И так было каждый раз: стоило нам уединиться в укромном темном месте, как сейчас же появлялись какие-то люди, не жилось им на освещенных улицах или аллеях городского парка. Непрошеных зрителей притягивало к нам будто магнитом. О поцелуях в светлую пору дня и вовсе нечего было думать. По городу ходили команды комсомольских бригадмильцев, цепко следили за нравственностью горожан. А целоваться хотелось!

И меня как-то осенило, я сказал своей девушке:

– Есть идея! Поехали на вокзал! До отхода поезда осталось… Не важно, какой-нибудь поезд будет. Если нужно, подождем!

Моя девушка оказалась из сообразительных – все поняла даже не с одного слова, а еще раньше, избавив меня от объяснений. Она сплошь состояла из загадок. Если бы я знал из каких!

– Ты уверен, что твое призвание историк? – В ее вопросе таилась, как я потом понял, скрытая насмешка.

Но я тогда этого не заметил, самоуверенно возразил:

– Не сомневайся! Историк! А кто же еще?

– Учитель, например! Учителю находчивость ох как нужна! Историк без нее обойдется запросто. Он берет другим. Для работы в архивах, скажем, необходим усидчивый зад.

Она долбила свое, а я легкомысленно отмахнулся: поехали, поехали на вокзал!

Задержавшись ненадолго в зале ожидания, изучив расписание поездов, мы выбежали на перрон. С первого пути отправлялся состав «Краснодар – Новороссийск», возле вагонов колготился народ, провожающие и отъезжающие прощались, обнимая, целуя друг друга. Мы влились в это братство. Лина уезжала, провожал я.

– Ты в этом Зурбагане не задерживайся! Пиши! – говорил я Лине, сопровождая поцелуями едва ли не каждое слово.

– Я буду писать как можно чаще! А ты не скучай! – отвечала Лина.

И что ценно: на нас никто не обращал внимания. Когда этот поезд ушел, прибыл другой из Сочи. В нем будто бы приехала моя девушка, а я встречал. Мы обнялись с таким жаром, точно не виделись год.

Так мы блаженствовали три дня. До нас, казалось, никому не было дела. На перроне наши страсти считались рутиной. И все же на четвертый к нам подошли два милиционера, пожилой старшина и молодой сержант, их привел тощий носильщик с лицом, искаженным асимметрией.

– Это они! Я за ними давно наблюдаю. Будто уезжают-приезжают, даже целуются, а сами ждут: а вдруг кто зевнет багаж, тут они его и поминай как звали, – наклеветал носильщик, из-за асимметрии, кривившей губы, его улыбка казалась сатанинской. – Я подпишу любой протокол, что составите, то и подмахну, – подло вызвался этот вокзальный Мефистофель, когда нас доставили в комнату милиции.

– Иди работай! Понадобишься, кликнем, – отправил его старшина. – Ну? Что скажете, чемоданщики? – А это относилось к нам.

– Мы без пяти минут жених и невеста, – пояснил я, не считая это утверждение преступной ложью, но с тревогой посмотрел на Лину, как-то она отнесется к моим словам.

Но моя боевая подруга меня не подвела, сказав:

– У нас любовь с детского сада!

Обращаясь к молодому сержанту – уж он-то должен нас понять, – я открыл представителям власти нашу тайну.

– Это разврат! Мало им своих институтов, так они его тащат в детский сад! Старшина, давай их в КПЗ! – раскричался предатель-сержант.

– Помолчи! – одернул его старшина. – Вот что, ромеи и джульетты, чтоб я здесь вас больше не видел. Целуйтесь хоть в Москве на Красной площади. А сунетесь на вокзал, пришьем статью!

Мы вернулись в черные тени деревьев и темные дворы как к себе домой после долгого отсутствия, и мне и здесь было хорошо – со мной была любимая девушка… Мне даже приснился эротический сон: будто мы с Линой зашли в универмаг и там покупаем для меня мужскую рубашку. Верхнюю, верхнюю, разумеется. Это была инициатива Лины. По ее мнению, мне следовало предстать на экзамене красивым и элегантным. Она же и подобрала к новой сорочке подходящий полосатый галстук.

