Трезвостью и прагматизмом мышления Семён превзошёл все ожидания. Надо же! – распалялся я в гневе. Какой здоровый цинизм! Этот толстяк-увалень, поповский баловень, недоросль, дезертир оказался рассудительным, с внутренним стержнем, и умно мыслящим. Умный умом, который мне ещё предстояло понять, коего достичь и, может быть, позаимствовать. Сегодня я Семеном побеждён и осмеян. Я чувствовал себя униженным. Мне больше не хотелось разговаривать. Решил – завтра же попрошусь переселить меня в другую комнату. Вспомнил о Викторе и о том, что забыл поинтересоваться, зачем инспектор его остановил и о чём они разговаривали. После того утра ни разу не видел Виктора. Надо будет с кем-то поменяться из его комнаты, решил я. Тем более, мы с Виктором сразу хотели поселиться вместе.

Продолжение дня потекло скучно и сонно. Оба отлёживались на кроватях, занимаясь личными делами – я читал, Семён дрых. Я сторонился Семёна и старался не смотреть в его сторону. Так же молча мы вышли и отправились на собрание по подведению итогов вступительных экзаменов. Опять актовый зал, но на этот раз встречали нас только отец Михаил и инспектор. Собрание выглядело формальностью, но необходимой и началось с молитвы. Опять говорил только отец Михаил, инспектор всё время что-то писал и всё так же не глядел в зал. Нам зачитали списки поступивших и списки распределения по классам. Мы с Семёнов попали в один класс, а Виктор – в параллельный. На собрании я встретил того паренька, который на медкомиссии выкрикнул о вони Плогия. Думалось, толстяк его съест, и паренёк завалится на чём-то, но нет, вот он сидел рядом со мною. Я обратился к нему познакомиться.

– Здорово ты его, – не нашёл я ничего лучшего для предлога.

– Что? – не понял меня паренёк.

– Ну, тогда на медкомиссии.

– А-а, – почесав затылок, паренёк опять покраснел, улыбаясь. – Батя мне тогда надавал пенделей.

– Что, толстяк нажаловался?

– Да… Они же с моим батей вместе эту семинарию заканчивали.

Мне стало ясно, почему Плогий не покусился на обидчика. Мы познакомились. Паренька звали Алексей Разумовский, и ему едва исполнилось семнадцать лет. Алексей рассказал, что он из потомственной семьи священников. Прапрадед, прадед, дед, отец – все были священниками. В семье отца рождались только девочки, он родился шестым и на радость батьке – сын. Теперь его черёд стать священником, хотя он хотел поступать в мединститут.

– Батя говорил, что от Плогия всегда воняло. Они его за это частенько бивали, – Алексей с охотой делился тайнами семейства. – Так батя, хоть и поддал мне за Плогия, но Плогию сказал, что если я не поступлю, то он напомнит ему горячие дни шальной молодости, – с этими словами Алексей посмотрел на меня победителем.

– Ты в какой класс попал? – спросил я.

– В «б».

– Я в «а».

– Жаль, – с сожалением сказал Алексей. – Уже познакомились.

– В твоём классе будет учиться Виктор, вон, видишь, сидит с бледным лицом прямо перед нами на первом ряду, – я показал на Виктора. – Такой парень, – и подкрепил слова, подняв большой палец. – Правда, очень суеверный.

– Так ему и учиться незачем, – парировал Алексей, и глаза его мгновенно зажглись бесинкой.

Меня развеселила такая тонкая лукавость моего нового знакомого. Видно было, что Алексей – свой парень. Я приписал его к будущим товарищам. В вере не по возрасту выбирают товарищей, а по убеждениям.

Собрание закончилось поздно. Если бы не прибежал дежурный по столовой, наверное, продолжалось еще пару часов. Дежурный сообщил, что поварам пора уходить домой, и отец Михаил быстренько свернул затянувшееся мероприятие. Молитву мы читали на ходу.

Перед сном Семён подошёл ко мне и, протянув руку, улыбнулся:

– Ладно, извини.

Я не стал принимать его рукопожатия, не собираясь мириться так запросто, хотя Семён был мне чем-то симпатичен и в глубинах души я был с ним за одно, но я ещё не мог себе ответить окончательно.

– Хорошо, – не сдавался Семён. – Давай завтра пойдём и вместе откажемся от поступления в пользу тех двоих.

Семён опять ударил в самую десятку, и я опять проиграл. Да, он был циничнее меня, это следовало признать безоговорочно, но и честнее. Я не мог не отдавать себе в этом отчет и поэтому помягчел, сдаваясь. Семён оказался ещё и прозорливее. Он почувствовал изменения в моём настроении и опять протянул руку.

– Не сердись. Мы могли оказаться на их месте, – Семён как-то по-стариковски вздохнул и, довольный примирением, нырнул под одеяло. – Давай спать. Утро вечера мудренее.

