Глава 3

В операционной все было готово. Сестрички разложили инструменты, подготовили горячую воду, чистые полотенца, перевязочные материалы. На столе под лампами лежал крупный седой мужчина с окладистой бородой, стонал и бредил: «Ну что ты, что ты, косолапый… Погодь… Да не смотрю я, не смотрю… Я большой-большой, выше ели, видишь? А если подпрыгну? Гляди! Охо-хо… Сынок! Сынок, прости меня, прости, родной…»

– Говорит, медведь на него напал на охоте, – пояснила странное поведение пациента одна из сестричек – спокойная, умелая Глафира. – Вот только непонятно, чего ждал мужик. Почему сразу в больницу не пришел? Довел себя до ужаснейшего состояния, почти сепсис! Весь живот у него в клочья, видите? И гниет уже давно, судя по запаху.

– Сейчас почистим, – сказал Родин и принялся за дело.

Странно, но никаких следов зверя на животе пациента он не увидел. Ни царапин, ни рваных ран. Источником нагноения совершенно точно стало пулевое отверстие – Георгий даже нашел и вытащил саму пулю! И она была явно выпущена из охотничьего ружья, стало быть, про охоту мужик не соврал. Но зачем же соврал про медведя? Почему сразу не обратился за помощью? Пациенту тем временем дали эфира, чтоб не мучился, и он затих. Однако, закончив чистить и обрабатывать рану, Георгий решил не уходить сразу домой, а дождаться от мужика объяснений. Что-то ему подсказывало, что без острой необходимости скрывать пулю в животе или выдавать ее за рваную рану никто не станет…

Дождавшись пробуждения несчастного, Родин подсел к его койке и спросил в лоб:

– Ну что, голубчик, рассказывайте, зачем соврали про медведя? Или это медведь выстрелил вам в живот из охотничьего ружья и убежал?

Мужик натянул простыню повыше, насупился, вздохнул, открыл было рот, потом подумал немного и опять его закрыл. Не проронив ни слова, уставился в стену.

– Дело в том, – увещевал его Родин, – что я буду вынужден доложить о вашем ранении в полицейское управление. Шутка ли – у человека пуля в животе! Может, в Старокузнецке разбойники какие завелись? Беглые каторжане? А может, вы так неудачно пытались покончить с собой? Тогда мне придется вас обследовать на предмет заболеваний психики, а это, поверьте, не очень-то приятно.

Родин намеренно сгущал краски, чтобы разговорить пациента, и эта тактика, кажется, сработала. Мужик угрюмо посмотрел на него и буркнул:

– Не надо, доктор, в полицию. Все расскажу, если пообещаете обойтись без лягашей.

– Обещаю, если это не дело рук криминального элемента.

– Нет… Сын это. Сын меня подстрелил.

– Сын?! Случайно, стало быть… Что ж, на охоте такое бывает. И в своих попадали, и в грибников. Один раз слышал, даже лыжника подстрелили. Ну а почему же вы, любезный, сразу в больницу не пришли?

– Потому и не пришел, чтобы вы на Никитку маво не донесли. Не случайно он в меня шмальнул-то. Целился, стало быть.

– Что за ерунда? Зачем отца родного убивать?

– Кажись, прознал он, что я Дуську, его жену и мою, стало быть, невестку, за жопу хватал на покосе, пока сам он в город отъехал по делу. До греха за малым не дошло. Мамка-то наша давно померла, а я мужик еще ого-го, сам понимаешь… Дуська, зараза, будто специально крутится передо мной, юбки задирает якобы невзначай. Была бы еще вобла какая, так и не посмотрел бы в ее сторону, но эта как спелое яблочко наливное – кругленькая, румяненькая. Вот и не удержался… Сам виноват. Помню еще, нашептывал ей что-то, голова-то уже отключилась. Говорил, мол, бросай этого дурака Никитку, иди за меня, у меня денег больше, знаешь, говорю, как я на медвежьих шкурах наживаюсь. Тьфу! Старый дурак!

