Глава 2. Седьмое отделение

Утром Софья пришла в кабинет главврача в выглаженном халате и накрахмаленной шапочке. От нее исходил едва уловимый аромат французского парфюма.

– Вас, Софья Николаевна, хоть в кино снимай. Как устроились?

– Нормально. Пятнадцатая квартира оказалась свободной.

– Вот и хорошо. Работать будете на седьмом отделении. Двух врачей оттуда я перевел на второе отделение, один уволился, а завотделением Фильчаков стал начмедом – моим заместителем по лечебной части. Так что будете работать в отделении пока одна. Вашим куратором по интернатуре буду я. Я кандидат медицинских наук, имею высшую врачебную категорию, так что смогу вас кое-чему обучить. Привыкайте к самостоятельности, но если потребуется моя помощь, то я всегда к вашим услугам. Всегда рад помочь молодому врачу. Пойдемте, покажу вам седьмое отделение.

Через двор они пошли к корпусу, расположенному у самого леса. Когда Софья споткнулась о камень, Николай Павлович поддержал ее под руку и не отпускал, пока они не дошли до ступенек. Его ладонь была горячая. Николай Павлович цепко посмотрел на Софью, открыл ключом окованную железом дверь, и они вошли в коридор, тускло освещенный рядом зарешеченных лампочек на облупившемся потолке. Дохнуло больничными щами и хлоркой.

– А вот и седьмое отделение. При советской власти здесь лечили больных, страдающих вялотекущей шизофренией, в основном – московских диссидентов. Существовало даже мнение, что диссидентство уже само по себе – признак шизофрении. Вялотекущая шизофрения подобна мине замедленного действия – неизвестно, когда и как она проявится. И если врач ставил такой диагноз, то снять его было уже невозможно, потому что болезнь могла проявляться раз в несколько лет или «затихнуть» на десятилетия. В этом отделении осталось только двое больных с вялотекущей шизофренией, остальные выписаны и уехали в Москву. Кроме этих двух здесь еще лежат обыкновенные психи и маньяки. После ремонта это отделение мы перепрофилируем в наркологическое.

– А почему двое больных с вялотекущей шизофренией еще не выписаны? Этот диагноз уже нигде не признают.

– Тут дело не в диагнозе. Во второй палате лежат люди творческие. Кошкаров – художник, а Вородкин – поэт. Но если у поэта или художника нет признания и успеха, то у него появляются рассуждения типа: «Меня не понимают, до меня публика еще не доросла, я буду творить для себя и для будущего. Меня поймут потомки». Такие рассуждения приводят к психозам, психопатиям, неврозам и социальной запущенности. Это и есть букет диагнозов Кошкарова и Вородкина. Они находятся на грани между нормой и болезнью. Определить эту грань невозможно, потому что она постоянно смещается то в одну, то в другую сторону. Так что, Софья Николаевна, за месяц-другой вам надо привести их в порядок и подготовить к выписке. Пусть творят у себя Москве и там добиваются признания. А остальных больных постепенно переведете в другие отделения.

– Чем же я буду приводить в порядок поэта и художника?

– Для начала – общеукрепляющие процедуры, витамины, трудотерапия, мягкие снотворные на ночь, потом сами подберете им необходимое лечение, но обсудите его со мной. Вам поможет медсестра Седова. Она всю жизнь проработала в нашей больнице. А сейчас зайдите в палату к Вородкину и Кошкарову, познакомьтесь с ними. Только ведите себя естественно, иначе они сразу ощутят фальшь. Как и все творческие люди, они чувствительны к любому слову, взгляду и даже вздоху. Смелее! Я жду вас здесь, – Николай Павлович ободряюще улыбнулся.

Софья Николаевна открыла ключом дверь с табличкой «Палата № 2» и вошла в помещение, освещенное зарешеченным окном. Сквозь окно была видна только облупившаяся стена соседнего здания.

– Здравствуйте!