Сложно было не согласиться с ним. И в этот раз я принял предложение моего соседа по комнате и, скорее всего, товарища по учёбе, без ощущения душевных терзаний и воспаления самолюбия. Моё приживание в семинарии продолжалось.

Итак, наступил тот день, когда нас, полноправных семинаристов, разбудил колокол к заутренней молитве. Дьячок бегал по комнатам и поторапливал отроков. В церковь идти было недалеко, но следовало поторапливаться. Нехорошо начинать обучение с опозданий. После ночи, проведённой в душной закупоренной келье, спешить не хотелось, но следовало, и даже лёгкие, осознавая это, жадно хватали прохладный воздух. И всё равно тихая радость переполняла моё сердце. Я проникался в это божественное утро торжественным настроением. Белоснежный собор, словно беззубой пастью, поглощал входивших. Тишина и таинственный сумрак, в котором холодно мерцали лампадки, зажжённые перед киотами особо чтимых святых и божьих угодников, – всё это постоянные обитатели церкви. Посреди левого притвора на большом позолоченном подсвечнике потрескивали, бросая ввысь языки пламени, несколько сальных свечей для чтеца, который, приготовившись, стоял с часословом в руках. На утреннюю молитву собрались все воспитанники – от новичков до старшеклассников и много новых людей; как потом выяснилось, это пришли все преподаватели семинарии и обслуживающий персонал. Служил сам ректор митрополит Владимир, помогал ему отец Михаил. Молитву прервали только раз, для того чтобы дьячок зачитал список вновь зачисленных, нуждающихся в особом благословлении. Кончили службу, и митрополит Владимир выступил вперёд уже начальником. Ректор благословил нас на избранном пути и напутствовал всех на грядущий учебный год. Сердце у меня, торжествуя, вырывалось из груди. Я зачислен в первый класс семинарии! От переполнявшей меня радости я толкнул Виктора, но тот зло отмахнулся. Мне стало обидно за товарища и за однокашников, на лицах которых я не видел радости, а только еще сильнее хмарилась важность и напыщенность. Так хотелось отвесить хорошего леща или выдать добротного тумака каждому юному «батюшке». Но что поделаешь. Надо привыкать ко всему, поскольку я вступал на стезю, по которой ходят человеческая подлость, алчность, зависть и еще много пороков, за которые с той стороны ограды семинарии пришлось бы платить высокой ценой. Здесь же… Путь извилист.

С началом занятий, набежало множество старух в чёрных одеждах и наглухо повязанных платках. Они сновали повсюду, наводя порядок и настраивая поступивших на семинарский лад. Мы, семинаристы, как-то сразу невзлюбили их. Старухи вели себя как наши матери, с навязчивой заботой как за младенцами, мы же себя считали взрослыми. Злило то, что это были чужие старухи, и надо было их терпеть, поскольку они составляли молчаливую часть обслуживающего персонала семинарии. Поговаривали, они были самые рьяные доносительницы инспектору. Никто не знал правды, но слухи ползли зловещие и за это семинаристы побаивались старух и исподтишка пакостили им – сопрут чего, изведут продукты, которые старухи таскали из столовой домой. Смельчаки могли и ножку подставить. Старуха падала на землю, да так, что нос разбивала в кровь. Тогда мы все дрожали, ожидая расправы от инспектора. Со временем забывали и снова очередная подножка или другая пакость. Как нас терпели старухи, ума не приложу? В общем, хватало забот и со старухами.

Каждое утро, после молитвы, отправляемся на завтрак. Трапезы проходят в семинарской столовой. Столовая поделена на две обширные залы с разными входами и небольшой, но просторный кабинет тоже с отдельной дверью, на которой висит медное распятие, украшенное разноцветным ограненным хрусталём.

Одна зала уютно обставлена столиками на четверых человек, застеленными скатертями с салфетками и подставочкой для специй. Каждому полагаются отдельный стул со спинкой и приборы, состоящие из ложки, вилки, ножа и ложечки для десерта. Они аккуратно завёрнуты в белоснежную салфетку и рядненько уложены в плетёный ковшик. Лакированный паркетный пол покрывает красная ковровая дорожка. В этом зале трапезничают преподаватели и семинаристы третьих-четвёртых классов. В другой зале царит естественная жизнь. Бетонный пол не блестит, а чернеет от многолетнего мытья жирными тряпками, которыми растаскали грязь по углам и те чернеют, толи от сумрака помещения, толи от усердно забитой помывкой грязи. Голые серые стены с выкрашенными краской панелями пробуждают мрачное чувство, которое усиливается при виде грубо отёсанных столов с лавками, тоже просаленных и затёртых. На столах ковши со сваленными в них алюминиевыми ложками. Семинаристы роются в них, выбирая для себя ту одну, приметную. Одна ложка на все блюда. Семинаристы первых-вторых классов помещаются в этом зале, но всё-таки тесновато.