В семнадцатом году военно-полевой суд приговорил Макуху к расстрелу, но товарищи помогли ему бежать. Судили его за нанесение оскорбления царскому офицеру, какому-то штабс-капитану. Тот на глазах у Макухи стал избивать своего денщика, а Макуха не стерпел, вступился и основательно потрепал офицера.

В годы Гражданской войны Макуха служил в Красной армии. Белогвардейцы однажды схватили его под Ростовом при попытке пробраться в город для связи с подпольщиками. На допросе он ничего не сказал, хотя его жестоко избивали. Когда его повезли на расстрел, он бежал, на этот раз сам, безо всякой помощи, воспользовавшись тем, что его не связали.

– Вот он, значит, каков, дедушка Макуха! – сказал Зарубин, выслушав рассказ комиссара. – Теперь ясно, почему Пушкарев его постоянно с собой берет…

4

Партизаны, посланные к Якимчуку, вернулись на третий день вечером. Якимчук прислал с ними письмо, где отвечал на все вопросы. Он писал: «Эшелон готов к отправке на завтра. Состоит из двадцати семи вагонов. Первый вагон – с охраной. Солдат приблизительно человек двадцать. В трех вагонах около ста мужчин. В каждом вагоне вооруженный солдат. Дальше идут платформы, нагруженные разбитыми самолетами и танками. Машинист наш. Пароль: “Брянск”. На паровозе одна фара будет гореть даже днем. Встречайте на подъеме, за тридцатым километром. При въезде на тридцатый километр машинист даст четыре коротких гудка. Учтите, что между двадцать девятым и тридцатым километром есть бункер с немецкой охраной».

Зарубин посмотрел на часы. Стрелка подходила к девяти. Составили расчет времени. Наметили на карте маршрут движения. Потом Зарубин приказал накормить партизан и готовиться к выступлению.

…Буран, хозяйничавший в лесу двое суток, прекратился внезапно в полночь, когда отряд остановился на отдых у лесной опушки.

– Какая красота! – произнес Зарубин, оглядываясь вокруг и шумно вздыхая.

На очистившемся небе мерцали ясные звезды. Свежевыпавший снег, сухой, пушистый, покрыл толстым слоем землю, замел все дороги, тропы.

Партизаны развели костры и суетились вокруг них, подвешивая на треногах котелки со снегом. Отогревали банки с консервами. В лесную тишину ворвался шум голосов, смех. Дрожащее пламя костров тянулось вверх, с треском разбрасывая вокруг снопы искр. Отсветы огня трепетали на вороненой стали пулеметов и автоматов.

До железной дороги оставалось восемь километров.

– Можно поспать, – распорядился Зарубин.

Вокруг костров быстро вырастали постели из хвои. Командиры собрались в сторонке, возле Зарубина.

– Селифонов!

– Слушаю, – отозвался тот, подходя к Зарубину.

– Люди готовы?

– Готовы.

– Кого берешь с собой?

– Все отделение Грачева.

– Веди прямо на бункер. Надо охрану убрать без шума. Полотно разберешь после того, как пройдет нужный нам эшелон. Он будет идти с одной фарой и на тридцатом километре даст четыре коротких гудка. Проверь на всякий случай, не идут ли от бункера телефонные провода. Инструмент взял?

– Взял. Два лома, ключи и все прочее.

– Поднимай ребят и веди. Когда уберешь охрану, ко мне пришли связного.

– Все понятно.

– Действуй.

Через несколько минут группа Селифонова тронулась в путь, потянув за собой волокуши с инструментом.

– Кого ты посылаешь? – спросил Зарубин Рузметова.

– Багрова и с ним пару бойцов.

– Опять Багрова, – поморщился Зарубин.

Рузметов пояснил, что еще в лагере получил приказание выделить лучшего подрывника, а Багров и есть лучший.

Зарубин не питал симпатии к Багрову, – его пугало прошлое этого партизана, но на доводы командира взвода он не возразил.

– Ну давай его сюда, – махнув рукой, сказал он.

Рузметов побежал к одному из костров и тотчас же возвратился с Багровым. Это был партизан уже немолодой, лет под сорок, невысокий ростом, но широкоплечий и крепкий. С лица, изрезанного редкими, но глубокими морщинами, смотрели большие темно-карие глаза. Несмотря на странные обстоятельства, предшествовавшие его появлению среди партизан, он за трехмесячное пребывание в отряде показал себя бесстрашным и опытным подрывником.

