Помимо любви к чтению, Казимира Львовна помешана на театре и кино. Она часами может говорить о Комиссаржевской и Ермоловой, обсуждать прически Веры Холодной, сравнивать наряды Риты Хейворт и Ким Новак. А уж об актерской технике она, кажется, знает все. Она боготворит Михаила Чехова. По ее словам, она занималась у Чехова полгода года, а потом заболела туберкулезом и бросила. Я не очень в это верю, но страсть, с которой она выспрашивает меня о годах ученья на Моховой, выдают в ней несостоявшуюся актрису. Нет, мир решительно сошёл с ума. Мечтать об актерстве, имея за спиной восемьдесят шесть лет и парочку миллионов – это уже не смешно. Это страшно.

Дня не проходит, чтобы она не сделал мне какого– либо замечания. То я не так хожу. То слишком сутулюсь (это неправда, я с детства хожу и выгибаю спину так, словно проглотила лом). Но чаще всего она долбит меня за эмоциональность. По её мнению, моё лицо, всё равно, что открытая книга. На нем можно прочесть все, даже самые спрятанные мысли. Скорее всего, это неправда. Иначе она бы давно меня уволила. Поскольку поначалу мысли мной владели – не приведи Господь! Особенно после бессонных ночей с Мотькой. Бывший муж частенько интересовался, как он выражался, «моей графиней». И даже мечтал, что, умирая, она оставит мне свой меховой салон. Или фабрику. Или галерею. И мы с ним тогда начнем жить не по лжи. На её деньги. И Мотька снова предложит мне руку. Только руку, поскольку сердце у него теперь безвозвратно отдано литературе. Поэтому он и ушёл от меня. Но обещал вернуться после получения Нобелевской премии. То есть, никогда…

Иногда Мотька даже предлагал старушку отравить. Чтоб ускорить соединение наших душ. Фантазия у него ещё та.

После такого трудно было держать лицо. Маленькие, остренькие глазки Казимиры Львовны, как гвоздики, царапали мое лицо. Казалось, она всё внутренности из меня вынимает. Но проносило. Хотя моя манера держаться всё равно её не удовлетворяла.

– Глявное качество дамы – это бесстрастность! Лиза, ты должен быть холодной и спокойной, как бриллиант. Вот я за тебя возьмусь…

Конечно, мои способности без систематических упражнений увядали. Но не возвращаться же в театр!

Начиная с зимы, Казимира Львовна мучит меня этюдами. Только я прихожу продутая невским, морозным ветерком, с горящими щекам, с мечтой о печке, чокнутая миллионерша начинает фантазировать.

– Ты в Ницце…Море лазурного цвета. Ого, какие громадные пальмы! Это даже не пальмы, а живые опахала. Жарко, Лиза?

– Жарко! – кричу я, расстегивая негнущимися пальцами пуговицы на кофточке. – Ох, не могу, потом обливаюсь…

Заслышав мои крики, дверь открывается, в нее просовывается голова Артура Сергеевича.

– Лиза, посмотри, кто к нам идёт? – смеется Казимира Львовна, указывая на Артура Сергеевича.

– Батюшки, так это ж господин Бунин! Иван Алексеевич?

Артур Сергеевич прикрывает двери, растерянно хихикает. А живые мощи начинают выдавать очередную порцию мертвых истин…

– Головку плохо держала. Улыбалась неестественно. Губьи деревянные, могут сломаться. Давай повьторьим…

Ежедневно минимум полчаса она меня дрессирует. Я терплю. Я знаю цену своему терпению. Двести восемь долларов при пятичасовом рабочем дне на дороге не валяются. Даже если эта дорога вьётся меж голливудских холмов.

Иногда, ловя её взгляды на себе, я теряюсь в догадках – что ей от меня нужно? Зачем она меня мучает? Но виду стараюсь не подавать. Так называется эта игра – «спрячь сокровенное».

Когда я рассказываю об этом Мотьке, он извергает фонтаны предположений, один хлеще другого.

– А может, ты её внебрачная дочь?

Я хохочу.

– Да. Тем более что в семьдесят восьмом году ей было шестьдесят три года. А во второй городской роддом она меня сбросила на парашюте… – я демонстрирую следы от бюстгальтера, похожие на следы от парашютных лямок.

Мотька не обижается. Пьет, сладкий, как патока, чай и забирает ещё круче.

– А может она хочет поставить на сцене БДТ последний в своей жизни спектакль? И ты будешь играть вместе с ней?

