Домой Николаю идти не хотелось.
Сидел в диспетчерской ОТК, копался в накладных, которые давно были подписаны; тонкостенные трубы, проверенные и на качество, и на диаметр, лежали на заводских площадках штабелями, ждали погрузки в вагоны. А вагонов не было.
– Чего сидишь, домой не идешь? – В диспетчерскую, хмурый и злой, заглянул бригадир Повилюк.
– Да вот, накладные… – показал Николай.
– Там все в порядке, – буркнул Повилюк. – Слушай, у меня к тебе просьба. Домой пойдешь – загляни к моим.
– А что такое?
– Да скажешь: задержусь тут в ночную смену. Вагоны обещали. А то Маша нервничать будет.
– Ладно, зайду.
Теперь у Николая было дело помимо того, что надо было идти домой, и он наконец собрался уходить.
– А ты чего хмурый такой? Смотрю: последнее время совсем почернел. Жена загуляла? – спросил Повилюк.
– Да дочка приболела, Надюшка, – соврал Николай.
– А то, если жена загуляла, у меня одно верное средство есть. – Повилюк подмигнул Николаю, расстегнул телогрейку, снял фуражку с головы, с которой клубами повалил горячий пар. Повилюк несколько раз протер лысину платком – резкими, широкими движениями. – Уф ты!..
– А какое средство-то? – будто так просто, подыгрывая бригадиру, поинтересовался Николай Пустынный.
– Средство простое. Убей ее хахаля – и все! – Довольный своей шуткой, Повилюк громко захохотал.
Николай кисло улыбнулся:
– Все бы вам шутить, Иван Алексеевич.
– А если серьезно, что у тебя с дочкой? – просмеявшись, спросил Повилюк.
– Да простыла, – соврал и дальше Николай.
– Все понятно. К Маше моей придешь – попроси алоэ. Перемешаешь с медом, водки немного добавишь, протрешь девчонку – к утру как птенчик будет!
– Спасибо.
– Спасибо не мне, Маше скажешь. Так не забудь – алоэ.
– Ясно, понял. Ну, я пошел?
– Давай.
Николай выбрался из цеха, хотел поначалу сесть на автобус, но раздумал: решил пройтись пешком. Отсюда, с небольшой высотки, поселок открывался как на ладони. Не весь, конечно, а только южной своей половиной: частные домики с огородами и садами то тут, то там перемежались трех-, четырехэтажными зданиями, и люди в поселке жили двоякой жизнью: одни – как горожане, другие – как сельские жители, со своей землей, сеновалами и конюшнями, огородами и палисадниками. Деревянный дом, к примеру, был у тещи Пустынного – Евдокии Григорьевны, свой дом имел и бригадир Повилюк, а вот Николай с Шурой получили от завода благоустроенную двухкомнатную квартиру. Как они радовались, когда въехали в пахнущую краской и линолеумом новую квартиру, сколько счастливых планов строили! А вот теперь и идти домой не хочется…
В поселке Николай выбрался на тихую улочку, которая вела к берегу пруда; вышел к воде, постоял здесь немного, посмотрел на умиротворенную вечернюю гладь, над которой зависло уставшее за день багровое солнце. Несколько лодчонок уткнулось в камыш у противоположного берега; там, видать, хорошо брал сейчас окунь. Изредка, видел Николай, то один, то другой рыбак взмахивал удочкой – значит, и в самом деле клевало. Николай не был заядлым рыбаком, но все мечтал, что когда-нибудь заведет собственную лодку и в выходные дни, а особенно – во время отпусков будет рыбачить на лавах, на крутояре, на глубине: там, говорят, лещ берет до полутора килограммов. А можно и с ночевкой уплывать, к истокам Северушки, устраивать на берегу шалаш, брать с собой Шуру с Надюшкой, ранним предбудным часом они будут крепко спать, видеть тридесятые сны, а Николай потихоньку выберется на лодке к зарослям кувшинок, наставит в сизой предутренней мгле побольше жерлиц, и уж к утру-то, к молодому костерку, обязательно возьмет какая-нибудь щукенция… То-то будет радости и восторга у Шуры с Надюшкой, когда они проснутся!
Стоя у кромки пруда, на прибрежной крупнобокой гальке, Николай и не заметил, как размечтался… А очнулся – нахмурился. Что и говорить – немало он мечтал в жизни. А надо идти к жене Повилюка, вот это надо – передать ей просьбу бригадира. И он, ругая себя, направился вдоль берега пруда к той улочке, которая в поселке называлась «Четвертой далекой». Там и жила семья Повилюка.
