Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки…

– Я пошел, – проговорил тихо Повелко. – В случае чего – кашляни.

– Помогай бог! Буду глядеть в оба.

Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снег был глубокий, и на нем оставался слишком заметный след. Это смутило Повелко – на несколько секунд он остановился, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.

…Восемь шагов от угла. Повелко отсчитал их и повернулся… Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три… все восемь… Нет, нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Игнат Нестерович прав: видимо, причина в снеге. Повелко поднялся, потом опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот наконец и условное место. Толкнул кирпич носком сапога, и половина его вышла из стены. Повелко вынул кирпич и положил около себя. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий шнур, быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь – дело времени. Кислота начнет разъедать оболочку; на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запалов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунды…

Вложив кирпич обратно в стену и замаскировав это место снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился. Сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял звон…

– Ну? – спросил Заломин.

– Полный порядок.

– Успеем ноги унести?

– Что ты! – рассмеялся Повелко. – Все произойдет не раньше двенадцати дня…

– Тю!.. – старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. – Эй, милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! – крикнул Заломин полицаю.

Тот, зевая, вышел из сторожки:

– Все?

– Чего – все?.. Наши черпаки не берут. Даром время загубили.

– Замерзло, говоришь? – рассмеялся полицай.

– Пойди полюбуйся.

– Черт его не видел! – ругнулся полицай и открыл ворота.

Стоял воскресный день, на редкость ясный и солнечный. На улицах толпились горожане. Они молча смотрели на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. На восток беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже простые подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации, – хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым служакам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами.

А обратно, на запад, везли преимущественно раненых солдат.

Горожане осторожно бросали по адресу оккупантов злые реплики.

В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище, с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день. Умерших везли из местного госпиталя и с фронта.

Сегодня хоронили каких-то видных вояк, и траурное шествие замыкал взвод автоматчиков.

Время перевалило за двенадцать. Маленькая закрытая машина отделилась от процессии и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вышел хромой гитлеровец – комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант поочередно заглянул во все восемь ям и восемь раз бросил «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.

Процессия приблизилась к могилам. Комендант подошел и махнул рукой, давая сигнал к погребению. Кожаная перчатка, соскользнув с его руки, упала в яму. Комендант что-то крикнул своему адъютанту; тот уже хотел прыгнуть в могилу, как вдруг грохочущий взрыв встряхнул воздух и прокатился многоголосым эхом по городу. С краев ям посыпалась земля.

Люди бросились вон из парка. Комендант хотел было что-то сказать солдатам, но потом резко повернулся и заковылял к машине.

– Скорее в комендатуру! – бросил он дрожащим от волнения голосом шоферу.

Сквозь приятную дремоту, которую, казалось, никак нельзя было сбросить, Никита Родионович услышал мелодичные звуки аккордеона. Звуки неслись из гостиной. Андрей играл с увлечением, вкладывая в игру много чувства.

«Киснет парень, – подумал Ожогин, – надо с ним что-то делать». Но что именно делать, Никита Родионович не знал.

Аккордеон смолк. Никита Родионович открыл глаза.

Вошел Андрей. Не глядя на Ожогина, он стал перебирать нотные тетради, лежавшие на окне. Он казался расстроенным, и это сразу насторожило Никиту Родионовича. «Ну-ну, посмотрим, что будет дальше», – решил Ожогин и, не спрашивая Андрея о причинах его скверного настроения, принялся одеваться.

День начался по расписанию. Завтракали в десять. За столом молчали, так как говорить в присутствии хозяйки не хотелось. Подав термос с кипятком и чайник с заваркой, она наконец ушла.

Андрей, не допив чай, встал из-за стола и подошел к окну. Сдвинув занавеску, он стал все так же молча разглядывать улицу.

Никита Родионович решил наконец вмешаться.

– Что с тобой творится последние дни? – спросил он.

Грязнов обернулся и внимательно посмотрел на Ожогина:

– Ничего особенного.

– А все же?

– Надоела мне эта курортная жизнь! – резко сказал Грязнов.

Ожогин едва заметно улыбнулся:

– А ты, значит, решил ее изменить?

– Да, решил…

Никита Родионович откинулся на спинку стула.

