5

Потеряв способность себя контролировать, я невольно представил нелепую яркую картину. Как мне в глаза мочится моя жена Вера, сидя передо мной на корточках. От этой дикой картины меня снова муторно затошнило. И с неудержимым рыкающим непотребным урчанием стало выворачивать наизнанку. Олег, до смерти перепугавшись моими новыми рвотными звуками, в три больших прыжка подскочил ко мне. Резко прижал меня своей грудью к стене, будто заслоняя от нежелательных свидетелей. Хотя в длинном коридоре сейчас не было ни одного человека. И, взъерошившись, жарко зашипел мне на ухо, чтобы я немедленно взял себя в руки. Но, поняв, что я не могу никак справиться с рвотными позывами, от страха совсем потерял самообладание. Округлил глаза. Отчаянно засуетившись, торопливо повесил себе на шею авоську с почерневшей на воздухе рыбой. И уже двумя освободившимися руками, поднатужившись, сдвинул с места находящийся рядом тяжеленный фанерный шкаф. Который, оказалось, заслонял большую, с метр в диаметре, темную дыру в стене, похожую одновременно на мусоропроводную трубу и запасной лаз в бомбоубежище. Ничего мне не пояснив, он едва ли ни взашей затолкал согнутого меня в эту дыру. И сейчас же задвинул шкаф на прежнее место, заслонив им обратный ход и какой-либо свет.

– Ползи по этой трубе. – Только удосужился прошептать он, забравшись в шкаф. Правда, в устыдившемся его голосе мне послышалось-таки сочувствие. – Ползи, я тебе говорю, и ничего не бойся. Ты еще окажешься на кухне раньше меня.

Я же вместо ответа судорожно согнулся, звучно промычав что-то гортанно-утробное. Мученически отчаянно замотал головой, чтобы не расплакаться, как ребенок, от обиды и невыносимого дискомфорта. В сердцах уже пожалел о том, что позволил Олегу соблазнить себя пойти вместе с ним в Дом С с черного хода. А когда меня охватило вдруг и бешенство, захотел что было силы застучать кулаками по задней стенке шкафа, чтобы быть услышанным и освобожденным хотя бы теми пьяными людьми в оранжевых униформенных куртках. Но сумел-таки и сейчас укротить себя, подумав, что я, сделав так, непременно подставлю под удар Олега за то, что он привел в Дом меня, своего брата, не поставив в известность контролирующие органы. А так поступить по отношению к старшему брату было бы для меня в высшей степени непорядочно. Поэтому пришлось мне смириться. Встать на четвереньки и грустным осликом, свесившим тяжелую голову, поползти вглубь темной дыры, больно сбивая колени и ладони о шершавую бетонную округлость. Однако ползти на мое удивление пришлось недолго. Минут через десять впереди, в семи-восьми метрах от меня, вдруг со специфическим чугунным лязгом что-то отворилось. И на ярком свету в проеме трубы возникла будто обрамленная ореолом или одетая в прозрачный скафандр голова моего младшего брата Сени, которого я не видел лет, наверное, пятнадцать. Он когда достиг совершеннолетия, добровольно завербовался в тайные осведомители. С того времени никто из наших близких о нем ничего не слышал. И мы даже стали было втайне подумывать, что он где-то погиб. Поэтому, увидев его, я насторожился, подумав, что это у меня – галлюцинация.

– Аркадий, брат! Да ты ли родной?! – Разглядев меня в темноте, закричала поразительно похожим на Сенин, да еще и как бы возмужавшим голосом странная галлюцинация. И протянула мне навстречу в трубу длинные узловатые, покрытые густыми рыжими волосами руки.

– Да. – Неопределенно ответил я, замерев на всякий случай на месте. И в свою очередь неуверенно спросил. – А ты-то сам тут откуда взялся?

– Так, ты что: ничего не знаешь?! Олег ничего тебе не говорил по пути?! – Опять громко загремел у меня в трубе воодушевленно-восторженный Сенин Голос. – У нас страшная беда, Аркадий! А ты думаешь, почему мы все так спешно собрались на квартире у Олега!

– Беда? Какая беда? – Забеспокоился я и почему-то сразу подумал о родителях, которых, к моему стыду, давно не навещал. И сразу же окончательно поверил, что передо мной действительно мой настоящий брат Сеня. – Так что же, что же произошло? Что-нибудь серьезное, очень серьезное, да?