Небритый и коротко постриженный человек, сидящий на табуретке, прикрученной к полу, молча на нее посмотрел. Взгляд его был кричащим. Казалось, смотрит побитая собака. Софья ощутила в себе всплеск жалости. Второй человек осторожно подошел к ней, заглянул в глаза, долго в них что-то искал, обошел ее вокруг и застенчиво ответил:

– Здравствуйте. Вы доктор?

– Да, я ваш новый лечащий врач. Софья Николаевна Валко.

– Такая молоденькая? Я поэт Алексей Вородкин. А это – художник Антон Кошкаров. Не выписывайте нас. Нам надо еще побыть здесь. У нас появился интереснейший творческий замысел. Чтобы его осуществить, необходимы уединение и покой. Антон напишет серию полотен, отражающих прошлое, настоящее и будущее человечества, а я напишу к ним цикл баллад. Понимаете? Эх, нам бы еще композитора, но здесь его не найти! В балладе есть ширь, глубина и размеренность повествования. Бардовская песня – это всего лишь жалкое подобие баллады, испорченной коммуналками, в которых барды собирали винегрет из обрывков мыслей, чувств, похоти, блатной фени и пьяной ругани. Надо возвращаться к родниковым истокам поэзии – к балладам. Для художника главное – выбрать правильный ракурс, а для эпически мыслящего поэта главное – начать описание с нужных слов. Первой же строчкой наши баллады должны поднять слушателя вверх и оторвать его от грешной земли. Слова зацепятся друг за друга, строки найдут рифмы, рифмы найдут новые слова. Смысл написанного захватит все новые и новые понятия, подобно тому как огонь поглощает пространство, ничего не оставляя на своем пути, – поэт заговорщицки улыбнулся, показав гнилые зубы и полупустой рот, подмигнул, застенчиво опустил глаза, отошел и стыдливо отвернулся, хрустя пальцами.

– Вас я, кажется, поняла. А как ваши дела? – спросила Софья Николаевна, обращаясь ко второму человеку. Он показался ей намного моложе поэта.

Художник смотрел на нее молча. В его темных газах была мука.

– У Антона отобрали краски, кисти и ДВП. Ему нечем и не на чем писать, – сказал за художника поэт.

– Кто отобрал?

Поэт наклонился к Софье и тихо прошептал ей на ухо:

– Сам Фильчаков. Это страшный человек. Принесите, пожалуйста, Антону краски, кисти и ДВП. Без них он пропадет.

– Я постараюсь, – сказала Софья, вышла из палаты и закрыла за собой дверь на ключ.

В коридоре у зарешеченного окна ее ждал Соколов.

– Ну, как прошло ваше первое знакомство с больными второй палаты?

– Правда, что у художника Кошкарова отобрали краски, кисти и это… как его… кажется, ДВП?

– ДВП – это древесноволокнистая плита. Художники пишут на ней маслом не хуже, чем на холсте. Она покрыта полотном, ее не нужно натягивать на раму, и из нее можно вырезать прямоугольники под картины любого размера. Но, по мнению Анатолия Ивановича Фильчакова, творчество может вызвать у Кошкарова обострение вялотекущей шизофрении. Чтобы предотвратить обострение болезни, Фильчаков отобрал у Кошкарова карандаши, бумагу, краски и ДВП. Я не мог этому воспрепятствовать, потому что вялотекущая шизофрения еще не исключена из перечня психических заболеваний. К тому же Фильчаков был лечащим врачом Кошкарова и сам решал, как его лечить.

– При советской власти диагнозом «вялотекущая шизофрения» прикрывали репрессии инакомыслящих людей. А у Кошкарова сейчас обыкновенный психологический срыв, связанный с запретом творчества. Незаконченное или прерванное действо приводит к неврозу и депрессии. Я считаю, что карандаши, бумагу, краски и ДВП Кошкарову надо вернуть.