Багров стоял перед командиром отряда навытяжку, как и полагается бывалому солдату. Разговор с Зарубиным был очень короткий.

– Задачу знаете?

– Так точно.

– Не сорвете дело?

– Никак нет.

– Действуйте. Желаю успеха.

Багров козырнул и, повернувшись через левое плечо, тяжело побежал по снегу.

Группе, которую возглавлял Багров, как и группе Селифонова, предстояло разобрать железнодорожное полотно. Одна из этих групп выдвинулась на север, другая на юг. Обе группы должны были приступить к работе лишь после того, как услышат четыре свистка паровоза – сигнал, что эшелон вошел в зону операции. На языке партизан это называлось «блокировкой» и предпринималось с определенной целью. На ближайших разъездах, справа и слева, немцы держали под парами бронепоезда. Надо было перед нападением на состав разобрать путь с двух сторон и этим самым лишить возможности фашистские бронепоезда оказать помощь охране эшелона.

Отправив обе группы, Зарубин посмотрел на часы: время приближалось к двум.

Партизаны лежали вповалку вокруг костров. Одни спали, другие бодрствовали, тихо беседуя о чем-то.

– Давайте и мы погреемся, – сказал Зарубин.

Вместе с Добрыниным, Костровым, Рузметовым он устроился у ближайшего костра. Партизаны подали им котелки с кипятком.

– Георгий Владимирович, – обратился Зарубин к Кострову, – а где Дымников? Что-то я его не вижу.

Костров посмотрел по сторонам.

– Спит, – ответил за него Рузметов и показал рукой. – Вон…

– Это хорошо, – сказал Зарубин, – ему досталось больше всех. Пусть хорошенько отдохнет.

Сергей Дымников спал, свернувшись калачиком, спиной к огню. Кто-то из друзей накрыл его плащ-палаткой. Он и в самом деле устал больше всех, так как шел впереди отряда, по бездорожью, глубоким, доходившим до колен снегом.

– Крепкий парень, – заметил Зарубин, беря обеими руками котелок с кипятком.

– Парень замечательный, – подтвердил Добрынин. – На отца похож. Тот, говорят, тоже был такой же горячий, неугомонный.

– Посмотрим, что день грядущий нам готовит… – сказал Зарубин. – Пока что нам везло.

– Повезет и сегодня, – отозвался Добрынин. – Нам должно обязательно везти. На то мы и партизаны.

Он выплеснул недопитый кипяток, отставил котелок и прилег, вытянув ноги к костру.

По обе стороны от него примостились Зарубин и Рузметов.

Не лег лишь Костров. Обхватив руками колени, он сосредоточенно смотрел на горящие поленья. Уж сколько времени он находится в отряде, и, кажется, пора бы привыкнуть к лишениям, а он все никак не может. Вот, например, сколько раз он пытался в походе, на привале, как другие, лечь у костра и уснуть. Спят же люди! Но у него ничего не получалось. Сон не шел. И сейчас то же самое.

Отведя взгляд от огня, Костров всмотрелся в темноту. Поодаль шагали два часовых в белых маскировочных халатах. Снег поскрипывал под их ногами. Костров сладко зевнул и, подняв воротник полушубка, прилег.

Но уснуть не удалось. То мерзли пальцы на ноге, то кололо где-то в боку, то казалось, что воздух слишком холодный и именно это мешает спать. Костров прикрыл нос и рот шерстяным шарфом. Но стало трудно дышать. Он отбросил шарф. Мысли упорно лезли в голову, отгоняя сон. Вспомнился недавний разговор с Дымниковым. Костров не мог понять, какими таинственными признаками руководствовался Дымников, ведя отряд лесом по бездорожью, ночью, по глубокому, целинному снегу. Он спросил Дымникова, когда расположились на отдых: «Не раз, видно, ходил здесь?» Тот улыбнулся, стряхнул снег с ушанки и ответил: «Нет, товарищ капитан, в этом месте еще ни разу не был».

Костров был поражен. Он бы наверняка сбился с дороги. Разве что по компасу…

Да, не дается ему это искусство. Он может пройти мимо путаной строчки следа, оставленного лисой на дороге, в то время как Добрынин обязательно заметит этот след; он не обратит внимания на мох, глядя на который подрывник Багров скажет, что недалеко болото; он не увидит гроздьев рябины, усыпанных снегом, к которым на ходу уже потянулась рука Зарубина; он не сможет, как Дымников, быстро отыскать едва журчащий лесной родник, отличить на лету глухаря от тетерева или в дождь моментально разжечь костер.

