Тихонько вернулся домой, – читать, перебирать и думать о тебе. Я рожден для жизни честного человека, и не понимаю, как судьба могла впутать меня в управление государством и в княжескую семью^[68].

Для тебя живу я, моя Лотта, тебе, отданы все мои минуты, и ты остаешься моею, я это чувствую.

Вчера я махал носовым платком, пока мог тебя видеть, в пути я был с тобою, и только, завидя город, впервые ощутил пространство, отделявшее меня от тебя.

Я попытался точнее обдумать первую часть или, лучше сказать, начало моей сказки, и местами пробовал писать стихи; это у меня вышло бы, если бы у меня было достаточно времени и домашнее спокойствие.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17 НОЯБРЯ 1782

Рано, не до рассвета, но все же с рассветом, совершал я мое первое паломничество. Под твоими окнами поклонился я тебе и пошел к твоему камню. Теперь это единственное светлое место в моем саду.

Чистые небесные слезы падали на него; надеюсь, что в этом нет дурного предзнаменования.

Я прошел мимо моего покинутого домика, как Мелузина^[69] мимо своего жилища, в которое ей не суждено было вернуться, и думал о прошлом, в котором ничего не понимаю, и о будущем, которого не знаю. Как много потерял я, когда должен был покинуть это тихое убежище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебе и, благодарение Господу, эта нить – крепчайшая. Последние дни я просматриваю письма, писанные мне за последние десять лет, и все меньше и меньше понимаю, кто я, и что мне делать.

Будь со мною, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этих подводных камней…

ЧЕТВЕРГ, 21 НОЯБРЯ 1782

Ранним утром буду у тебя. Разлучить меня с тобою не могут ни жизнь, ни смерть, ни творчество, ни чтение деловых бумаг. Cнегy радуюсь, он приводит мне на память прошлые зимы и многие сцены твоей дружбы. Прощай, сладкая греза моей жизни, успокоительный напиток для моих страданий. Завтра у меня чай.

Сообщи мне твой день.

ВЕРОНА, 18 СЕНТЯБРЯ 1786

На крошечном листочке даю о себе весточку возлюбленной, не говоря ей, однако, где я. Я доволен, и только хотел бы разделить с тобою то прекрасное, которым наслаждаюсь, – желание, охватывающее меня часто с острою тоскою.

Я вел точный дневник, и заносил в него все замечательное, что видел, о чем думал, и, по моему расчету, ты можешь получить его в середине октября. Ты, наверное, обрадуешься ему, и мое отсутствие даст тебе больше, чем часто дает мое присутствие. При этом ты найдешь и несколько рисунков. Впоследствии больше! Не говори, однако, никому о том, что получишь. Прежде всего – это исключительно для тебя. Над Ифигенией много работаю и надеюсь заслужить благодарность и тех, что любили древность. Я должен сказать так много, и не могу говорить, не выдавая себя или не делая признаний. Ты в Кохберге и мои мысли там, с тобою. Поклонись от меня Фрицу!^[70] Меня часто огорчает то, что он не со мною. Если бы я знал, что знаю теперь, я взял бы его с собою. Я на хорошей дороге, и это путешествие принесет мне сразу большие преимущества. Прости! Сердечно радуюсь, что увижусь с тобою и все тебе расскажу.

Ибо то, что говорил студент: «Чем был бы дом, если бы я его не видел», я могу применить удачнее, сказав: «К чему мне все это видеть, если я не смогу сообщить всего этого тебе?» Тысячу раз прощай, поклонись Штайну^[71], Имгоф^[72] и малютке! Не забудь и Эрнста^[73], о котором я часто думаю!

ТЕРНИ, 27 ОКТЯБРЯ 1786, ВЕЧЕРОМ

Сидя снова в пещере, пострадавшей год тому назад от землетрясения, обращаюсь к тебе с мольбою, дорогой мой гений-хранитель! До чего я избалован, я теперь только чувствую! Десять лет жить с тобою, быть тобою любимым, и вдруг – очутиться в чуждом мире! Я это представлял себе заранее, и только высшая необходимость могла заставить меня принять это решение.

Пусть не будет у нас иных мыслей, как окончить жизнь вместе!