И в самом деле, немало мечтал и перемечтал в жизни Николай! То ему думалось: хорошо бы купить машину и объездить все мыслимые и немыслимые города страны. И чтоб это были старинные, знаменитые города, связанные жизнью с особыми, поворотными моментами российской истории. А то начинал мечтать о том, что хорошо бы не на заводе работать, а проводником в поезде – сколько можно прекрасных мест увидеть. Или вот, говорят, можно стюардом на международные рейсы устроиться. Там мужчин очень даже охотно берут: здоровье у них покрепче да и выдержка посильней – мало ли какие бывают ситуации в международной жизни. А уж сколько можно было бы посмотреть стран, на какие чудеса насмотреться! Больше всего почему-то хотелось увидеть три чуда: пирамиды Хеопса, индийский дворец Тадж-Махал и домик Колумба в Генуе. Выбор, конечно, был странный, произвольный, но сам-то Николай его понимал: пирамиды – это практическое устремление к вечности, индийский дворец – символ величия человеческого духа, а неистовый Колумб – пример простого смертного, ставшего в истории открытий человечества бессмертным.
Вот какие дали манили Николая Пустынного!
…Очнувшись, он понял – ноги сами вывели его на нужную улицу. Вон и домик Повилюка, а у ворот, прикрыв ладонью глаза, всматривается в него жена бригадира Маша: кто это незнакомый идет по улице? Когда Николай приблизился, узнала его.
– С Иваном чего-нибудь? – испуганно встрепенулась.
– Нет, с Иваном Алексеевичем все нормально, – успокоил Николай. – Просил передать – задержится в ночную. Запарка с вагонами.
– Ну да, у вас всегда запарка! – пошла она, как в штыковую атаку, на Николая. – А дома, конечно, делать нечего! Скотина не кормлена, навоз не убран, картошка не окучена, ребятишки без присмотра – это ничего… Это можно! Иди и передай своему Ивану Алексеевичу – пусть сгниет там. А здесь чтоб ноги его больше не было!
– Да я в цех не пойду. Я домой… – начал было Николай.
– А, вишь как! – перебила она его. – Кому-то домой, а тот из-за лоботрясов должен день и ночь в цехе торчать?!
– Хотите, картошку вам окучу?
– Что-о?.. – удивилась Маша.
– Картошку, – повторил он. – Я это дело умею…
Жена бригадира какое-то время с оторопью смотрела на Николая, потом замахала руками, будто от комаров отбиваясь:
– Так-то вы домой торопитесь, кобели несчастные?! Его дома жена ждет, а он у чужой бабы огород пахать будет. Ну бесстыжие, ну ненормальные!
– Да это я так, по-дружески, – забормотал Николай. – Мне Иван Алексеевич про алоэ говорил, так мне не надо, отпала надобность…
– Чего это он еще там плел? Выпили небось, теперь про лекарства вспомнили. Ну-ка, дыхни!
– Я не пью, – оправдываясь, произнес Николай и покорно дыхнул на жену бригадира.
– Не пьет он… а чем тогда в свободное время занимаешься?
– Мало ли хороших дел. Вышиваю, например, – признался Николай, в чем обычно никогда никому не признавался.
Жена бригадира, Маша, обомлела: не знала, то ли смеяться начать, то ли ругаться. А потом всмотрелась повнимательней в Николая: мужик-то того, кажется, не в себе…
– Квас у меня есть, – сказала она добрым, потеплевшим голосом. – Выпьешь кваску?.. Тебя, извини, Николаем, кажется, зовут?
– Ага, Николаем. А квасу выпью, спасибо за предложение.
Провела она Николая в сад, усадила за стол под яблоней. Через минуту сама появилась – квас в крынке принесла, холодный, из погреба. «А глаза-то у него, Господи, – подумалось ей, – прямо дымные какие-то… Будто с неба свалился!»
– Ты чей же будешь?
– Пустынный моя фамилия. Отец у меня металлургом был, мать учительница. На Малаховой горе жили. Может, слыхали про такого – Григория Петровича Пустынного? Отец мой. Вместе с директором завода Вершининым начинал он тут.
– Нет, не слыхала.