Истина, как всегда, где– то посередине. То есть, между мной и Мотькой. Равно чужая ему и мне. Тайна раскрывается очень просто. С помощь Чарльза Диккенса, которого Казимира Львовна обожает. Оказывается, мой голос похож на голос её мамы. Мама семилетней Кази умерла от тифа в двадцатом втором году. Тогда они ещё жили в Петрограде. Неподалеку отсюда – на Английской набережной, 24 в четвертой квартире на втором этаже. И также из её окна были видны сфинксы– мосты и горящая на солнце Нева.

Я читаю «Крошку Доррит», а Казимира Львовна тихонечко всхлипывает. Вот чем я обязана своей работе. Голосу… Она случайно услышала по радио рассказ Бунина в моем исполнении. Это и сыграло решающую роль. Она поручила Артуру Сергеевичу разыскать меня, во что бы ни стало. Артур Сергеевич трижды приходил на спектакли с моим участием.

И всякий раз дарил цветы. Корзины с уступами роз, похожими на взвихренные бурунчики. По мнению Мотьки, корзины были похожи на Колизей, залитый гладиаторской кровью. Мотька ревновал, пока не понял, что к чему.

Казимира Львовна неподвижно сидит у окна. Вероятно, ей кажется, что она маленькая девочка, а за спиной стоит мама и читает вслух Диккенса. Сейчас Казимира Львовна даже красива. Она сидит в никелированной инвалидной коляске, солнце плавится в льдистых деталях, волосяной пушок нимбом горит на головке. Она похожа на маленького фарфорового ангела, на минутку спустившегося с небес. Я смотрю на мост лейтенанта Шмидта, пытаясь разглядеть маленьких отсюда сфинксов. Томик Диккенса лежит на подоконнике.

Однако пора продолжать отрабатывать свой хлеб. Я поворачиваюсь.

Казимира Львовна продолжает сидеть в той же позе. Она мертва.

2

Похороны проходят как в тумане. На Смоленском безлюдно и тихо. Когда гроб с телом Казимиры Львовны опускают в могилу, мимо проносится мужчина в трусах и майке. Он красен и дышит паром.

Артур Сергеевич наклоняется к Матвею. Едва сдерживая смех, интересуется:

– Воскресший?

Мотька отчаянно машет головой.

– Нет. Спортсмен. Тренируется. Зелени– то вон сколько. В зелени кислород…

– Понимаю. – С важностью говорит Артур Сергеевич. – Дышит воздухом?

Он говорит, а сам косится глазом на меня. Глаз треугольный, дрожащий, готовый накрыться трепещущим от смеха веком.

Я отворачиваюсь. Смотрю на большой, коричневый гроб. Скала, а не гроб. Целый корабль, груженный атласом, деревом и мертвой плотью. Хотя, какая там плоть? Так, прах, тлен…Прощайте, Казимира Львовна. Прощай, девочка Казя. Они все выпирали тебя из жизни – страна, время, пространство. Но ты вернулась. Маленькая, слабая женщина победила большие, грубые обстоятельства. Вернулась и вернула…

У меня нет столько сил. Я опираюсь на руку Мотьке. Хорошо иметь рядом мужчину. Его руку. Есть на кого опереться…

Я оглядываюсь. Оказывается, я опираюсь на руку повара Джузеппе. Мотька стоит в сторонке и о чём– то оживленно беседует с адвокатом Зборовски. Адвокат в тёмных очках и похож на респектабельного мафиози. У меня создается впечатление, что сейчас он вытащит пистолет и разрядит обойму Мотьке в живот. Но, вряд ли, у него есть пистолет. Зборовски только что прибыл из аэропорта «Пулково». Там бдительные таможенники и пограничники.

Боже, как рыдает Джузеппе. Его лицо залито слезами. Он бросает комок земли в могилу своей работодательнице и отходит в сторону, что– то бурно выкрикивая. Наверное, посылает проклятье небу, отнявшего у него Казимиру Львовну. Мне тоже безумно жалко своих двести восемь долларов. Теперь придется возвращаться в театр. Там меня ждут. Не дождутся…

Земля с шумным шорохом сыпется на гроб. Я стою рядом с Артуром Сергеевичем.

– Её мама тоже похоронена на этом кладбище. Но Казимира не знала, где? «Здесь после 22 года прибавилось столько могил…» —он поворачивает ко мне свое лицо и торжественным шепотом говорит. – Всё, конвой смерти работу окончил. Можно расходиться!