Дымников или дедушка Макуха смеялись, когда кто-либо заговаривал при них о том, что в лесу можно заблудиться, а Костров при этом краснел, вспоминая, как ему однажды, в первые дни партизанской жизни, пришлось одному возвращаться в лагерь из леспромхоза. Он заблудился и не на шутку перепугался. Пришлось обращаться к карте и компасу. Он потратил на дорогу времени в три раза больше обычного. Добрынин, встретивший его у землянки, с едва заметной улыбкой спросил: «Что, на ягоды напал, Георгий Владимирович?» Костров смутился и ничего не ответил.

Послышались чьи-то шаги, и к огню быстро подошел партизан – связной из группы Селифонова.

Костров тронул рукой спящего Зарубина. Тот моментально проснулся и вскочил, будто и не спал совсем.

Связной доложил, что в основном все в порядке.

– Почему «в основном»? – спросил Зарубин.

– Грачев ранен, – ответил тот.

– Докладывай подробно, – приказал Зарубин.

– В бункере оказалось пятеро солдат, – рассказывал партизан. – Мы навалились сразу гурьбой и всех подмяли. Грачев двоих прибил, а третий вырвался и пырнул его ножом в шею, вот сюда.

– Как он сейчас?

– Не скажу точно. Когда я сюда побежал, его Селифонов с хлопцами перевязывали. Он хрипел, ругался. Его подвезут сюда на волокуше, а то оставлять там несподручно.

Добрынин нашел спящего фельдшера, растолкал его, приказал идти вместе со связным навстречу раненому Грачеву – быстрее оказать ему помощь.

– Кроме этого, все в порядке? – спросил Зарубин связного.

– Все как следует… Выбрали место, где путь разбирать. Трупы упрятали, ожидаем. Уже прошел в город один состав со снегоочистителем.

Около пяти часов Зарубин поднял отряд, приказал накинуть капюшоны маскировочных халатов и затушить костры.

Огонь забросали снегом. Вокруг сразу потемнело. Дымников, готовый тронуться в путь, стал впереди. Когда партизаны начали выстраиваться, из лесу показался фельдшер, тянувший за собой волокушу с лежащим на ней Грачевым.

– Как? – коротко спросил Зарубин.

– Кончился, – тихо ответил фельдшер и устало вздохнул. – Ему, видимо, сонную артерию повредили. Я уже не застал его в живых.

Партизаны окружили тело товарища, откинули капюшоны, сняли шапки. Зарубин опустился на колено, взял холодную руку Грачева и долго молча смотрел на его застывшее, залепленное снегом лицо.

Ему вспомнилось заседание бюро окружкома, когда разбирали поведение Грачева, вспомнилось, как обещал Грачев исправить свою ошибку, искупить вину. И вот его уже не стало. Он погиб при выполнении боевого задания.

Высвободив из-под головы покойника капюшон, красный от крови, Зарубин закрыл ему лицо и встал.

– Бойко, – негромко сказал он командиру взвода. – Выделите двух человек… Пусть отвезут Грачева в лагерь и не хоронят до нашего возвращения. А мы, товарищи, – вперед.

Начинало светать. Предутренний мороз крепчал. Партизаны лежали на снегу, зарывшись в сугробах, по обе стороны железнодорожного полотна. В белых халатах они были почти неотличимы от снега. Дули на озябшие руки, подергивали и постукивали костеневшими ногами.

Добрынин лежал у самой стены леса, метрах в сорока от дороги, и поглядывал в бинокль. Зарубин сказал, что скапливаться всем у полотна не следует и что кому-то надо наблюдать издали за всем участком операции. Комиссар не стал возражать.

Сам Зарубин с капитаном Костровым сидел на корточках поодаль от полотна, за штабелем полусгнивших, заметенных снегом шпал. На шпалах ничком лежали два партизана-наблюдателя.

– Ну и прохватывает!.. – пожаловался один.

– Да, мороз, что надо, правильный, – согласился второй. – Ты нос потри снегом, а то он у тебя назавтра отвалится. Какой из тебя будет партизан без носа!

Партизан с побелевшим носом уже хотел выполнить совет товарища, но вдруг, взглянув на полотно, приглушенно вскрикнул:

– О! Гляди!