И вот настал день экзамена по истории СССР – по сути, всё решающего испытания. Придя на кафедру, я был приятно изумлен и очень растроган, увидев Лину. «Значит, она меня тоже любит!» – возликовала моя душа.

– Ты пришла поболеть? Не беспокойся. Для меня это всего лишь формальность, – сказал я, взяв ее руки в свои.

– Не забывай, у тебя есть конкурент, – деликатно напомнила Лина.

– Бедняге ничего не светит, – сказал я, может, несколько жестоко, но справедливо. Конечно, с моей точки зрения. – Кстати, где же он? Волосюк не любит, если опаздывают. А может, он вообще не придет. Понял бессмысленность своей затеи и теперь небось трясется в автобусе, катит восвояси. Да, да, он определенно струсил.

– Ну зачем же так. Возможно, его задержали непредвиденные обстоятельства и он будет с минуты на минуту, – произнесла Лина с мягким укором.

Но пока пришел сам профессор Волосюк, он явился бесшумно, как-то вдруг, мы не успели разомкнуть руки.

– Вижу, все в сборе. Приятно, когда среди соперников царят мир и любовь! – обрадовался добряк-профессор и, отойдя к своему столу, занялся какими-то бумагами.

– Как это понимать? Он – это ты?! – спросил я вполголоса, еще не веря своим ушам.

– Он – это я, – смущенно подтвердила Лина, тоже почти шепотом.

– Так что же ты?.. – Я не находил слов.

– Я хотела преподнести сюрприз. Я предупреждала.

– Приятный сюрприз, – напомнил я. – А этот…

– Я думала, тебе будет приятно, что он – это я.

– Ты думала, я садист? Спасибо! Ведь я как бы должен тебя своими руками, словно Отелло… Только по другому поводу. Ты меня превращаешь в убийцу! – Я невольно почувствовал себя героем из шекспировской трагедии, только эту великий Вильям не успел написать. А может, и сочинил, но вихри исторических бурь унесли рукопись прямо со стола и развеяли по зеленым английским равнинам.

– Не бойся! Я чертовски живуча, – улыбнулась Лина.

– У тебя нет никаких шансов. Даже такого! – Я показал ей ноготь своего мизинца.

– Нестор, я сейчас все исправлю, если ты так переживаешь. Ну ее, аспирантуру! Сейчас скажу: я передумала и снимаю свою кандидатуру. Хочу назад в свою школу, к моим ребятам, – засуетилась Лина и окликнула Волосюка: – Профессор!

– Я слушаю, слушаю, голубушка! – отозвался Волосюк, оторвавшись от своего занятия.

– Профессор, она собиралась сказать… в общем, мы готовы. Оба, – опередил я Лину. И это был роковой шаг.

Оказывается, мойры, богини судьбы, все скопом швырнули мне из голубых небес, с вершины своего Олимпа красно-белый спасательный круг, и, ухватись я за этот божий дар, все пошло бы по моему плану, но я самонадеянно его отверг!

– Ну смотри, я хотела, как тебе лучше. Да ты не расстраивайся. Я переживу, – сказала Лина совсем по-матерински. А может, так утешают жены.

Мы присели рядышком за один из столов. А вскоре к профессору присоединились остальные члены комиссии, сели одесную и ошую, то есть по правую и левую руку от Волосюка, и тот сказал, благожелательно оглядывая нас с Линой, ожидающих своего часа:

– Вижу, ваши полки приготовились к бою. Ну, друзья-ратоборцы, кто первым пойдет «на вы»?

– Вперед мы выпускаем Северова. Он – наш Пересвет, – опередив меня, в тон ему прытко ответила Лина.

Я на нее зашипел:

– Зачем ты его дразнишь? Он не всегда понимает шутки.

– А мне теперь все трын-трава, – прошептала Лина бесшабашно.

– Я, стало быть, Челубей, – однако, ничуть не обидясь, резюмировал Волосюк. – Значит, вы, голубушка, не теряете чувства юмора? Это хорошо! Ну, коли так, Северов, милости просим на лобное место.

– Подожди, – остановила меня моя соперница и заботливо поправила галстук, будто собирала в поход на половцев. – Тебе ни пуха ни пера, а я иду к черту.

Я говорил обстоятельно и уверенно, а когда ответил на особо коварный вопрос, за моей спиной раздались аплодисменты и голос резвящейся Лины:

– Браво, Нестор!