Удивительный человек. Как можно улыбаться в такую минуту. Джузеппе продолжает рыдать и выкрикивать свои проклятия.

– Он её любил по– настоящему…– говорю я, глядя в сторону Джузеппе.

– Да. – Кивает головой Артур Сергеевич. – Он как раз привез из дому новые рецепты пиццы, а она не успела попробовать. Обидно…

Мы выходим за ворота. Матвей опять рядом. Вдруг меня окликают.

– Госпожа Петелина?

Я поворачиваюсь. Это Зборовски. Он решительно подходит ко мне. Улыбается.

– За несколько дней до смерти Казимиры Львовны я получил от неё распоряжение о включение вас в список наследников. Пожалуйста, ждём вас завтра в два часа.

Он поворачивается к Мотьке и неспешно удаляется. Я держу Мотьку за руку. Иначе он бы упал.

– Это кто? – шепчет он.

– Адвокат Казимиры Львовны, – тоже шепотом отвечаю я.

Мотька хватается за голову.

– Боже мой, Я– то думал, что это директор кладбища! Такого наплел…

Хорошо иметь рядом любимого мужчину. Весело…

В два часа я вхожу в ту же квартиру, где уже всё чуть– чуть не так. По коридорам шастают незнакомые люди. Я слегка дрожу. Мы с Мотькой всю ночь не спали. Мотька пытался угадать, что мне достанется. Он остановился на меховом салоне. Я готова к небольшой сумме в деньгах. Мне достаточно. Хотя, конечно, неплохо бы и салон…Но…

Я вхожу в бывший кабинет Казимиры Львовны. За столом ручной работы сидят Зборовски, Артур Сергеевич и незнакомый мне мужчина с приятным лицом. Это нотариус.

Зборовски встает и зачитывает ту часть завещания, которая касается меня. Сквозь гул в ушах летит моя фамилия. Это напоминает несущийся на всей скорости поезд. Мелькают вагоны… Так …Мехового салона нет …Мотька дурак… Магазинов тоже…Да– а– а…Денег тоже…Голос Зборовски – летящий поезд стремительно приближается к финишу…» У– у– у» – насмешливо кричит он.

– Сочинения Чарльза Диккенса в пятнадцати томах. Год издания 1912. Издательство Маркса…

Поезд замедляет ход. Всё…приехали. Ах, старая кочерга! Я! Не Казимира Львовна. А Мотька – кочегар! Раскатали губы оладьями. А здор– р– о во она нас!

Сидящие во все глаза смотрят на меня. Спокойней, Лиза, спокойней! Чему тебя учила несостоявшаяся актриса, но состоявшаяся миллионерша. Красивая женщина, как незамутненный бриллиант, должна быть холодной и спокойной!

Благодарно улыбаясь, я вежливо интересуюсь, когда можно получить завещанное?

– А хоть сейчас! – с улыбочкой говорит Артур Сергеевич.

Я подношу бумагу к лицу, буквы плывут перед глазами. Послать бы их всех! Но, выдерживая характер, расписываюсь в указанном месте, забираю свой пакет и – ариведерчи, господа, – гордо топаю к двери. Представляя, какая физиономия сейчас будет у моего Матвея?

– Одну минуточку, госпожа Петелина!

Это снова Зборовски. Чего ему ещё надо? Может к пакету с Диккенсом полагается ещё и пеньковый шпагат? Я поворачиваюсь и любезно улыбаюсь адвокату.

– Вы невнимательно читали завещание. Там есть ещё один пункт и примечание…Взгляните…

Он выходит из– за стола и протягивает мне ту же бумагу, в которой в самом углу мелким шрифтом написано «В случае выполнения условий, предусмотренных в п.1 «Примечания», в силу вступает второй вариант завещания.

Это ещё что такое? Я, сжимаю ледяными пальцами текст «Примечания», читаю, а там что– то про эмоциональную бесстрастность, которую я должна продемонстрировать при оглашении первого варианта завещания. И только в этом случае, исполнители завещания имеют право признать меня наследницей всего того, что указано во втором варианте.

– Мы признаем, что вы выполнили условия, предусмотренные госпожой Марцинковской! – с важностью говорит адвокат и начинает перечислять то, что отныне принадлежит мне.

Но про меховые салоны и картинные галереи я слушаю вполуха, потому что это уже не важно. Я справилась со своей ролью, справилась…А вот с пальцами справится, не могу. Они дрожат. Очень дрожат.