Вдали, в предрассветной мгле смутно забелел свет.

Ветер дул навстречу составу, и шума его движения не было слышно. Партизан, заметивший поезд, быстро скатился со штабеля и, крякнув от холода, бойко доложил:

– Показался, товарищ капитан. Ползет. Определенно он. С одной фарой на левой стороне. Сейчас погреемся, а то, кажется, у меня печенка уже замерзла, – и, похлопывая руками, он принялся вытанцовывать на месте.

Зарубин и Костров надвинули капюшоны, поднялись и стали наблюдать.

Тишину прорезали четыре коротких, тревожных свистка паровоза. Уже явственно доносился шум приближающегося поезда.

Зарубин энергично толкнул в бок Кострова и коротко бросил:

– Давай!

Костров, пригнувшись, спустился в канаву. Тотчас от снега отделилось несколько белых фигур с ломами, клещами, веревками. Они подползли к полотну, и закипела работа.

Остальные, забыв о холоде, приникли к земле в ожидании команды.

Преодолевая крутой подъем, начинавшийся на тридцатом километре, состав тянулся так медленно, что можно было, идя шагом, не отстать от него. Он был уже весь на виду.

Паровоз натужно пыхтел. Вот он миновал контрольный столб, въехал на место, где рельсы только что освободили от креплений, и вдруг, загрохотав по шпалам, остановился, окутанный клубами пара.

– Вперед, товарищи! – громко крикнул Зарубин и с автоматом в руках бросился к паровозу.

С обеих сторон полотна с криками: «Ура!», «За Родину!» – устремились к составу партизаны.

Из паровозной будки один за другим вылетели вниз головой два человека в зеленых немецких шинелях. Глухо ударившись о землю, они остались недвижимы. Вслед за тем выпрыгнул машинист. Набирая пригоршнями снег, он стал обтирать руки.

– Пароль! – потребовал Зарубин, приближаясь к нему.

– «Брянск»! – ответил тот. – Видишь вот, двух «помощников» сразу ухлопал. – И добавил: – Привет от Якимчука.

Затрещали пулеметы, автоматы. Лес наполнился грохотом, криками, стрельбой. Вагон с охраной расстреляли в упор из ручных пулеметов. Потом в окно швырнули несколько противотанковых гранат. Взрыв! Горбом встала крыша, вылетела дверь. Подрывники Рузметова торопливо закладывали взрывчатку под колеса и котел паровоза.

– В топку бы, в топку… – советовал машинист.

– Людей выводите, людей, прямо в лес, – раздавался голос Зарубина.

Из вагонов выскакивали люди. Они бежали к лесу с узлами, мешками, чемоданами, еще не отдавая себе ясного отчета в том, что произошло.

– Поберегись! – крикнул Рузметов, отбегая от паровоза.

Фото 1.

Грохнул взрыв, в воздух полетели куски железа. Паровоз накренился набок, постоял так мгновенье, как бы в раздумье, и повалился под откос.

– Гитлер капут! – объявил Дымников.

– Прекратить огонь! – раздалась команда Зарубина. – Печки из вагонов на волокуши! Поджигайте состав – и все к лесу!

Печки выбрасывали в снег, из вагонов полз густой черный дым. Из-за поворота дороги показалась группа Селифонова. Партизаны собирались у леса, разговаривали с освобожденными. Кое-кто нашел уже знакомых.

…Народу прибавилось, и на обратном пути хвост партизанской колонны терялся где-то в изломах лесной дороги. Пройдя быстрым маршем километров десять, Зарубин остановил отряд и приказал построить освобожденных людей. Подсчитали. Оказалось девяносто шесть человек.

– Куда вас везли, вы все сами знаете, – обратился к ним Зарубин. – Теперь слово за вами. Кто хочет домой – пожалуйста. В полукилометре отсюда – шоссе, ведущее в город. А кто хочет драться с фашистами…

Ему не дали договорить, зашумели.

– Все хотим. Все!

– Спасибо, товарищи партизаны!

– С вами пойдем!

– А кто хочет драться с фашистами, – продолжал Зарубин, – и быть партизаном, ко мне шагом марш!

Колебаний не было. Все устремились к Зарубину. Многорукая толпа подхватила его, и он вместе с автоматом мгновенно оказался в воздухе. Дружное «ура» огласило лес, перекатилось эхом. Когда Зарубина опустили на землю, он сказал, поправляя ушанку и улыбаясь:

– Ну что ж! Будем считать, что нашего полку прибыло. Перекур пятнадцать минут!