– Нехорошо вышло.

– Нехорошо, доктор! И как раз на следующий день пошли мы с Никиткой на охоту. Набрели на медведя, а я, главное, вижу, он злой, голодный, то ись надо было тихо-тихо от него уходить, не привлекая внимания. Но сынок как с цепи сорвался, спрятался за дерево и завизжал дурниной. Зверь на меня и кинулся. Тяжелый, зараза, глаза красные, дышит падалью, рычит, подмял сразу под себя, носом своим тычется туда-сюда, примеривается, куда вгрызться… Ну, думаю, хорошо, сынок рядом с ружьем. Кричу: «Стреляй!» А он не торопится… Я уж из последних сил от косолапого отбиваюсь и вдруг слышу: «Это тебе за Дуську». И выстрел. Медведь-то струхнул и, что твой заяц, в лес ускакал, только хвостик сверкнул, а я остался валяться во мху с дырой в животе и в небо глядеть. Отведал, старый дурак, молодого тела… Хоть домой теперича не возвращайся. Кое-как заткнул ветошью рану, пошел к Никитке с повинной, а они с Дуськой вещички-то собрали и уехали. Ни записки не оставили, ни слова прощального не сказали. Дня три шарахался я по избе, самогонку пил, на брюхо лил, думал, затянется, а оно только огнем пуще прежнего горело. Ну и вот…

– Ну и вот, – задумчиво повторил за мужиком Родин. – Едва не довели себя до заражения крови! Живот – это вам не нога или рука. Гангрена начнется, не отрежешь.

– А хучь и гангрена. Все одно мне без сына жизни нет. Чего я один буду? Я один не умею… – последние слова мужик бормотал, отворачиваясь к стене.

Родин покачал головой и вышел из палаты.

Глава 4

Родин устало махнул извозчику, и пролетка умчалась дальше, разметав по обочинам ворох сухих листьев. Георгий проводил ее взглядом, поежился, запахивая поплотнее пальто. К вечеру уже посвежело, но день был светлый, безветренный, в воздухе стоял терпкий запах преющей листвы, и клены на аллее перед домом полыхали пламенно-рыжими кронами в лучах заходящего солнца, на секунду мучительно напомнив Родину огненные волосы его возлюбленной. Врач глубоко вздохнул, наполнив объемистую грудную клетку прохладным осенним воздухом, и поспешил к дому. Только что ему пришлось выстоять сложнейшую многочасовую операцию в земской больнице, спасая от ампутации кисть руки бледного худого вольнонаемного рабочего с ткацкой фабрики. Неосторожного мужичка затянуло в станок, и, прежде чем его удалось остановить, он размолотил руку, вывернув под неестественным углом. С самого утра Родин сшивал сухожилия, вправлял кости, занимаясь привычной по практике военного врача тяжелой и напряженной работой. Неудачливый рабочий лежал под хлороформом, изредка подергивая клочковатой рыжей бородой, и Георгий то и дело с тревогой поглядывал на него – выдержало бы сердце. Теперь все, о чем мечтал Родин, – это мягкая тахта и горячий чай, щедро приправленный крепким душистым бальзамом.

Через несколько минут его мечты осуществились. Усталый эскулап предавался отдыху, вытянув ноги в домашних туфлях и не спеша прихлебывая ароматный напиток. Воцарившаяся в голове мягкая дрема и думать не давала ни о каком серьезном чтении, но новомодный авантюрный детектив, из тех, что Родин читал в качестве снотворного, пришелся как раз кстати. Обложка сплошь пестрела самурайскими мечами, усами и револьверами. Георгий хмыкнул и позволил себе последовать за лихими поворотами сюжета.