ИСКУССТВО ПОЦЕЛУЯ

– Что– то чувствуешь?

Я киваю, не открывая глаз. Его взгляд проходит сквозь запертые веки, как жар солнца сквозь увеличительное стекло.

– Что?

– Шейные позвонки хрустят…

Молчу. Внутри жаркой розой распускается улыбка.

– А еще что– то чувствуешь?

– Пить охота.

Его руки слабеют. Правая, на которой лежала моя спина, разгибается, как стальная пружина. Как дачный гамак, раскачивающийся под ветром.

Я открываю глаза, выпрямляюсь. Лешик прикуривает. Спичка с комочком пламени обливает светом его суровый профиль. О, император Траян! Константин Великий! Юлиан! Нет, Юлиан не подойдет, он – Отступник.

Лешик никогда не отступает. Лешик – плейбой! Он ведет свои полки сквозь тьму времен. Фаланги длинноногих блондинок смешиваются с конницей шоколадных брюнеток. На их лицах звездный отсвет. Это Лешик бросил на них свой взгляд. «О, наш повелитель, веди нас на хрустящие простыни снегов, на зеленые поляны бильярдных столов, на нежную стерню персидского ворса! Наши последние стоны пронесутся над погибающим миром, но только бы видеть твой быстрый профиль, твою облитую пурпуром рассвета спину, вдыхать шафранный аромат твоей сигареты. О, наш император, Лешик Первый! Лешик Последний!» …

И Лешик ведет. Покоренные армии протекают через его однокомнатную квартиру в Дегтярном переулке. Во всяком случае, так полагает его сестра Ритка, моя сокурсница.

Сидя на лекциях, она часами расписывает покоренные Лешиком страны. Я знаю их по именам: Наташка из Мариинского, Лиля Чокнутая, Та, Которой Мало, Йоко Оно с курносым носом. Есть и другие, мелкие, как песок, сочные, как медвяные груши. Но мне– то что? Я не завоевательница и не хочу носить за Лешиком полы его балдахина!

– Балда! – сопит Ритка. – Может, Лешик – второй Том Круз! Или – Марат Башаров! Он щедр, как Бог. Лови свет, пока льется.

Я глубоко задумываюсь. Мне ясно – ловить таких, как Лешик, все равно, что носить воду в решете. А я и целоваться– то толком не умею. Разве можно считать поцелуями то, что было в школе? Ха, это больше напоминало завтрак вампиров. И с таким багажом приступать к Лешику? Нет, уж лучше с сачком на тигра.

– Целоваться не умеешь? Подумаешь? Ты полагаешь, что эти его…– Ритка чешет нос, моргает, подбирая определение для сонма его девушек, – …конкурсантки умеют целоваться? Не уверена…

Ритка наклоняется к моему уху, седлает своего конька и устремляется в погоню за улепетывающим языком. Она развивает любимые теории, главная из которых так же нереальна, как проблема ожирения для выпускницы Вагановского училища. Выглядит она так. Мир – это гигантский подиум, залитый светом. Вокруг него в кромешной тьме сидят Те, Кто Выбирает. Их никто не видит. Только слышат. Они едят, пьют, смеются. Но если тебе что– то надо от этого мира – денег, славы или, на худой конец, немного любви – ты должна выпорхнуть на подиум и продемонстрировать себя с самой выгодной стороны. Не важно, что у тебя длинный нос, а ягодицы мешают передвигаться. Покажи то, чем можно гордиться. Самое– самое лучшее. А у каждого из нас всегда есть, чем гордиться.

Эту теорию я выслушиваю через день. Мысленно я спорю с ней до хрипоты. У меня железные аргументы, об которые риткины теории разбиваются, как волны об кованые носы римских трирем. Во– первых, я не хочу шляться по подиуму. Я не люблю выставлять напоказ свои достоинства. Во– вторых, почему я должна ходить на свету, а они сидеть в темноте. Нет уж, подымите мне веки! Света, света! Я хочу видеть Тех, Кто Выбирает! В– третьих, я не знаю своих достоинств. Умение два дня обходиться чипсами и «Фантой» – недостаток или достоинство? А второй размер груди – достоинство? Или, все– таки, недостаток?

И наконец, я даже целоваться толком не умею!

Ритка молча смотрит на меня своими круглыми глазами.

– Ну? – говорит она. – Что ты молчишь?

А я не молчу. Просто она меня не слышит.

– Ритка, а когда целуешься, язык надо утапливать в себя или выталкивать от себя?

– Чего?