23 ДЕКАБРЯ [1786], ВЕЧЕРОМ

Позволь мне еще поблагодарить тебя за твое письмо! Позволь забыть на минуту, что есть в нем болезненного! Любовь моя! Любовь моя! Прошу тебя на коленях, умоляю, облегчи мне мое возвращение к тебе, чтобы я не оставался изгнанником среди беспредельного мира! Прости мне великодушно, в чем я пред тобою провинился, и помоги мне подняться! Рассказывай мне почаще и побольше о том, как ты живешь. Скажи, что здорова, и что любишь меня! В ближайшем письме сообщу тебе план моего путешествия, которое я предпринял, и которое да благословит небо! Прошу тебя об одном: не смотри на меня, как на разлученного с тобою! Ничто в мире не может заменить мне того, что я утратил бы, потеряв тебя и мою тамошнюю обстановку. Если бы я привез с собою силы мужественнее переносить все неприятности! Не открывай ящиков, прошу тебя, и не беспокойся! Поклонись Штайну и Эрнсту! Фрица поблагодари за письмо! Пусть пишет мне чаще. Я уже начал собирать для него. Он должен получить все, что хочет, и даже больше, чем хочет.

То, что ты была больна, и больна по моей вине, так удручает мое сердце, что я не могу этого выразить. Прости мне! Я сам боролся между жизнью и смертью, и никакие слова не могут выразить того, что во мне происходило. Это падение вернуло меня к самому себе. Любовь моя! Любовь моя!

ПАЛЕРМО, 18 АПРЕЛЯ 1787

Любовь моя! Еще прощальное слово из Палермо! Я могу только повторить тебе, что здоров и доволен, и что путешествие мое принимает некий образ. В Неаполе оно оборвалось чересчур тупо. Из моих записок ты увидишь кое-что подробнее; о целом, о моем душевном состоянии, о счастливых следствиях, которые я ощущаю, ничего не могу сказать и не скажу. Это – неописуемо прекрасная страна, хотя сейчас я знаю всего лишь кусочек ее берега. Сколько радостей доставляет мне ежедневно мое малое знание естественных наук, и насколько больше должен бы был я знать, если бы моей радости суждено было стать полной. То, что я готовлю вам, удается мне. Я уже проливал слезы радости при мысли о том, что обрадую вас. Прости, дорогая. Сердце мое с тобою, и теперь, когда расстояние и разлука очистили все, что стояло в последнее время между нами, прекрасное пламя любви, верности и воспоминаний снова ярко горит и светит в моем сердце. Поклонись Гердерам и всем и не забывай меня!

БЕЛЬВЕДЕР, 1 ИЮНЯ 1789

Благодарю тебя за письмо, оставленное для меня, хотя многое в нем меня огорчило. Я медлил отвечать на него, так как в подобных случаях трудно быть искренним и не оскорбить.

Как сильно я тебя люблю, как глубоко сознаю мои обязанности по отношению к тебе и к Фрицу, – я доказал моим возвращением из Италии. Герцог хотел бы, чтобы я был еще там, Гердер^[74] поехал туда, и так как я не видел, что могу быть чем-нибудь полезным наследному принцу, то у меня едва ли могло быть что-нибудь на уме, кроме тебя и Фрица.

О том, что я покинул в Италии, не буду повторять, ты достаточно недружелюбно встретила мое доверчивое признание об этом.

К сожалению, ты была в странном настроении, когда я приехал, и, признаюсь чистосердечно, то, как ты меня приняла, и как меня приняли другие, было мне крайне чувствительно. Я проводил Гердера, герцогиню, оставил незанятым настойчиво предлагавшееся мне место в экипаже, остался для радости, как для радости и приехал, и в ту же минуту должен был позволить упорно повторять себе, что мог бы и не приезжать, что не сочувствую людям и так далее. И все это раньше, чем речь могла зайти о той связи, которая тебя, по-видимому, так оскорбляет.

И что это за близость? Кому она вредит? Кто выражает притязания на ощущения, которые я доставляю несчастному созданию? Кто претендует на часы, которые я провожу с нею?

Спроси Фрица, Гердеров, спроси каждого, кто мне близок, стал ли я менее участлив, менее сообщителен, менее деятелен в отношении моих друзей, чем раньше? Разве теперь я не принадлежу им и обществу гораздо больше?