Главный герой, частный сыщик из Петербурга, чопорный и холодный джентльмен, блестяще расследуя запутанное дело государственного масштаба, оказался в горах Японии. Там, найдя приют у отшельников-ямабуси, он обучился тайнам искусства ниндзюцу и всяческим эзотерическим практикам. Автор живописал невозмутимого щеголя, медитирующего, сидя на шпагате, среди цветущих сакур под неусыпным взором грозного наставника – старика с карикатурной седой бородой. К шестой главе, когда столичный франт, быстро превзойдя своих учителей в тайных искусствах, перелетал с одной верхушки дерева на другую и ударом кулака отправлял на тот свет по нескольку подлых шиноби за раз, у Родина уже вовсю слипались глаза, и сюжет книжки путался с собственными мыслями и воспоминаниями. Внезапно резкий звук вырвал его из объятий Морфея – настойчиво звонил дверной колокольчик.

Георгий протер глаза и отправился к дверям, одержимый скверным предчувствием. Неужели стало хуже сегодняшнему мужичку с искалеченной рукой? Наверняка проморгали заражение. Но, к облегчению, в вечернем сыроватом полумраке стоял, разглаживая шикарнейшие усы, почтальон.

Родин вернулся на тахту, недоуменно уставившись на казенный бланк телеграммы, и, залпом допив остывающий чай, принялся разглядывать по-военному краткий текст. Георгий перечел телеграмму трижды, и с каждым разом лицо его выражало все большее и большее недоумение. Клавдия Васильевна, пожилая нянюшка Родина, пришла унести пустую чашку, но остановилась, поглядывая с тревогой на своего воспитанника.

– Что случилось, Енюша? Это от Иры, из Петербурга? Все хорошо с ней? Ты чего молчишь?

Георгий отложил листок в сторону и ошарашенно пробормотал:

– Ничего не понимаю, нянюшка. Эта телеграмма от брата… от Бори.

Старушка, охнув, всплеснула руками, и чашка полетела на пол, со звоном разлетевшись вдребезги.

Борис Иванович Родин, средний брат Георгия, уже несколько лет не давал о себе никаких вестей. С тех пор как началась его блестящая офицерская карьера, встречи с родными становились все реже. И по мере того, как Борис переходил из прапорщиков в поручики, из поручиков в штабс-капитаны, из штабс-капитанов в подполковники, поток писем домой становился слабее и слабее, а сами письма все короче и суше. Наконец, когда удачливого молодого офицера пригласили консультантом в Генеральный штаб, под предлогом секретности государственных дел переписка была прекращена вовсе. И вот, как снег на голову, приходит эта телеграмма, с текстом еще более удивительным, чем личность отправителя. Бледно-свинцовые буквы на бланке гласили:

ЕНЬКА ТЫ НУЖЕН ОТЕЧЕСТВУ ТЧК СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ САХАЛИН ТЧК ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ ТЧК ПОДРОБНОСТИ НА МЕСТЕ ТЧК ОТ ТЕБЯ ЗАВИСИТ ОСТАНОВИТЬ ВОЙНУ ТЧК БОРИС

Родин вглядывался в бланк телеграфной депеши, пытаясь через эти сухие строчки вызвать в памяти образ брата. Они не встречались уже очень давно, поэтому основные воспоминания о Борисе были связаны со старокузнецким детством братьев Родиных. И воспоминания эти не были для Георгия особенно приятны. С раннего детства, Боря выказывал большой интерес к военной службе и всему, что было с ней связано. Его мало интересовали шумные нелепые забавы сверстников. Горелки, лапту, салочки он находил глупыми и бесполезными, предпочитая им свою великолепную коллекцию солдатиков. Борис тщательным образом расставлял оловянные батальоны на полу гостиной в соответствии с прусским учебником военной тактики. Уже тогда он представлял себя полководцем и с упоением маневрировал послушными усатыми гренадерами ростом не более двух вершков. Однако физическим развитием Борис тоже не пренебрегал – занимался фехтованием, верховой ездой, а каждое утро, без исключений, обожая дисциплину и всяческий порядок, начинал с холодных обливаний и гимнастики. Что же до стрельбы по мишеням, то тут ему и вовсе не было равных.