– Ладно, ладно, дайте Кошкарову все, что посчитаете нужным. Возможно, творчество его успокоит. В ваших рассуждениях чувствуется влияние школы Фрейда. Я же принадлежу к московской школе психиатрии и придерживаюсь ее воззрений. Именно в ней под руководством академика Нежкова разрабатывались критерии малопрогредиентной, или вялотекущей, шизофрении. Он считает, что людей, страдающих этим заболеванием надо постоянно держать под наблюдением и контролем, чтобы общество было защищено от них. О психических заболеваниях и их лечении мы с вами поговорим позже. Завтра вечером, надеюсь, вы свободны? Вот и поговорим о психиатрии у меня дома за чаем или рюмкой коньяка. А сейчас, Софья Николаевна, пойдемте в ординаторскую седьмого отделения. Теперь она будет вашим кабинетом.

Николай Павлович открыл ключом дверь, на которой висела табличка «Ординаторская». По периметру комнаты стояло четыре письменных стола.

– Здесь работали три врача и заведующий отделением Анатолий Иванович Фильчаков. Располагайтесь вот за этим столом. В его ящиках лежат истории болезни тех, кто остался на седьмом отделении. Ознакомьтесь с ними.

Софья присела за стол, выдвинула ящик, достала из него истории болезни и стала листать одну из них. Она была заполнена. в 1984 году и первичный осмотр был подписан врачом Фильчаковым.

– Николай Павлович, на истории болезни стоит штамп «Отдельная закрытая психиатрическая больница № 17 “Д”». Что это значит?

– Это старое название. Не обращайте на него внимания.

Глава 3. Человек со страницы учебника

Короткий звонок в дверь разбудил Софью. Николай Павлович спал. Второй, более настойчивый звонок разбудил и его.

– Коля, звонят, иди открой дверь.

Николай Павлович поднялся, набросил на себя махровый халат и пошел в прихожую. Послышалось клацанье открываемого замка и восклицание:

– Вы?!

– Не ожидал? Чего в дверях меня держишь?

– Да-да, проходите.

– Вот приехал к тебе, Николай, без предупреждения, потому что мои телефоны прослушиваются – и домашний, и рабочие. Гребаные правозащитники натравили на мой институт следователя прокуратуры из младодемократов. Этот молокосос роется в наших архивах, как у себя дома, ищет истории болезни «узников совести», звездочки на погоны зарабатывает. Меня, конечно же, свои люди заранее о нем предупредили, но мы не успели привести в порядок истории болезней пациентов группы «Д». За последние годы многие врачи уже поувольнялись из моего института, а кое-кто из тех, кто остался, был бы рад подставить меня и закопать поглубже. А так как твоя больница – лечебная база моего института, то и в твоих архивах не сегодня-завтра тоже начнут рыться. Надо к этому подготовиться. Я приехал один, потому что никому из своих сотрудников уже не доверяю. А вот тебе я доверяю, несмотря на твои выкрутасы с бабами и фондом заработной платы, – голос замолчал. – А что это за женская одежда висит у тебя на вешалке? Ты не один?

– Да так… Мы тут с врачом-интерном допоздна обсуждали тактику лечения больных шизофренией. Не мог же я на ночь глядя выпроводить ее из дому. Вот она и осталась у меня ночевать. Может же ученик переночевать в доме своего учителя! По-моему, это вполне естественно. Помню, у вас я тоже не раз оставался на ночлег, чтобы через всю Москву не добираться до общаги.

– Понимаю, понимаю, Коленька. Седина в голову, а бес – в ребро. Эх, Коля, Коля, и когда ты, наконец остепенишься? Ну ладно, другим ты уже не станешь. Нам с тобой надо плотно поговорить, так что отпусти свою ученицу на денек домой.

– Давайте, Владимир Андреевич, для начала позавтракаем, попьем чаю, а потом Софья Николаевна пойдет в больницу на дежурство. Она сегодня дежурит.

– Ты доверяешь интернам самостоятельное дежурство по больнице?

– Нет, что вы! Ответственный дежурный сегодня – доктор Фильчаков, а она будет ему помогать и набираться опыта.

– Вот это правильно! Кстати, хорошего чайку я бы с удовольствием выпил. Кофе я не пью из-за давления, а вот крепкий чай меня бодрит.

Николай Павлович пошел в спальню. Софья сделала вид, что спит.