Было бы чудом, если бы мне суждено было утратить самое лучшее, самое сердечное отношение мое к тебе.

Как сильно почувствовал я, что оно во мне еще живо, когда однажды застал тебя расположенною беседовать со мною об интересных предметах.

Но признаю, что не могу больше переносить того, как ты до сих пор со мною обращалась. Когда я бывал разговорчив, ты закрывала мне рот, когда я бывал сообщителен, ты обвиняла меня в равнодушии, когда я бывал деятелен в отношении друзей, ты обвиняла меня в холодности и небрежности.

Ты следила за малейшим выражением моего лица, порицала каждое мое движение, мою манеру держать себя, и всегда приводила меня в дурное расположение духа. Где было сохраниться доверию и чистосердечию, когда ты отталкивала меня от себя умышленными капризами?

Я хотел бы прибавить еще многое, если бы я не боялся, что это тебя, при твоем состоянии духа, скорее оскорбит, чем примирит со мною.

К несчастью, ты давно уже пренебрегла моим советом относительно кофе и ввела такую диету, которая чрезвычайно вредно отражается на твоем здоровье. Мало того, что трудно превозмогать морально иные впечатления, ты усиливаешь еще муку и мрачность грустных представлений физическим средством, вред которого в течение некоторого времени ты понимала, и которого из любви ко мне ты одно время избегала, и чувствовала себя хорошо. Дай Бог, чтобы лечение и путешествие принесли тебе пользу. Я не отказываюсь от надежды, что ты когда-нибудь снова меня признаешь. Прости. Фриц весел и прилежно посещает меня. Принц чувствует себя свежим и бодрым.

ГЕТЕ – КРИСТИАНЕ ВУЛЬПИУС

ФРАНКФУРТ, 21 АВГУСТА 1792

Сегодня, дорогая крошка, я уезжаю из Франкфурта и еду в Майнц. Должен сказать тебе, что чувствовал себя хорошо, пришлось только чересчур много есть и пить. Но я буду находить пищу еще вкуснее, когда готовить ее будет мне моя душечка. Разная мелочь отходит также сегодня и прибудет после этого письма. Я хотел бы быть мышкой и присутствовать при распаковке. Укладка доставила мне большое удовольствие. Сохрани все в порядке. До свидания, дорогое дитя. Все было довольно бессодержательно. Люби меня, как я люблю тебя. До свиданья, поклонись г. Мейеру, поцелуй малютку и пиши мне скорее.

ЛАГЕРЬ ПОД ВЕРДЕНОМ, 10 СЕНТЯБРЯ 1792

Я написал тебе уже не одно письмецо, и не знаю, когда они до тебя мало-помалу дойдут. Я прозевал перенумеровать листки и лишь теперь с этого начинаю. Ты опять узнаешь, что я себя чувствую хорошо и что я люблю тебя от всего сердца. Если бы ты была сейчас со мною! Здесь повсюду огромные, широкие кровати, и тебе не пришлось бы сетовать, как иногда случается дома. Ах, дорогая! Нет ничего лучше, как быть вместе! Мы будем вечно твердить это друг другу, когда снова будем вместе. Подумай! Мы так близко к Шампани, но не можем достать ни одного стакана вина. Во Фрауэнплане^[75] будет лучше, когда моя дорогая крошка будет заведывать кухнею и погребом.

Будь хорошей хозяйкой и приготовь мне уютное жилище. Ухаживай за мальчиком и люби меня.

Люби меня! Ибо порою мысленно я бываю ревнив и представляю себе, что тебе может больше понравиться кто-нибудь другой, так как я нахожу многих мужчин красивее и приятнее меня. Но ты не должна этого видеть, а должна считать лучшим меня, потому что я тебя ужасно люблю, и, кроме тебя, мне никто не нравится. Я часто вижу тебя во сне, вижу разную путаницу, но всегда вижу, что мы любим друг друга. Пусть так это и останется.