– Так, так… Товарищ Грязнов взял на себя право изменить приказ, данный ему как коммунисту. А? Может быть, со мной поделитесь своими планами?

Андрей посмотрел на Ожогина, и злой огонек мелькнул в его глазах.

– Вам смешно… Вам всегда смешно, когда я говорю о себе! Вам безразлично состояние товарища… А мне… – он запнулся, – а мне тошно тут. Я так дальше не могу…

Андрей отвернулся, но Никита Родионович заметил, как тяжело он дышит. Ожогин встал и подошел к товарищу:

– Это не моя прихоть, Андрей. Задачу, стоящую перед нами, ты знаешь. Знаешь так же, что мне поручено руководить, и ты не волен поступать, как тебе хочется. Я тоже не ради прихоти томлюсь без настоящего дела.

Грязнов опустил голову.

– Допустите меня к боевой работе группы Изволина! Ведь справлюсь же! – в голосе Андрея появились просительные интонации.

– Каждому из нас, Андрей, поставлена определенная цель.

– А я не хочу сидеть сложа руки и киснуть в этой дыре!

– Ну что ж, тогда поступай, как тебе хочется. Но прежде советую подумать: одобрит ли твой план партия?

– Другие активно борются! Чем я хуже их?

– Твой участок фронта здесь.

Андрей отошел от окна и сел на стул. Все это он отлично понимает, и тем не менее он должен действовать. У него нет больше сил пассивно наблюдать происходящее. Пусть дадут ему любое задание. Никита Родионович может попросить об этом Дениса Макаровича. Он согласится. Андрей знает, он уверен в этом.

– Хорошо! Если ты действительно хочешь получить задание…

– Очень хочу.

– Изволь. Первое задание – возьми себя в руки, – Никита Родионович направился к двери. – Я не шучу… Это задание коммунисту Грязнову. А о втором задании поговорим попозже.

Ожогин надел пальто и вышел из комнаты.

Открыв наружную дверь дома, Ожогин увидел на ступеньках крыльца невзрачного по виду, плохо одетого пожилого человека.

– Вы Ожогин? – спросил он. – Вот это вам. – Человек вытащил из рукава пальто сложенный вдвое конверт и подал Никите Родионовичу.

– От кого это?

– Там все сказано… Добавить я ничего не могу… До свиданья.

Незнакомец, спустившись со ступенек, неловко поклонился и быстро засеменил по тротуару.

– Андрей! – громко позвал его Никита Родионович.

– Что? – ответил тот, не меняя позы.

– Встань! Новости есть. Письмо получил.

Грязнов быстро поднялся. Ожогин сел рядом с ним на диван, вскрыл конверт и начал читать вслух:

– «Я уверен, что обращаюсь к товарищам, преданным власти большевиков, и меня не смущает то, что вы состоите на службе разведоргана «Абвер». Это даже лучше для дела. Я возглавляю нелегальную борьбу коммунистической ячейки города и хочу вступить с вами в переговоры, от которых будет зависеть ваша карьера. Прошу одного из вас прийти в четверг к зданию бывшей городской библиотеки в восемь вечера. Пришедшего я признаю в лицо».

Друзья рассмеялись.

– Значит, Юргенс выполняет совет Марквардта, – заметил Грязнов. – Хорошо, что я во время их беседы находился в пекарне.

– Да, но придумали они не особенно умно. Стиль письма явно негодный. Наши никогда не напишут: «власти большевиков», «ячейка», «ваша карьера»…

Андрей взял письмо из рук Никиты Родионовича и прочел его про себя.

– А может быть, сходить в четверг на свиданье? – предложил он. – Посмотреть, что это за руководитель ячейки…

– Ну уж нет! – возразил Ожогин. – Тут не до любопытства. Юргенс, возможно, по секундомеру подсчитывает длительность наших раздумий и колебаний… Сделаем так: я пойду к Денису Макаровичу, а ты – к Юргенсу. Постарайся попасть к нему, покажи письмо и попроси совета, как поступить. Понаблюдай за его физиономией. Это интересно. Понял?

– Понял. Сейчас пойду! – с готовностью ответил Андрей.

– Вот тебе и поручение…

– Молодец, что пришел! Молодец! – радостно встретил Ожогина Изволин и потянул его во вторую комнату.