– Умер лет десять назад. А мать недавно, три года. Живу теперь с женой, дочка есть. Квартира хорошая, двухкомнатная.
– А про вышиванье – это ты серьезно?
– Да нет, так, соврал! – залихватски улыбнулся Николай. – Но вообще, если вы вышивать умеете, я толк знаю. Мама у меня вышивала. Тут есть два полезных начала: душу успокаивает, а второе – художественный вкус развивает. Вот такие фокусы.
– Ясно, – произнесла жена бригадира и нахмурилась, чтоб не улыбнуться.
– Так я пойду? – произнес Николай, как бы спрашивая разрешения.
– Ага, Николай, иди. Ты извини, накричала на тебя… Муж у меня – заполошный. День и ночь на заводе. Вот и сорвалась…
– Муж у вас – самый прекрасный человек, каких я знаю.
– Ну уж прекрасный, – покраснела Маша.
– Да-да, точно вам говорю. А вот скажите: у людей, которые любят, бывает, что им умереть хочется?
– Не пойму что-то…
– Да это я так. Задачка такая есть. Никак решить не могу. До свиданья!
– До свиданья, Николай. – И стала смотреть ему вслед, будто на фронт мужика провожала, – с жалостью и болью.
Покружил, покружил Николай, да делать нечего – пошел домой. Там, конечно, Глеб сидел. Шура кормила его на кухне борщом, настойкой угощала. С некоторых пор Шура перестала смотреть Николаю в глаза, зато в движениях ее появилась резкость, грубость – так бы, кажется, и толканула мужа, чтоб не вертелся под ногами. Странно…
– Надюшка где? – тихо поинтересовался Николай.
– Где ей быть? У бабушки, – отрезала Шура.
– Выпьешь пару капель, щегол? – усмехнулся Глеб.
Николай не ответил, вышел из кухни. Он ничего не понимал. Он стоял в комнате, в спальне – и голову его будто сдавливало тугим жестким обручем: вот-вот, кажется, разорвется. Он смотрел на разобранную постель, на бесстыдно разбросанные повсюду Шурины вещи: кофточку, блузку, лифчик, чулки, комбинацию, смотрел на грязный, засаленный пиджак Глеба, по-хозяйски висящий на стуле, смотрел на тумбочку, где в тарелке, как в пепельнице, валялись жестко смятые окурки Глебовых папирос, – и ничего не понимал. Не мог! Нет, он все видел, все воспринимал, но разумом отказывался понимать: как такое может происходить? И где – в его собственном доме, в его квартире, в его постели?!
– Шура, – позвал он.
Она не ответила, не откликнулась даже.
– Шура! – взвизгнул он.
– Ну, чего тебе? – появилась она в проеме двери, уперев руки в крутые бедра.
– Это что-о?.. – зашипел Николай, показывая на постель, на разбросанные вещи, на окурки. – Это что-о?.. – продолжал он шипеть, схватив дрожащей рукой пиджак Глеба и бросив его на пол. – Что здесь происходит?! Ты с ума сотпла! Вы с ума сошли! Вы что делаете? Вы осознаете, наконец, что вы делаете?!
– Молчи уж, ты-ы!.. – рассвирепела Шура. – Раньше надо было смотреть. Ишь, расшипелся!
– Что-о?.. – задохнулся Николай.
– А то. Пустил козла в огород, теперь расхлебывай. А по мне – так тварь ты дрожащая, больше никто. Ненавижу!
И тут Николай не выдержал – ударил ее по щеке. Звонко получилось.
В дверях молнией появился Глеб. Прищуренные глаза его налились мрачной, угрожающей насмешливостью, крылья ноздрей затрепетали, одной рукой он вытолкал Шуру из комнаты, захлопнул дверь, а второй рукой, как суслика, поднял Николая за шиворот в воздух:
– У тебя что, щегол, голосок прорезался? Так я могу укоротить его! – Он с силой швырнул Николая в угол. Тот тотчас вскочил на ноги, бросился на Глеба, вслепую в безумии размахивая руками, пытаясь достать, зацепить Глеба.
Глеб дал себя ударить. Стоял не шевелясь, усмехаясь. И вдруг Николай замер, как загипнотизированный, глядя в смеющиеся, наглые глаза Глеба.
– Ну, бей! – попросил Глеб, улыбаясь Николаю. – Бей, щегол!
А тот стоял как вкопанный.
О проекте
О подписке