– Да ты вылезай, вылезай, побыстрее. – Нетерпеливо перебил меня Сеня и глаза его по-охотничьи прицельно сощурились. Коротко, но остро сверкнули странным жутковато-жадным восхищением. Однако я этому его взгляду особенного значения не придал. Потому как Сеня и в отрочестве имел привычку смотреть на людей как бы через прицел охотничьего ружья или даже – снайперской винтовки с оптическим прицелом. А по-настоящему насторожился лишь, когда вылез из трубы в просторную светлую комнату, похожую одновременно на приемную залу и гигантскую кухню. И Сеня по русскому обычаю, приветствуя меня, обнял и трижды, как ненормальный, страстно, едва ли не взасос, поцеловал в губы. А когда я, ошарашенный проявлением его неистовой братской любви, заторопился спросить, что же все-таки произошло, он с готовностью ответил. И этим ответом будто стал бить меня кувалдой по голове, подробно рассказывая, что наш отец в последнее время стал до смерти залюбливать нашу мать. Да еще вместо слова «залюбливать» буднично употреблял слово нецензурно-бранное. Которое по отношению к родной матери немыслимо употреблять даже в уме. Потому как тогда мне надобно её представлять в воображении уже не как свою мать, а как – чужую грязную женщину. Чего я себе ни при каких обстоятельствах позволить не мог. Однако Сеня, явственно видя, как ошеломили меня его слова, вместо того чтобы заспешить поправиться, снова по охотничьему сощурил глаза. И на этот раз подробно и долго изучающее водил по мне своим ставшим вдруг тяжелым, как у змеи, пронзительным взглядом, в котором только что обильно вспыхивали сполохи искренней радости от встречи со мной. И отстраненно холодно пошевелил узкими побледневшими губами.

– Ну, если ты не веришь мне, родному брату, тогда поговори с матерью сам. Она тебе все расскажет…

Я же и после первого его словесного удара потерял самообладание и способность психически защищаться. А тут и вовсе пошел у него на поводу и ярко представил себе разговор с матерью о её сексуальных проблемах. Это представление оказалось мне не под силу. Я от него, как от резкого неожиданного удара, сразу погрузился, будто в глубокий нокдаун или сон. И в таком грёзовом состоянии вдруг отчетливо и подробно увидел как бы со стороны свое душевное тело, которое от непомерного потрясения стало медленно распадаться на белые рыхлые куски, напоминающие те, что отваливались от омерзительных болотных рыб. Которых Олег наловил на болоте для закуски. Также подробно и красочно увидел я и душевное тело Сени, а точнее – лишь его остов. Потому как самого тела не было. Только на месте головы в темной пустоте, как в невесомости, шевелились воспаленные, будто от хронического недосыпания, большие, горящие тусклым красным огнем глаза, жадно наблюдавшие за отваливающимися от меня душевными кусками. Это жуткое видение длилось недолго. Когда я пришел в себя, увидел перед собой нормального Сеню, то ошарашено замотал головой, чтобы побыстрее отряхнуться от стоящей в памяти зловещей картины. И запинаясь, торопливо спросил:

– А что, ма-ать, м-ать на-аша то-же здесь?

6

– Здесь, здесь, сынок. Где же мне, мой родной, еще быть? Я ваша мать; вы мои дети: где вы – там и я. – Раздался вдруг сзади меня голос моей матери. И едва я собрался с силами, чтобы на него обернуться, как мать порывисто обняла меня со спины, положила мне на плечо свою голову и горько заплакала. – Я все время стояла тут, за портьерой, и все слышала. Сеня прав, прав, прав: у нас действительно большая беда. Отец, живя со мною, часами не может кончить, замучивает меня всякий раз до потери сознания; у меня там, сынок, кровяные мозоли повыступали…