– Кузькина! – будто бы строго одернул ее Волосюк, но было видно: он тоже доволен моим ответом.

– Смелее, профессор, ставьте, ставьте «отлично»! Неужели вы еще сомневаетесь? – не унималась Лина.

– У кого еще будут вопросы? – спросил Волосюк своих коллег.

Те, одобрительно глядя на меня, ответили: мол, все ясно, лично они удовлетворены. И профессор поставил мне «отлично».

– Ступайте, Северов. А мы послушаем нашу кавалерист-девицу. Посмотрим, по-прежнему ли боек ее язычок, – сказал Волосюк.

– Я останусь, поболею за Кузькину, – ответил я, считая: мое присутствие придаст ей душевные силы, поможет справиться с горечью поражения.

Я направился к нашему столу, а Лина побрела на освободившееся «лобное место». На какое-то мгновение мы встретились, и она сердито прошептала:

– Чтоб ты видел мой позор? Не хочу! Жди меня в коридоре. Я не задержусь.

Однако прошло десять… пятнадцать… двадцать минут, а она все еще оставалась в руках – нет, в лапах! – комиссии. Что они с ней вытворяют, инквизиторы?! Я метался по пустынному институтскому коридору, рисуя в своем воображении ужасные картины. Вот Лина безутешно рыдает, бьется головой о профессорский стол, вот она и вовсе лишилась чувств, точно в какой-нибудь мелодраме, а члены комиссии во главе с Волосюком плещут в ее безжизненное белое лицо водой из графина.

Наконец я не выдержал, распахнул дверь и сказал, не придумав ничего лучшего:

– Профессор, я забыл на вашем столе свои очки.

Волосюк кивнул: мол, забирайте – и снова повернулся к Лине и торжествующе произнес:

– Голубушка, у вас же нет никаких доказательств!

Лина, слава богу, была в полном здравии и даже в боевом духе. Глаза ее блестели азартом.

– Есть у меня доказательства, профессор! – возразила она дерзко.

Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.

Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:

– Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер «Вопросов истории»?

– Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, – смущенно пробормотал Волосюк и тут спохватился: – Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.

– Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепутал, – посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.

– Перетрудились, Нестор Петрович, – пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.

Се был первый предупреждающий звонок, но я этого еще не понял. И поспешно ретировался в коридор.

За Лину теперь я был спокоен. И все же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в ее проеме не возник Волосюк.

На его растерянном виноватом лице было написано все – произошло то, чего я никак не ожидал. И это было непоправимо.

– Ничего, дружок, через два-три года можно попытаться снова… – залепетал он, приближаясь ко мне.

Но я бросился прочь по длинному коридору. За спиной послышался возглас Лины:

– Нестор! Куда же ты? Подожди!

Ее голос подхлестнул меня, будто плеть… Она знала, чем закончится все это, и потешалась, готовя свой сюрприз. Играла со мной, словно кошка с мышкой. Как же я не заметил иронии в ее похвалах? На словах Лина будто бы мной восхищалась и даже назвала «гением»! «Поцелуй гения»! Даже поправила галстук! На самом деле готовила к гильотине.

А я, простак, развесил уши. Наверно, она старше меня на целый год, может, на два, – значит, человек искушенный, а может, и уже настоящая роковая женщина. Ей было скучно там, в станичной глуши, и теперь она развлеклась на всю катушку, всласть поиздевалась над наивным и доверчивым молодым человеком. Ничего себе, сельская учительница! Вон-вон ее из головы, долой из сердца!

Дальше было мое трагическое шествие по городу, и меня обозвали «антилопой»…

И вот сейчас я валяюсь, так и не удосужившись переодеться, прямо в своем единственном костюме, он же праздничный, он же просто выходной, лежу, судорожно вцепившись в подушку, и у меня такое ощущение, словно падаю в немую бесцветную пустоту.

Сердце подскочило вверх, сжалось и замерло где-то под горлом, будто я его проглотил и оно застряло в пищеводе.