– Сонечка, поднимайся. Ко мне гость из Москвы приехал. Мой учитель. Познакомишься со знаменитым ученым.

– Я бы еще поспала. Ты же мне всю ночь спать не давал, – Софья капризно надула губки, что делало ее неотразимой.

– Вставай, Соня, не будь соней.

Софья нехотя поднялась с постели и потянулась за халатом. Николай Павлович залюбовался ее фигурой и обнял.

– Хоть в ванную ты меня отпустишь?

– Придется отпустить. А я пока чаю заварю и яичницу пожарю.

После ванной Софья переоделась и вышла на кухню. Стол уже был накрыт Николаем Павловичем, привыкшим к холостяцкой жизни.

За столом сидел человек со знакомым лицом. Софья вспомнила, что видела его портрет в учебнике психиатрии наряду с портретами великих психиатров. Это был Владимир Андреевич Нежков.

– Знакомьтесь, Владимир Андреевич, это врач-интерн Софья Николаевна Валко. А это академик Владимир Андреевич Нежков, директор Института психоневрологии, лауреат Государственной премии…

– Не пугай девушку моими регалиями. Я просто Владимир Андреевич. Какие красавицы у тебя работают, Николай! Позавидуешь! Даже у нас в Москве таких нет.

– А я вас сразу узнала по портрету в учебнике психиатрии.

– Надеюсь, через какое-то время вас тоже будут узнавать по портретам в учебниках. Нам, старикам, нужна достойная замена, – Владимир Андреевич улыбнулся. Впалые щеки, тонкие губы и обтянутые дубленой кожей скулы делали его улыбку похожей на оскал черепа. Это впечатление усилили очки без дужек, напоминающие провалы глазниц.

– Софья Николаевна, присаживайтесь, пожалуйста, за стол, будем завтракать, – сказал Николай Павлович.

– Чем сегодня интересуются молодые психиатры? – спросил Нежков, с интересом глядя на Софью.

– Я, например, с пятого курса увлекаюсь гештальт-терапией.

– Это разновидность психоанализа? К сожалению, сейчас я так занят работой над пятитомным руководством по психиатрии, что ни на что другое времени уже не остается. Просветите уж меня, профана, в этой самой гештальт-терапии.

– К девяти часам мне надо быть на дежурстве, так что вряд ли я успею вам хоть что-то о ней рассказать.

– Недостаток времени приучает нас к краткости изложения. Вот и попробуйте мне рассказать о гештальт-терапии минут за десять. Краткость – сестра таланта.

– Попробую. Гештальт – по-немецки – образ, фигура, форма. Гештальт – это целостный образ какой-либо ситуации. Базовые понятия гештальт-терапии – контакт и граница. Контакт – это взаимодействие наших потребностей с возможностями окружающего пространства. В окружающей среде мы находим пищу, воду, общение и все остальное, включая неприятности. Место, где мы встречаемся с окружающей средой и где происходит гештальт, называется границей контакта. Жизнь – это цепочка гештальтов. Хороших и плохих, тяжелых и легких, веселых и грустных, ожидаемых и случайных, желательных и нежелательных, завершенных и незавершенных. Все они накладывают отпечатки на нашу психику и либо укрепляют ее, либо разрушают, либо придают уверенности в себе, либо делают нас робкими, пугливыми и неуверенными. Вот сейчас мы завтракаем – это гештальт. Наш разговор с вами – это тоже гештальт. Цикл каждого гештальта состоит из потребности в чем-либо, поиска возможности удовлетворения этой потребности, ее удовлетворения и выхода из контакта. Например, мы хотим съесть яблоко. Мы ищем его глазами на столе, не обращая внимания на другие предметы, находим его, берем и едим. Съев яблоко, мы больше о нем не думаем. Нас начинает интересовать что-то другое. Мы начинаем искать и замечать то, что нас заинтересовало. Каждый гештальт должен быть завершен. Накопление незавершенных гештальтов формирует неврозы. Среди методик гештальт-терапии самые популярные – это работа с пустым стулом, с метафорами, со сновидениями, проигрывание ролей и ситуаций, арт-терапия. Арт-терапии я, например, придаю наибольшее значение в стабилизации психики человека, потому что она…

– На этот раз достаточно. Вы умеете кратко излагать свои мысли. Расскажите-ка мне лучше о работе с пустым стулом.

