Всем, кто знал отца Георгия, знаком и этот его гнев, и слова «родные мои», которые оказывались органичными и в проповеди, и в беседе, когда атмосфера действительно приближалась к семейной, и даже, парадоксальным образом, в момент гнева, захватывающего и болезненного. В ответе этой слушательнице, как и в приведенной выше цитате из романа «Жан-Кристоф», понятия «вера» и «свобода» неотделимы друг от друга.

* * *

Беседы о русской литературе Г.П.Чистяков не случайно начинает со второй половины XIX века. Он отмечает уход значительной части интеллигенции из Церкви именно в это время. Кроме того, он знакомит слушателей с той литературой, которую все проходят в школе, но редко знают хорошо. Его беседы – своеобразная апология русской литературы, ответ на те обвинения, которые звучали в конце девяностых годов XX века и продолжают звучать ныне. Вот что отец Георгий говорит в конце беседы о Герцене и Печерине: «Именно поэтому я заговорил в последние месяцы о литературе и только о литературе, и буду продолжать эти циклы, и постараюсь все-таки что-то из этого напечатать, сделать книгу или цикл статей… Не знаю, чтó получится, но будем над этим работать, потому что действительно то, что сейчас происходит, увы, приходится назвать словом “шельмование”. Шельмуется русская литература XVIII и XIX веков за то, что она далека от Бога, далека от христианства, за то, что она не православна, за то, что она “жидомасонская”, за то, что она вся ориентирована на Запад, за то, что она безбожна и так далее».

В этих фразах – и обоснование настоящей книги, и предостережение всем нам.

В беседах о русской литературе Г.П.Чистяков говорит о писателях, изучаемых в средней школе, но рассматривает их творчество под совершенно неожиданным углом. Н.А.Некрасов предстает не только как поэт социальный, ищущий ответа на вопрос, почему так трудно живется людям на Руси, но и как поэт христианский: «Да какой же он “кулак”, дядя Влас? И какой же он безбожник, Николай Алексеевич Некрасов? Всё совсем не так просто, как нам казалось. Перед нами образ христианина, человека раскаивающегося, человека, который понял что-то важное и это важное передает теперь людям».

В беседах отца Георгия Лев Толстой предстает не автором «еретического Евангелия», а напротив, писателем, оберегающим нас от ереси: «Да, Толстой отрицал Божество Христово. Но он обратил наше внимание на Его человеческую природу и тем самым спас нас от того стихийного монофизитства, в которое мы впадали, когда видели во Христе Иисусе только Бога, но не Человека. Толстой принес себя в жертву и дал себя объявить еретиком, дал себя официально объявить оставшимся вне Церкви. Но он вернул нас к халкидонскому исповеданию, о котором мы уже забыли».

Суждение, нестандартное вообще, и особенно неожиданное из уст православного священника.

Собственно, обе беседы об отлучении Толстого полны неожиданных примеров и выводов: «В отлучении Толстого мне видится страшная ошибка, совершенная тогда Синодом, потому что этим решением от Церкви был отлучен не Толстой – этим решением Синода была отлучена от Церкви российская молодежь, причем не простая, а ищущая, жаждавшая правды, а значит – жаждавшая Бога. Она, естественно, выбрала Толстого, выбрала автора “Войны и мира”. <…> Из Церкви после этого ушли тысячи людей. Тысячи и тысячи лучших русских молодых людей покинули Церковь для того, чтобы быть с Толстым, а не с теми, кто захлопнул перед ним двери храма. И, быть может, я сейчас скажу несколько парадоксальную фразу, но я ее все-таки скажу. Кто знает, как пошла бы история дальше, если бы не был отлучен от Церкви Толстой, если бы не поссорилась тем самым Церковь с российской молодежью начала века, не оттолкнула бы ее, не швырнула бы ее тем самым в объятья материалистической мысли, марксизма и других, новых тогда политических и философских течений?»

В беседе о Герцене и Печерине отец Георгий вспоминает о внимании Церкви к русской литературе: «Забывается о том, что русская литература всегда была оберегаема православной Церковью, и что митрополит Филарет, которого мы теперь почитаем в лике святых, с заботой и бережно относился к русской литературе, читал и журналы и всех русских писателей. Он самым высоким образом оценивал писателей, причем не вдавался в подробности: кто ходит в церковь, а кто не ходит, кто бывает на исповеди, а кто нет, кто причащается, а кто причащался последний раз в юности».

В беседах об отлучении Льва Толстого говорится и о почитателях писателя в среде русской православной Церкви, таких как святитель Лука (Войно-Ясенецкий), писавший: «Лев Толстой был для меня в полном смысле слова духовным отцом», или как владыка Иоанн (Шаховской), посвятивший Толстому значительную часть своей книги о русской интеллигенции. Но не забывает отец Георгий упомянуть и гонителей Толстого, например, архиепископа Никона (Рождественского), судившего о писателе «жестко, схоластически, безжалостно, как-то без Бога в сердце».

В творчестве поэтов, знакомых всем с детства, из которых помнят главным образом пейзажную лирику, таких, как Майков и Фет, Г.П.Чистяков акцентирует внимание на том, чем их поминают далеко не в первую очередь: в случае первого – на переводах из новогреческой, в случае второго – на переводах из древнеримской поэзии. Стихи Жемчужникова отец Георгий комментирует, сопоставляя их с литургическим текстом.