Я сел на кровать. Что после всего такого писать отчиму в Адлер? «Я оказался дутым, аки мыльный пузырь, будь добр, прими меня снова под свое надежное крыло». Нет, о возвращении к нему не может быть и речи. Отчим и так хватил со мной хлопот после смерти матери. У него уже завелись собственные дети, и он-то небось радешенек за меня и за себя – вырастил выдающуюся личность и отправил в путь, усыпанный лаврами, украшенный радостями жизни.

За окнами хлюпала вода. Баба Маня поливала цветы. Она успела растрезвонить по всему Клубничному переулку, мол, у нее живет ученый человек. В результате ко мне повадился ходить отставник Маркин. Заявлялся с шахматами – «поболтать на литературные темы».

На днях баба Маня, щуря ясные, неизвестно каким чудом уцелевшие от старости глаза, наивно спросила:

– На базаре говорят, все ученые книжки сочиняют. А как называется твоя-то? Соседи спрашивают. А мне и совестно. Не знаю.

Заранее приложила к уху ладонь раковиной, надеясь услышать название несуществующей монографии. Хотел бы я сам знать его. Но я сказал:

– Она называется так: «Об историческом развитии чрезмерного любопытства от Евы до торговок с Сенного рынка».

– Еву выселили из рая. Значит, серьезная книга. Ну пиши, пиши…

Как же, написал! Сотни научных работ! Тысячи! Ха-ха! (Смех, разумеется, был горьким.) «И что же ты теперь собираешься делать, Северов Нестор? – спросил я себя с трагической усмешкой и сам же ответил: – А то, что делает неудачник, когда его розовые мечты и светлые идеалы обращаются в прах! Он, махнув рукой на свою судьбу – а-а, пропади все пропадом! – заливает горе водкой, путается с уличными женщинами, а потом, доканывая свое сердце, разрывая его в мелкие клочья, декламирует стихи Есенина из его душераздирающего кабацкого цикла. Именно так поступают в кино и книгах те, чья жизнь, налетев на рифы или айсберг, пошла на дно. Вот и тебе, бедняга Нестор, не остается ничего другого, как пуститься по этой кривой дорожке».

Я поднялся с постели и осмотрел свой черный выходной костюм – подарок отчима: пиджак и брюки, как и следовало ожидать, были изрядно мяты, будто меня пропустили через какой-то агрегат, где долго и основательно мяли, а затем выплюнули вон, но сегодня их непотребное состояние отвечало моему душевному настрою – опускаться так опускаться, можно начать и с этого. Да и кто из опустившихся расхаживает в отглаженном виде? Не останавливаясь, я продолжил работу над своим новым обликом: застегнул пиджак косо-накосо, его левая пола поднялась выше правой, затем вырвал одну из пуговиц с мясом, приспустил галстук и вытащил поверх пиджака, расстегнул ворот сорочки и, взявшись за голову, яростно разлохматил прическу. Завершающий мазок на этом непарадном портрете я нанес, выйдя во двор, – там у дверей стояло ведро с разведенной известкой – баба Маня собиралась подкрасить летнюю печь, – так вот, я извлек из этого раствора кисть и провел по носам своих начищенных туфель.

– Петрович, ты это зачем? – удивилась моя хозяйка.

– Опускаюсь, баба Маня, иду на дно! – сказал я и вышел за калитку.

На углу нашего Клубничного переулка и Армейской улицы, точно последний приют для падших, раскинула свои фанерно-пластиковые стены забегаловка «Голубой Дунай», прозванная так пьющим народом за аквамариновый окрас. Сюда я и пришел – топить в водке свою молодую талантливую жизнь.

Падение нравов здесь начиналось после окончания трудового дня, тогда, отработав смену, в «Голубой Дунай» со всех сторон стекались рабочие и служащие компрессорного завода и ближайших строек. И сейчас, посреди белого дня, контингент питейного зала насчитывал всего лишь два штыка. Я стал третьим. Первый (от входа), уже получив свое, спал в углу, уткнувшись лицом в неубранный пластиковый стол. Второй, высокий плешивый мужчина лет сорока, топтался возле буфетной стойки и, низко наклонясь, видно был близорук, изучал бутерброды и прочие закуски, разложенные за стеклом витрины. Я стоял у порога, передо мной простирался пол, усеянный свежими опилками, пол как пол, если не считать опилок, однако мои подошвы будто приклеились к его линолеуму – это таяла моя решимость, стекала к моим ногам. «Кто же так опускается, хлюпик?!» – прикрикнул я на себя, подтащил свое безвольное тело к буфетной стойке и, не давая ему опомниться, выпалил в лицо рыхлой полусонной продавщице:

– Мне стакан водяры! Полный, по самую ватерлинию! – повторил я присказку одного из своих однокурсников, бывшего моряка, плававшего на эсминце. – И желательно «сучка». Чтобы шибало сивухой. Я – извращенец!