– Человек смотрит на пустой стул и представляет на нем, скажем, своего начальника, который утром отругал его за плохо сделанную работу. Но человек побоялся ответить начальнику в том же духе и гештальт остался незавершенным. И он отвечает воображаемому начальнику так, как хотел бы, и тем самым завершает гештальт.

– И как же он отвечает своему начальнику?

– Например, называет его козлом, дураком, сволочью, гадом и, не выбирая выражений, посылает в разные места. Так человек разгружает свою отягощенную психику.

Владимир Андреевич раскрыл щелеобразный рот, напоминающий капкан, показал редкие зубы и долго смеялся. Потом он достал из кармана брюк клетчатый носовой платок и промокнул им выступившие слезы.

– Гештальт-терапия, говорите? Ха-ха-ха! Замечательно! Расскажу о ней на президиуме Академии наук. Пусть академики знают, что самое эффективное лечение – это обматерить своего начальника за глаза, так чтобы тот об этом и не знал. Я бы назвал этот метод не работой с пустым стулом, а фигой в кармане. Дешево и сердито. Очень демократично – тайком показать начальнику дулю в кармане вместо спора с ним. Не опоздайте на дежурство, милая Софья Николаевна. И мой вам совет – читайте классическую литературу по психиатрии – учебники и монографии, а послать кого-нибудь по матушке мы с вами еще успеем. Думаю, что дерьмократы заставят нас материться из последних сил, ибо ни на что другое их у нас уже не останется.

Софья вышла из дома и направилась в больницу.

В кабинете дежурного врача за столом сидел Анатолий Иванович Фильчаков и листал чью-то историю болезни.

– Здравствуйте, Анатолий Иванович.

– Здравствуйте, Софья Николаевна, – Фильчаков автоматически посмотрел на часы.

– Я не опоздала?

– Нет-нет. Просто у меня такая привычка – все сверять по часам. Сейчас на дежурстве затишье – можете сходить на свое отделение. Говорят, вы восстанавливаете личности своих больных какими-то особыми установками.

– Это гештальт-терапия в сочетании с гипнозом и элементами психоанализа.

– И до нашей больницы докатились эти буржуазные изыски. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись. Демократия. А вы не заметили, Софья Николаевна, что наша демократия попахивает анархией? Каждый делает, что хочет и как хочет, никого об этом не спрашивая.

– Я не принюхивалась. С вашего разрешения я все-таки пойду к себе на отделение.

– Идите. Жду вас через полтора часа. Надеюсь, этого времени вам хватит для бесед с вашими больными, – уголки рта Фильчакова тронула саркастическая улыбка.

Анатолий Иванович посмотрел вслед Софье, потом его вытянутое лицо с тяжелым подбородком, узким лбом и длинным носом наклонилось над столом, и он что-то записал в блокнот, который достал из кармана. При этом глаза его многозначительно прищурились.

Софья пошла на седьмое отделение. На сестринском посту за столом сидела Галина Седова. Она, не шевелясь смотрела вперед, и ее лицо напоминало ритуальную маску, которую Софья когда-то видела в отделе сувениров в торговом центре на Петроградке. Увядшие губы Седовой блестели ядовито-красной помадой, а дряблое лицо было подрумянено. Выцветшие, как старый ситец, голубые глаза смотрели бесстрастно.

– Как себя чувствуют наши больные?

– Ждут вас, Софья Николаевна. Особенно Кошкаров. Он вам приготовил какой-то особый сюрприз.

Софья открыла ключом дверь в палату номер два, вошла и захлопнула ее.

Алексей Вородкин и Антон Кошкаров сидели на кроватях, настороженно глядя на дверь. Увидев Софью, они обрадовались.

– Что случилось? – спросила Софья.

– Утром Фильчаков с санитарами обыскивали нашу палату.