатистического нациста. Может быть, потому и уцелел, потому и не указывали на него другие подсудимые: они не были такими и не вели себя, как он. Косвенно его неординарность подтверждает и Богомолов, когда говорит, что Гудериан не осудил свои преступления. Это верно. Когда все осудили и покаялись, он один — из тюрьмы — продолжал гнуть свое, пересматривал лишь сроки блицкрига, но не главную его цель — разрушить коммунистическую империю, рассадник «серой чумы большевизма».