От такого её откровенного признания я снова потрясся до шокового состояния. Мне опять болезненно увиделось мое душевное тело. Рыхлые бесформенные куски его кружились теперь вокруг какого-то судорожно сжавшегося от ужаса тёмного газового пятна, словно осколки взорвавшейся планеты. А тут еще я очень ясно почувствовал, что в это темное пятно как-то крадучись и воровато втекло сморщенное материнское душевное тело. И у меня сразу же в том месте шеи, где мать, плача, терлась мокрыми глазами и носом, неожиданно к моему невообразимому стыду образовалось противоестественный чувственно-сладостный очаг возбуждения. От которого судорожными толчками, как волнами побежали по мне сладострастные мурашки. Все мое естество, словно спичка, загорелось томительным половым влечением. И я понять не успел толком, что это со мной произошло – как несдержанно и явно по слабоумному захихикал и сладострастно до звона плотских мышц потянулся. И готов был уже ухарски, а на самом деле – безвольно отпустить себя в пучину подступившей к горлу сладкой истомы. И воспринимать впредь всё, что бы со мной ни случилось – как само собой разумеющееся и обыкновенное. Но тут на мое несказанное счастье на кухню, запыхавшись, вбежала моя племянница Семирезида. Девятилетняя дочурка Олега и Алевтины, которая тотчас подняла на меня указательный пальчик и, капризно топнув ножкой, безапелляционно заявила:

– Так знайте же, вы, я давно мечтала выйти за него замуж. И теперь, когда он здесь, выйду немедленно. А бабульку, если она еще хоть раз его на моих глазах обнимет, прибью до смерти или отравлю синильной кислотой.

У меня от этого, исходящего из детских уст, немыслимого заявления, перехватило дыхание. Да и мать, услышав угрозу внучки, меня отпустила и, опасливо попятившись, спряталась за портьеру. Я остался стоять перед Сёмиризадой один, ошеломленно моргая. И тоже собрался было куда-нибудь спрятаться от возбужденно агрессивной племянницы. Но, тряхнув головой, опомнился, что передо мной – ребенок. И осторожно доброжелательно улыбнулся. На что Семиризада тоже разулыбалась и обмякла. А тут появились на кухне Олег и Алевтина. Из-за спины дочери они показали мне жестами, чтобы я воспринимал Семиризадино заявление не больше, чем детскую игру. И поддержал её в этой игре. А они оба меня по возможности подстрахуют. Убедившись, что я вполне понял их родительское пожелание, Алевтина сделала нарочито высокомерно-презрительное выражение лица и ядовито заметила дочери:

– Как же ты, моя дорогая, за него выйдешь-то, если он твой родной дядя, да еще и женат?

– То, что он родной дядя – наплевать. Он – единственный из вас живой душевный человек. И, конечно же, есть риск, что у нас народятся уроды по причине близкого родства. Но точно есть шанс, что у нас могут родиться и нормальные дети. А ежели я родила бы от кого-нибудь такого, как вы, то уроды народились точно. Как у тети Зины, вахтерши лифта на черном входе. – Категоричным тоном отпарировала выпад матери Семиризада и вновь капризно топнула тонкой ножкой. – А ежели пока мне нельзя выйти за него замуж законно, то прямо сейчас я делаюсь его, любовницей. А тетю Веру, его, так сказать, законную жену, а заодно и бабульку накормлю на День Конституции синильной кислотой.

– Господи, да откуда тебе в твои годы-то знать, что такое быть любовницей? – Равнодушным голосом вздохнула Алевтина. И отвернувшись к зеркалу, стала снимать с засаленных до неприличия волос бигуди. Её бывший когда-то шикарным, а теперь такой же, как волосы, засаленный шелковый японский халат, вдруг каким-то непостижимым образом сделался прозрачными, явив всем короткое растолстевшее и абсолютно, голое тело. А затем и вовсе превратился в несвежую гипюровую ночную рубашку.

– Ой-ей-ей-ей, – Подвергла язвительному, сарказму материнскую публичную манипуляцию с халатом Семиризада. – Подумаешь, каким великим женским оружием мы владеем. Зато я и без всяких ваших там импортных штучек умею любить по-настоящему: верно и преданно. Между прочем, у меня еще в пять лет была возможность лишиться девственности. Но я уже тогда любила дядю Аркадия и решила сохранить свою девичью честь для него… – Добавила она и, повернувшись решительно ко мне, сменила жесткую интонацию голоса на интимно приветливую. – Пойдемте побыстрее в мою комнату, дядя Аркадий. Уверяю вас, вы убедитесь, что я ничуть не преувеличиваю. Несмотря на девственность, я знаю абсолютно все сексуальные игры всех времен и народов, когда-либо существовавших на свете…