Ритке не до шуток. Она внимательно смотрит на меня и молчит. Наверное, работает языком, пытаясь определить, какая позиция ключевая? Наконец, ее чело проясняется. Табун не стреноженных мыслей проносится по ее челу в сторону правого уха, скрывается в розовой впадинке, и выныривает на свет из левого. Кругосветное путешествие окончено, Одиссей мысли добрался до Пенелопы смысла.

– Так ты не умеешь целоваться? Ха, это и есть твое главное достоинство!

Я ложусь на холодную парту. Дерево, когда ты было сосной, мечтало ли ты повстречать лесоруба? Ритка – лесоруб, ее топор занесен над моей поникшей башкой.

Ритка сбрасывает конспекты в брезентовый рюкзачок. Аувидерчи, сестрица!

– Значит, так! Я договариваюсь с Лешиком, чтоб он научил тебя целоваться!

С худой овцы хоть шерсти клок! Чао, крошка!

Ритка смешивается с толпой таких же, как она, умеющих целоваться. Жаль, я так и не успела спросить – а кто, все– таки, худая овца? Я или Лешик? Если я, то почему худая, у меня классический средний вес. Если Лешик, то он скорее, баран…

Нет, наверное, все– таки я. Я овца, но вместо колечек живой, теплой шерсти, я вся опутана кольцами поцелуев. Каких здесь только нет: знаменитый французский, от которого содрогается тело и никнет душа, страстный итальянский, с проникновением в кратер рта, горячий и сухой испанский. От испанского сердце заворачивается в жгучий плащ крови и стучит, как кордовские кастаньеты. О, Боже, какой из них носит на своих губах Лешик?

Может, от его прикосновения я тут же потеряю сознание. Или сознание потеряет он, что значительно хуже. Нет, лучше это буду я! Лешик, как– никак, плейбой, у него выучка и железные нервы. Только бы губы не оказались такими же!

– А вот так? Что– нибудь чувствуешь?

Вечер, воскресенье, Ритка ушла в магазин. И где ее так долго носит?

– А что я должна чувствовать?

Лешик смущен. Удивительное дело – оказывается, и плейбои умеют смущаться.

– Ну, не знаю…Жар…зуд…что– то такое…

Нет, зуда точно нет. Жара – тоже. А вот что– то такое есть. Но не знаю, как это называется. Может, удивление? Или радость? Или – полстакана радости пополам с удивлением. И капля страха. Вдруг…

– Лешик, а тебе это не в тягость?

Вопрос коварный. Многое зависит от того, как он ответит. Настоящий плейбой скажет: нет, я в этом деле собаку съел. Или: подумаешь, делов – то…Но Лешик дипломатичен, как Отто фон Бисмарк в период объединения германских земель.

– Но я ведь обещал Ритке?

Вот как! Оказывается, Лешик – человек долга. И среди плейбоев встречаются люди долга. Мы сливаемся в очередном поцелуе. Так вот как называется наш поцелуй – долговой. Лучше бы долгий, но выбирать не приходиться – какой есть…

От Лешика пахнет чем– то восточным и сладким. Ну, да – Лешик повелитель женщин, глава гарема, временно распущенного по домам. От него так и должно пахнуть: сандалом, мускусом, китовой амброй. Правда, что такое китовая амбра, понятия не имею, но, вероятно, что– то тягучее и нежное. Как сгущенное молоко, забытое на две недели на дачном подоконнике.

– А так лучше?

Я открываю глаза.

– Как?

Лешик непонимающе смотрит на меня.

– Когда кончик языка у тебя во рту?

У меня? Во рту? Кончик языка? А я и не заметила! Господи, что сказать? Что сказать– то? А ведь о вещах, которыми мы сейчас занимаемся, написаны сотни томов. Иные из французских королей потому и вошли в историю только потому, что умели мастерски целоваться. Нет, мне явно не стать французской королевой. А уж королем и подавно. Сотни томов, века истории у меня за спиной, а сказать нечего.

– Ну, да…Лучше…– говорю я с французским прононсом.

Что– то я устала от этих уроков. Я сажусь на диван. У Лешика замечательный диван – старинный, с гнутой спинкой, с нежно охающими пружинками под бархатной обивкой. Сколько наложниц возлежало на этом ложе любви? Какие поцелуи сыпались на его розовую мякоть?

– Может, поедим? – скромно вопрошает Лешик.

Я киваю. Лешик варит кофе, приносит сушки и круглую плюшку с крошками сахара наверху.