До этой трагедии я предпочитал сухое вино, водку и прочее крепкое принимал в редких случаях; бывало, выпьешь граммов тридцать, в ответ на вопрос: «Ты меня уважаешь?» – и более ни-ни. Но так было в прошлом – теперь я катился в тартарары.

– У нас все «сучок». Другого не держим, – безучастно ответила продавщица.

Она лениво взяла с подноса мокрый граненый стакан и, наполнив бесцветной жидкостью из распечатанной бутылки, придвинула к моим нерешительным ручонкам.

– Не рано ли начинаешь? – спросил второй, то есть плешивый, оторвавшись от созерцания бутербродов.

У самого-то нос был красен, будто схваченный насморком, из ушей торчала вата.

Я с опаской посмотрел на стакан – водка дробилась в его гранях зеленоватым светом, как и положено «зеленому змию», и забубенно ответил:

– А мне что утром, что вечером, нет никакой разницы!

– Я не о том, – возразил плешивый и потребовал от буфетчицы: – Забери у него это пойло, пока не поздно. Он же еще малец!

– А пьет за свои. Закусывать будем? – спросила продавщица прежним скучающим голосом.

– Мадам, это вы мне? Лично я пью не закусывая! – воскликнул я, прикидываясь оскорбленным. – Да я сейчас эту жалкую водчонку залью в един глоток! Я ее, ничтожную, одним махом! Для меня, любезные, стакан все равно что наперсток. Я ее глушу ведрами! Глядите: ап!

И я точно сиганул в черную бездну – ухватил стакан всей пятерней и поспешно опрокинул в рот. В мое горло хлынул огненный поток, я задохнулся и исторг его себе на грудь. Меня сотрясал неистовый кашель, и все оставшееся в стакане само собой выплеснулось на пол.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес плешивый. Мол, этого и следовало ожидать.

– Повторить? – невозмутимо спросила продавщица. Однако в ее темных апатичных глазах возник слабый интерес.

– А ты, Дуся, не подначивай парня! – прикрикнул на нее плешивый.

– Бла… кха, кха… благодарю, кха, кха… я сыт, – выдавил я сквозь кашель и, рассчитавшись, покинул «Дунай», так и не ставший для меня дном.

Придется его, это дно, искать в другой части города, и я погнал себя на железнодорожный вокзал – там, как утверждали распутники с нашего курса, чуть ли не табунами водились продажные женщины. По словам тех же рассказчиков, это было самое подходящее место для успешной и, главное, безопасной торговли собственным телом, при появлении патруля находчивые дамы бросались на перрон, к поездам, – изображая благопристойных встречающих и провожающих, платочками махали вагонным окнам и туда же слали воздушные поцелуи.

Я сжал в кармане пиджака тощую пачечку пятерок, трешек и рублей – весь мой скудный бюджет – и вошел в здание вокзала. Его огромный вестибюль так и кишел людьми, их тут сотни, а может, тысячи, они сновали туда-сюда и с багажом, и с пустыми руками, и в этой толчее было множество женщин – поди угадай: кто из них блюдет целомудрие, а кто предлагает себя за деньги всем кому не попадя. Не будешь же соваться к каждой с изысканным вопросом: «Пардон, мадам, вы, часом, не проститутка?»

А дубовая вокзальная дверь впускала с улицы новые толпы народа, будто его здесь не хватало. Отворилась она и в очередной раз, и в здание несмело вступила сельская девушка в цветастом платке и приветливо сказала тысячеголовой гудящей массе:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, здравствуйте! Проходите и чувствуйте себя как дома! – ответил я за весь вокзал и, спохватившись, скрылся за спины людей – нет, такое непорочное создание не для меня. С ней один путь: в высокие духовные сферы. А мне в обратную сторону.