Денис Макарович был возбужден. Не требовалось никаких объяснений, чтобы понять его настроение. По глазам старика Ожогин научился почти безошибочно определять, что творится в его душе. Посмеиваясь в усы, Изволин усадил Никиту Родионовича и подал ему листок бумаги, исписанный мелким, убористым почерком.

«Грозному, – прочел Ожогин. – Ваши действия и планы на будущее считаем правильными. Постарайтесь связаться по радио с Иннокентием. Разведданые передавайте ежедневно. Юру и всех лиц, с ним связанных, держите постоянно в поле зрения. Немедленно сообщите, кто персонально участвовал в затемнении города. Вольный».

– Так вы, значит, «Грозный»?

Изволин отрицательно покачал головой и улыбнулся.

– А кто же это, если не секрет? – осторожно спросил Никита Родионович.

– Секрет, дорогой, и большой секрет! Тебе я могу сказать одно: «Грозный» – член бюро обкома партии, и в городе с ним связаны только четыре человека, руководители самостоятельных групп. Бережем мы «Грозного» как зеницу ока: ведь он возглавляет подпольный райком и всю борьбу.

– Меня и Андрея он знает?

– А как же! Всех он знает.

– Хорошо, – ответил Никита Родионович, – но, может быть, и мне тогда не следовало говорить о нем?

– Что так? – удивился Денис Макарович.

– Если установлен строжайший порядок конспирации, то зачем его нарушать…

– Значит, можно, коль нарушаю, – произнес Изволин и, вынув из-под кровати поношенные ночные туфли, упрятал радиограмму под стельку одной из них.

Позвав жену, Денис Макарович завернул туфли в газету и попросил отнести их… Куда? Она, видимо, знала сама.

– Принял радиограмму Леонид? – спросил Никита Родионович, когда остался наедине с Изволиным.

– Да. А что?

– Меня интересует, как часто он работает на передаче.

– Леонид проявляет большую осторожность.

– Поймите, Денис Макарович, рано или поздно гитлеровцы запеленгуют работу рации и нагрянут. Нужно перенести рацию в другое место, может быть даже за город, и на некоторое время прекратить передачу и ограничиться только приемом.

Денис Макарович слушал Ожогина и хмурился. Упрятать рацию в другое место – дело несложное, но ведь надо найти укрытие и для Леонида. Это уже труднее. И в то же время нельзя прерывать связь с Большой землей. Правда, имеется вторая, запасная радиостанция, но о ней и о втором радисте не знает никто, кроме «Грозного» и Дениса Макаровича. Сейчас эта рация находится на вынужденной консервации и бездействует из-за отсутствия питания. Питанием, и то с большим трудом, удалось обеспечить одну рацию, на которой работает Леонид.

Прекращать работу по передаче нельзя. Единственный выход – подыскать место и вынести рацию за город.

Пожалуй, лучше всего вынести за город рацию второго радиста, который зарекомендовал себя как сторонник оккупантов и жил легально. Впрочем, все следовало в ближайшие дни тщательно обдумать.

Не высказывая своих соображений Ожогину, Денис Макарович решил перевести разговор на другую тему.

– Как обстоят дела с Родэ? – поинтересовался он.

– Ничего реального, – ответил Ожогин. – Сейчас я еще не представляю себе, в какой мере дочь Тряскина может помочь уничтожению Родэ. Говорить с ней начистоту опасно. Верить тому, что Варвара Карповна ненавидит гестаповца Родэ и боится кары за свою связь с оккупантами, рискованно. Кто может дать гарантию, что Тряскина не ведет провокационную линию по заданию гестапо?

– Эту женщину я вижу насквозь, – сказал Денис Макарович, – и верю, что она раскаивается в своих связях с гестапо. Она не раз говорила об этом и мне, и Пелагее Стратоновне. Правда, Варвара запугана Родэ. По характеру она труслива, как заяц, а Родэ способен на всякую подлость.

– Но почему она ко мне обратилась за советом? – недоумевал Ожогин.

Изволин объяснил:

– Она боится обратиться к первому встречному – раз. Знает со слов горбуна, что Ожогин, как и она, связан с гитлеровцами и, возможно, также в этом раскаивается, – два. Наконец, она видит, что Ожогин дружен с Изволиным, а ему она уже поведала о своем настроении – три. Нельзя также не учитывать, что женщина питает личные симпатии к Ожогину.