Моей матери я заказал две перины и подушки из перьев, и еще много хороших вещей. Сделай так, чтобы домик наш был в порядке, остальное будет устроено. В Париже будет всякая всячина, во Франкфурте есть еще разная мелочь. Сегодня отослана корзинка с ликером и тючок бисквитов. Буду постоянно присылать что-нибудь в хозяйство. Только люби меня и будь верною крошкой, остальное приложится. Пока у меня не было твоего сердца, на что мне было все остальное? Теперь, когда оно принадлежит мне, я хочу удержать его. Зато и я – твой. Поцелуй малютку, поклонись г. Мейеру и люби меня.

БЕТТИНА ФОН АРНИМ – ГЕТЕ

ВАРТБУРГ, 1 АВГУСТА, НОЧЬЮ

Друг, я одна; все спит, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою. Гете, быть может, то было величайшим событием моей жизни; быть может, то был самый полный, самый счастливый миг; лучших дней у меня не будет, я их не приняла бы.

То был последний поцелуй, с которым я должна была уйти, а, между тем, я думала, что должна слушать тебя вечно; когда я проезжала по аллеям и под деревьями, в тени которых мы вместе гуляли, то мне казалось, что я должна уцепиться за каждый ствол, – но исчезли знакомые зеленые пространства, отступили вдаль милые лужайки, давно исчезло и твое жилище, и голубая даль одна, казалось, хранила загадку моей жизни; наконец, исчезла и она, и у меня ничего не осталось, кроме моего горячего желания, и слезы лились у меня из глаз от этой разлуки; ах, в ту пору вспомнила я все, – как ты в ночные часы бродил со мною, как улыбался, когда я гадала тебе по облакам, рассказывала про мою любовь, про мои прекрасные сны, как ты внимал со мною шелесту листьев, колеблемых ночным ветром, тишине далекой, широко раскинувшейся ночи. И ты любил меня, знаю; когда за руку ты вел меня по улицам, я чувствовала по твоему дыханию, по звуку твоего голоса, по тому (как это объяснить), что меня словно обвевало, – я чувствовала, что ты допускаешь меня в твою внутреннюю, сокровенную жизнь, что в эту минуту ты обращен ко мне одной, и ничего не желаешь, как только быть со мною; кто может отнять у меня это? Что мною утрачено? Друг, я владею всем, что когда-либо получила. И куда бы я ни пошла, мое счастье всюду со мною, оно – моя родина…

ШЛАНГЕНБАД, 17 АВГУСТА

…Если твое воображение достаточно легко и гибко, чтобы следовать за мною в уголки развалин, через пропасти и через горы, то я отважусь ввести тебя ко мне; прошу тебя: подымись – выше – еще три ступени – в мою комнату, сядь против меня в синее кресло, у зеленого стола; я хочу взглянуть тебе в лицо, и – летит ли за мною твое воображение, Гете? В таком случае, ты должен прочесть в моих глазах неизменную любовь, должен ласково привлечь меня в твои объятия и сказать: такое верное дитя даровано мне в замену и в награду за многое. Дитя дорого мне, оно – мой клад, мое сокровище, и я не хочу его лишиться. Слышишь? И ты должен поцеловать меня; вот чем дарит моя фантазия твое воображение.

Веду тебя дальше; входи тихо в храмину моего сердца; вот мы в преддверии; глубокая тишина! – Ни Гумбольдта, ни архитектора, ни собаки, которая залаяла бы. Ты моему сердцу не чужой; иди, стучи, – оно в одиночестве и пригласит тебя войти. Ты найдешь его на прохладном, тихом ложе, приветный свет будет ласково светить тебе навстречу, всюду будет покой и порядок. И ты будешь желанным гостем. Что это? О, Боже! Оно охвачено пламенем! Отчего пожар? Кто спасет его? Бедное, бедное, подневольное сердце! Что может здесь поделать разум? Он все знает, но ничем не может помочь; он опускает руки. ‹…›

…Скажи, отчего ты так мягок, так щедр и добр в милом твоем письме? Среди суровой, леденящей зимы – кровь согревают мне солнечные лучи! Чего мне недостает? Ах, пока я не с тобой, нет на мне Божьего благословения. ‹…›

Прости! Как гонимое ветром семя носится по волнам, так и моя фантазия играет и носится по могучему потоку всего твоего существа и не боится в нем погибнуть; о, если бы это случилось! Какая блаженная смерть!

Писано 16 июня в Мюнхене, в дождь, когда между сном и бодрствованием душа вторила ветру и непогоде.

Беттина