Цитаты из книг автора «Георгий Вайнер»

Наливаю себе большую чашку кофе, делаю первый, самый сладкий, самый долгожданный глоток, а кофе густой, крепкий, непроглядно-коричневый, горячий, со светлой плотной пенкой, в нем все ароматы тропиков, и в легком облачке пара над чашкой – прозрачный ветер дальних странствий, в его горько-сладком волшебном вкусе – успокоение, радость и сила. И закуриваю сигарету. Это лучшие десять минут предстоящих суток. Я сижу на кухне у окна, пью кофе, покуриваю неспешно сигарету, смотрю в залитое дождем окно, и сумерки становятся все жиже, и четче костлявая чернота уже облетевшего тополя;

И я понял, что жизнь замечательна, даже если ты в детстве мечтаешь быть дворником и за тобой никто не хочет стоять в очереди.

Я ведь совсем не герой, и приключения Джеймса Бонда не по мне. Наверное, беда в том, что у меня совсем нет честолюбия, и следователем я стал случайно. Когда все мои приятели-пацаны мечтали быть летчиками, пожарными и пограничниками, я мечтал стать дворником. Честное слово! Мечтал стоять по утрам у дверей нашего дома, в белом фартуке с красивой бляхой, и первым, самым первым в этот день говорить всем жильцам: «Доброе утро!» Просто я хотел говорить всем людям «Доброе утро!». А получилось совсем наоборот. И когда я могу сказать людям «Спокойной ночи!» – во мне теплится глупая детская радость, что и я не зря живу на земле.

…Я сложил руки лодочкой, и в них плещется какая-то густая жидкость, просачиваясь между пальцами. Рассматриваю эту жидкость и не могу понять, что это такое. И ужасно жалко мне видеть, как она стекает по рукам, капает на пол и сразу исчезает. Только когда ее осталось совсем мало, понял: в моих руках плещется время, когда упадет последняя капля – я умру. Я закричал, рванулся и тогда сообразил – это сон. Посмотрел на ладони – они были мокрые. Провел ими по лицу и почувствовал, что щеки тоже мокрые. Наверное, впервые в жизни я плакал во сне.

я с удивлением заметил, что меня не радует, если человек явно говорит правду. Может быть, потому, что за последние дни я видел слишком много хитростей и горя, правда казалась мне слишком примитивно придуманной легендой. И от этого я был противен самому себе и, закрыв глаза

Биология точно выяснила размеры допустимых для человека физических перегрузок. Обычный человек спокойно выдерживает до 4 g. Сверхзвуковые пилоты могут вынести до 12 g. А кто посчитал допустимые для человека моральные перегрузки?

Не знаю, не помню, хоть убей, не могу я сказать, какое лицо было у Белаша в это микроскопическое мгновение остановившегося времени, я запомнил только его глаза и руки – ведь я много раз до этого рассматривал его красиво прорезанные умные глаза с тяжелым ироничным прищуром чуть синеватых век. Чужие были глаза у него в это мгновение, будто впопыхах, собираясь на маскарад, он нацепил полумаску, скрывшую лицо, и остались только две узкие прорези, в которых метались сумасшедшие зрачки человека, обезумевшего от тоски, ужаса, бессилия. Как будто не Мельник, раздавленный, почти мертвый от жадности, стыда и горя старик, а клацающий зубами Минотавр изготовился для прыжка со стула с жестяной инвентарной биркой ХОЗУ – такие глаза были у Белаша, и я не слышал ничего, я просто оглох на эти секунды остановившегося времени, потому что в голове гремел, постепенно затихая, усталый, тусклый голос Белаша – «…плотью живой он в живую могилу уходит…». И протянутая мне рука – тонкая, с длинными сильными пальцами, покрасневшими от мороза, – тряслась. Все это длилось две, ну от силы три секунды, потому что Белаш оторвал наконец непослушные, живущие отдельной жизнью глаза от Мельника и, мучительно разорвав в улыбке рот

Мельник поднял на него равнодушные, мертвые глаза и безразлично опустил голову. Я пошел от окна навстречу Белашу, а он, окинув взглядом кабинет, увидел сидящего у стола Мельника. И пока Белаш шел ко мне, протягивая руку, глаза его бессознательно вцепились в бесформенную, как оползень, фигуру старика. Вся комната – длиной пять метров, и мы шли друг другу навстречу, протягивая руки, так что все это длилось, может быть, две секунды, ну три – от силы, но для меня время с грохотом треснуло, задребезжало, оно взвизгнуло лопнувшей пружиной будильника, оно закричало мне: «Я остановилось! Все остальное недействительно, все остальное – вне Меня, Времени, потому что сейчас существуют только две секунды вашего пути по крошечному пространству этого кабинета!»

Страдивари поднялся в мастерскую, снял с пергаментных петель «Санта-Марию», скрипку огромную, таких еще никто не делал. Классический инструмент «аллонже», яростного вишневого цвета, в нем полыхала «драконова кровь», широкими лучами расходились волокна ласкового клена и светло сияли звездочки твердой, как металл, альпийской ели. Изящные, плавно вписавшиеся в деку округлые эфы. Сильный, уверенный срез завитка и матовая тусклость грифа. Страдивари прижал скрипку к лицу и услышал в ней тоненький нежный звон. Потом провел по струнам туртовским смычком, и звук полыхнул, как пороховое пламя – быстро и легко, звук метался в мастерской, ему было здесь невыносимо тесно, он был огромен и светел, как рассвет. Страдивари играл, и постепенно утекали горечь, досада, страх, и как-то сами по себе забылись сомнения – проживет ли скрипка века. Да и какая разница, если точно знаешь, что ты играешь сейчас на скрипке, равной которой нет в мире? И может быть, не будет…

Поляков быстро прошел через кабинет, вынул из футляра скрипку и показал мне: – Взгляните – этот инструмент поразительно похож на скрипку Страдивари «Император», которая принадлежала Яну Кубелику. Но она только похожа! Точно воспроизвести инструменты старых итальянских мастеров невозможно. – Почему? Ведь нет ничего непознаваемого, и если нельзя придумать своего, то Вильом же мог скопировать инструмент, имея под руками оригинал. Ведь это же только дерево! Поляков улыбнулся и покачал головой: – Не-ет! Вильом – это рассудительное деловое спокойствие. Я думаю, что он не провел над своими скрипками ни одной бессонной ночи. А старые итальянцы знали много тайных средств и секретов не выдавали никому. Чтобы понять эти тайны, Вильому надо было много-много ночей не спать, плакать от отчаяния и счастья, безумствовать и страдать. Тогда он открыл бы тайные пружины старинного мастерства. – Тогда ему не надо было бы копировать чужие инструменты, он был бы тогда сам по себе Вильом, – сказал я. – Вот это я и имею в виду, – выбросил ко мне свои худые, острые руки Поляков. – Но он был человек другого склада. Его вполне устраивала безбедная сытая жизнь рядом с алчущими талантами Страдивари и Гварнери. – И удивленно, с очевидным непониманием пожал плечами: – Просто ума не приложу, как такой талантище мог этим довольствоваться!