В рассуждениях Дениса Макаровича Никита Родионович чувствовал известную логику.

– А Родэ надо убрать, и как можно скорее, – продолжал Денис Макарович. – Он много принес горя нашим людям и продолжает творить гнусные злодеяния. Знаете, что я думаю? – Изволин поставил стул рядом со стулом Ожогина и обнял его за плечи. – Поговорите с Варварой Карповной начистоту. Разговор будет без свидетелей. Допустим, что она имеет задание вас проверить… Ведь вы тоже можете в случае нужды оправдаться тем, что хотели проверить ее. А?

Изволин был прав. Никита Родионович согласился с его доводами. Имея на счету «разоблачение» горбуна, Ожогин, в случае провала, мог объяснить Юргенсу, чем были вызваны его действия.

Он пообещал Денису Макаровичу переговорить с Тряскиной по душам, рассказал о полученном только что письме и распрощался.

Удобный случай поговорить с Тряскиной представился Ожогину значительно раньше, чем он мог предполагать. Выйдя из дому, он столкнулся лицом к лицу с Варварой Карповной, которая сидела на крыльце.

– Здравствуйте, Никита Родионович, – подавая руку, произнесла Тряскина.

Ожогин пожал ей руку.

– А я вас поджидала. Видела в окно, когда вы прошли к Изволину.

Помолчали. Потом Варвара Карповна спросила:

– Вы обещали дать мне совет… помните?

– Помню. Но мне еще не ясно, что вас тревожит.

Тряскина заговорила взволнованно, путано, перескакивая с одной мысли на другую. Из всего сказанного ею Ожогин уловил, что она действительно боится заслуженного возмездия и стремится искупить свою вину, но искупить так, чтобы избежать расправы со стороны гитлеровцев. Кроме того, она считала, что и Ожогину надо подумать о своей судьбе: ему тоже не сладко будет, когда уйдут оккупанты. Короче говоря, Варвара Карповна искала прочного союзника.

– Я разделяю ваши настроения, – заметил Ожогин.

– Спасибо, но этого еще недостаточно, – вздохнула Варвара Карповна.

– Понимаю, – согласился Никита Родионович. – Давайте сообща думать, что предпринять. Вы как-то говорили о Родэ, что…

– Будь он проклят! – гневно прервала его Тряскина. – Я не могу вспомнить о нем без содрогания…

– Но вы же его переводчица?

– В этом-то вся беда. Он и со мной поступит так, как поступает с арестованными. Я готова удушить его собственными руками!

По тону, каким это было сказано, можно было поверить в то, что Варвара Карповна всеми силами души ненавидит гестаповца.

– Родэ бывает где-либо, кроме гестапо? – поинтересовался Никита Родионович.

– Да. В городе есть несколько квартир, которые посещает Родэ. А беседы ведутся через меня, как через переводчика, так как Родэ не владеет русским языком.

– Он, конечно, пользуется машиной?

– Пешком Родэ в городе никогда не показывается. Его и меня подвозят на машине за полквартала до нужной квартиры, и лишь каких-нибудь сотню метров он идет пешком. Машина обычно уезжает и возвращается лишь к назначенному Родэ часу.

– Вас заранее извещают, на какую квартиру придется ехать? – спросил он Тряскину.

– Иногда.

– Давайте условимся: как только вам станет известно, по какому адресу вы поедете, предупредите меня хотя бы за три-четыре часа…

– И тогда?

– Тогда буду действовать я.

– Хорошо, – не совсем уверенно ответила Варвара Карповна.

Вечером, по дороге к Кибицу, Грязнов рассказал Никите Родионовичу о свидании с Юргенсом. Грязнов предварительно связался с ним по телефону и доложил, что получено важное письмо, которое надо немедленно показать ему, Юргенсу.

Юргенс при свидании вел себя так, будто и в самом деле видел письмо впервые. Начал расспрашивать, кто его принес и в какое время, каков был посланец и что сказал, передавая письмо. Когда Грязнов предложил сходить на свидание с подпольщиком, Юргенс покачал головой и ответил: «Не стоит. Этим займутся мои люди. Мы, видимо, имеем дело с важной птицей».

В заключение Юргенс поблагодарил Грязнова и передал привет Никите Родионовичу.