В канун Нового, сорок второго, года комиссар отряда Добрынин возвращался один в лагерь с передовой заставы.

Пройдя девять километров, Добрынин не чувствовал никакой усталости и шагал так же бодро и ровно, как и при выходе из лагеря.

Последний день декабря выдался на редкость ясный, морозный. Снег блестел под солнцем так, что глазам было больно. Зима как бы наверстывала упущенное вначале, – мороз крепчал и крепчал.

Умолкли ручейки, улетели беспокойные разноголосые птицы, не слышно под ногами шелеста валежника. Лес спал под снегом, точно зачарованный, как в сказке. Застыли в зимней спячке обнаженные лиственные деревья, и лишь огромные сосны да пушистые ели красуются своим зеленым нарядом.

Добрынин любил свой край, эти западные леса. Он не представлял себе жизни без леса. Что может быть лучше, чем бродить по такому лесу с ружьем за плечами, часами сидеть у чистой заводи, всей грудью вдыхать лесной воздух, насыщенный запахами хвои и папоротника, любоваться ивой, окунающей свои ветви в тихую воду реки, и радоваться набежавшему невесть откуда ветерку, вздувшему мелкую рябь на зеркальной поверхности!

А ночи! Ночи, проведенные в лесу, в наскоро раскинутом шалаше или под открытым небом! Что может быть лучше?!

По твердому убеждению Добрынина, каждая ночь, проведенная в лесу, удлиняла жизнь человека по меньшей мере на месяц. И комиссар часто говорил партизанам: «Мы должны быть самыми здоровыми людьми. Лес от всех болезней лечит».

Добрынин вышел на просеку, ведущую к лагерю, уверенно обошел мины, поставленные Рузметовым еще осенью, и, взглянув на часы, вспомнил, что сегодня решено встретить Новый год.

Правда, это будет необычная встреча. Никто не подымет традиционного бокала, – пить нечего, да и с закуской бедно, но собраться решили обязательно. Надо в теплой боевой семье, в товарищеской обстановке оглянуться назад, на пройденный путь, заглянуть вперед, в новый грядущий год. Поговорить о делах, о людях.

Новый год отметят и на заставе, с которой возвращался Добрынин. Там партизаны дежурили по десять человек, сменяясь каждую неделю. Большая, глубоко сидящая в земле и тщательно замаскированная землянка давала возможность собраться всем партизанам заставы сразу.

«Пошлю туда Бойко, – решил про себя Добрынин. – Пусть поговорит с народом. А у нас надо будет поручить кому-нибудь из командиров беседу провести. Придется посоветоваться с Зарубиным».

…А в это время Зарубин, заложив руки в карманы стеганых ватных брюк, расхаживал по землянке от стены к стене, изредка останавливаясь и поглядывая на лежащую на столе карту. В просторной штабной землянке стояли большой стол и два широких топчана, на которых попарно спали Пушкарев и Добрынин, Зарубин и Костров. Была еще одна землянка, более вместительная, «окружкомовская», но в ней стоял только стол, а топчанов не было, и никто там не жил. Землянка предназначалась для заседаний бюро.

Зарубин с полчаса тому назад отпустил Рузметова и сейчас находился под впечатлением его доклада. Командир подрывников два дня провел в отдельном взводе, которым теперь командовал Толочко. Зарубина поразила обстоятельность доклада Рузметова, его подход к событиям, людям, четкий анализ боевой деятельности взвода, смелость в постановке новых боевых задач, знание обстановки.

«Вот тебе и младший лейтенант! – размышлял Зарубин. – Откуда он набрался всего этого? Так впору рассуждать служилому, образованному командиру. Вот как растут люди в наше время. Ему взвода сейчас мало. Определенно мало».

«А что, если сейчас поговорить с ним самим? – мелькнула у Зарубина мысль. – Пусть скажет: удовлетворяет его командование взводом или нет?»

Землянка, в которой жили Рузметов, Багров и еще четверо подрывников, находилась на краю лагеря. Железная труба, торчавшая из-под снега, не дымила, и когда Зарубин переступил порог землянки, там было так же холодно, как и снаружи. Командир отряда вспомнил, что все люди Рузметова ушли на задание и топить некому.

Рузметов спал на низких нарах, натянув на голову трофейную немецкую шинель.