В книге немало параллелей между предметом беседы и современностью (т. е. девяностыми годами XX века), не менее актуальных и в наши дни. Например, цитируются классические строки А.К.Толстого из стихотворного послания к М.Н.Лонгинову:

 
Способ, как творил Создатель,
Что считал Он боле кстати —
Знать не может председатель
Комитета о печати.
Ограничивать так смело
Всесторонность Божьей власти —
Ведь такое, Миша, дело
Пахнет ересью отчасти!
 

И дальше говорится: «Не только Лонгинов, но и очень многие его современники из тогдашнего консервативного лагеря пытались (и теперь мы часто пытаемся) ограничивать, весьма смело и дерзновенно, “всесторонность Божьей власти”, забывая это предупреждение поэта».

Кажется, сегодня эти строки стали еще актуальнее…

* * *

Раздел «Приложение» призван помочь читателю составить максимально полное представление о личности Георгия Петровича Чистякова, человека не только чрезвычайно эрудированного, но и чрезвычайно пылкого и увлекающегося, и к тому же очень остро чувствующего и красоту, и радость, и трагизм окружающей жизни. Одну тетрадь записок Г.П.Чистяков, вслед за Паскалем, к которому не был равнодушен, называет «Pensées» и говорит об этих «Мыслях», что они – «неплохой автопортрет».

В своих записках Чистяков предстает не просто эрудитом-гуманитарием, но человеком, для которого любимые авторы – не фигуры более или менее далекого прошлого, а дорогие люди, почти друзья. Не случайно в «Pensées» он сравнивает себя с аббатом Бертраном Капмартеном де Шопи: «Но только лишь разговор касался Горация, аббат тут же преображался: Horatius был для него не просто поэтом отдаленной эпохи, а живым человеком, с которым он был на короткую ногу. Казалось, будто аббат только что возвратился с прогулки из Тибура, где он долго и много беседовал со своим приятелем» (отрывок 52). В записках Георгий Петрович и сам упоминает Горация как близкого и любимого собеседника. И таких собеседников у него много и среди древних, и среди новых, и среди европейских, и среди русских писателей.

Отношение к литературе, особенно к поэзии, у автора записок очень личное. Это прекрасно видно из «Pensées». Сразу после эпиграфа идет следующая заметка: «Здесь 59 отрывков; некоторые (40–44) очень неудачны, но в целом эта тетрадка представляет собой неплохой автопортрет. Г.Чистяков».

Указанные автором пять отрывков посвящены поэзии, прежде всего, русской. Вот отрывок 44, посвященный преемственности древнеримской, французской и русской поэзии: «Русская поэзия в XVIII веке возникла как слепок с французской (Ломоносов сразу занял место Франсуа Малерба, Княжнин – Корнеля и Расина, Карамзин – аббата Делиля, а Батюшков – Эвариста Парни). Французская поэзия в свою очередь была вскормлена римской, а современная русская поэзия выросла исключительно на том фундаменте, который был заложен в XVIII веке, вот откуда ее языческая природа. Беда таким образом заключается в том, что поэзия пришла к нам из языческого Рима, а не из православной Эллады. Гораций, а не преп. Ефрем или Андрей Критский стояли у ее колыбели. Можно утешать себя только тем, что Пушкин к концу жизни, возможно, понял это и по этой причине, не случайно, написал “Отцов-пустынников”. 16.VI.1982».

Вне контекста этот отрывок может быть понят как отповедь и древнеримской, и французской, и русской поэзии. Видимо, подобное настроение действительно владело автором, когда эти строки писались. Однако всякий, кто читал тексты отца Георгия, слышал его проповеди или лекции, а также и предлагаемые в этой книге беседы о литературе, мог заметить, как хорошо знал и как любил он и древнеримских поэтов, прежде всего, Вергилия и Горация, и русскую поэзию. Об этом же говорит и отрывок 53: «Я давно не пишу стихов, а читаю поэтов минувшего (А.К.Толстого, Майкова, К.Р., Никитина, Сурикова и Дрожжина) и у них нахожу то, что мог написать сам, если б только имел дарование».

Последние тексты книги – стихотворения Г.П.Чистякова. Целесообразность их публикации вызвала множество споров. Но они, безусловно, дополняют портрет их автора, а в этом – главная цель завершающего раздела этой книги. В первом стихотворении подборки автор с грустной иронией говорит о своих стихах:

 
<…>
Но, быть может, когда-то в архиве,
Разбирая листы диссертаций
И скучных отчетов,
Молодой аспирант обнаружит
Эти стихи,
Быть может…
 

Таким аспирантом, которого эта книга избавила от архивной работы, имеет право почувствовать себя читатель.

Беседы о литературе, собранные в этой книге, нередко переходят в весьма своеобразную, ученую, очень свободную проповедь. Каждый, слышавший отца Георгия в церкви, помнит, как его проповедь иной раз превращалась в беседу о литературе. Вспоминается панихида по М.Л.Гаспарову, когда отец Георгий много и интересно говорил об искусстве перевода до и после Гаспарова. Эти переходы, так же как и противоречивые «отрывки» о русской литературе, как и гнев в сочетании с «родные мои» – важные штрихи к портрету отца Георгия Чистякова.

Марина Александровна Гистер,

доцент кафедры европейских языков

Института лингвистики РГГУ

Москва, сентябрь 2018 г.