Но дисциплину и муштру Борис любил применять не только к себе, и маленький Енька волей-неволей становился одним из оловянных солдатиков старшего брата. Тот, разочаровавшись в попытках взять в соратники буйного и своенравного Всеволода, весь пыл милитаристического увлечения обратил на младшего брата, задумчивого тихоню. Георгий оказался без экзаменов принят в спартанскую школу настоящих мужчин. Занятия начинались ежедневно в шесть утра с того, что добровольный наставник-истязатель гнал сонного брата Еньку в одних кальсонах на обливание колодезной водой или, по сезону, растирание снегом. После гимнастики и фехтования Георгий, потирая синяки, оставленные безжалостной рапирой брата, переходил к теоретической части своего курса обучения. К изучению были обязательны не только труды Карла Клаузевица и Макиавелли, кроме них Родину каждодневно приходилось штудировать учебники баллистики, инженерного дела, а также биографии великих полководцев. На любую ошибку или нерасторопность младшего брата Борис немедля отвечал целой россыпью сухих ядовитых шуточек, стараясь максимально принизить ученика и добиться наилучшего подчинения. В минуты скуки Борисом выдумывались более изощренные упражнения, и Георгий вместо игр и досуга часами тренировался с пятидесяти шагов попадать булыжником, символизировавшим гранату, в маленькое лукошко или под язвительные комментарии брата бесконечно атаковал мешок с песком, грубо наряженный под турка, с помощью тяжелой неуклюжей палки. Но любимейшей забавой Бориса всегда было муштрование брата в стрельбе по движущимся мишеням. Причем главной шуткой было то, что в случае промаха Георгий, подобно охотничьему сеттеру, должен был лезть в болото и бурелом за упущенной глиняной тарелочкой и приносить ее обратно расточавшему иронические замечания брату.

В будущем, выбрав неспокойную профессию военного врача, Георгий не раз вспоминал Бориса добрым словом – и за стрельбу по тарелочкам, и за изнурительные часы, проведенные в фехтовальном зале. Но память об испытанном унижении, холодном и зачастую презрительном отношении брата, безжалостных наказаниях за проступки, все это тяжелым черным камнем лежало на дне души Родина, и фигура Бориса вызывала смутную тревогу. Но делать было нечего, желтоватый листок телеграфной депеши бросал вызов, а пренебрегать подобными вызовами было не в правилах Георгия. Он мог бы отказать брату, но отечеству отказывать не привык.

Родин взглянул на часы, поезд на Тобольск отправлялся рано утром. Оставалось еще время на сборы. Утешив Клавдию Васильевну, взволнованную нежданной весточкой от ее ненаглядного Борюсика, которого она, как и Георгия, помнила еще ясноглазым мальчуганом, Родин принялся паковать самое необходимое в небольшой дорожный чемодан. Помимо теплого белья в него отправился походный хирургический набор, пара склянок морфия, револьвер и несколько книг. Теперь оставалось только послать Ирине в Петербург телеграмму с объяснением своего неожиданного и таинственного исчезновения из Старокузнецка, а также с горячим (насколько это позволял телеграф) заверением в любви.

Утром, отправив заспанного мальчишку в земскую больницу передать записку для Юсупова с извинениями за внезапный отъезд, Родин направился прямиком на старокузнецкий вокзал. Молодой врач вдыхал холодный влажный воздух полной грудью, и предчувствие приключений тревожило его отважное сердце. Извозчик, подъехавший в насквозь отсыревшей за ненастную ночь скрипучей пролетке, с беззлобным удивлением глядел на коренастого зеленоглазого барина, пребывавшего этим хмурым темным утром в таком радостном возбуждении. Решив наконец, что барин не иначе как крепко выпил, он плюнул наземь и, запахнув поплотнее сырой тулуп, пустил лошадь рысью.