4. «Ты еще испытываешь почтение ко мне?»

Он колет дрова.

О ком я говорю? Ну, это позже.

Колода, на которую он ставит полено, выше обычной колоды – например, той, что стоит у нас во дворе. У нас – по колено, у него – до середины бедер. Полено у него длиннее и тоньше наших; не полено – поленце. И топор у него удивительный; вернее, топора у него вовсе нет.

Он колет дрова ножом.

Я впервые вижу такой нож. Широкое лезвие без острия изгибается подобно рыбе, бьющейся на берегу. Мощный обух, глубокий дол на всю длину; заточка по внутренней стороне клинка. Рукоять из магнолии простая, без оплетки и шнуровки. Больше всего нож напоминает бокувари-танто – тесак, которым в числе прочего действительно колют уголь и дрова. Похож он и на ханакири, каким настоятель Иссэн трудится в храмовом саду, обрубая сучья и прививая черенки на грушах и сливах. Такое же сходство, как между ножами – несомненное, но трудноуловимое – есть между мной и этим человеком.

Ивамото Камбун.

Сын Камбуна, сломавшего ключицу моей бабушке. Внук Камбуна, которому родной брат отказал от своего дома. Дальше в древность, словно в горную долину, скрытую туманом, мой взгляд проникнуть не в силах.

Голый по пояс – от одного взгляда на него меня пробирает озноб. Холщовые штаны до колен, сандалии на босу ногу. Младше отца лет на пять. Сухой, жилистый, ключицы выпирают наружу. Узкое лицо, высокие скулы. Не человек, богомол. В детстве отец поведал мне, что богомола считают символом отваги и жестокости. Вообразив себе невесть что, я отыскивал богомола в траве и тыкал в него соломинкой, глядя, как ужасные лапы насекомого превращают соломинку в мочалку. Тыкать соломинкой – и даже копьем – в человека, мирно колющего дрова возле своего дома, я бы не рискнул.

Дом крошечный, ветхий. Не дом, хибара. Забора нет, со стороны улицы участок огорожен жалкой оградой: плетень высотой мне до пояса. Взгромоздив на ограду коробку, я стою и смотрю. Это невежливо, знаю. Именно поэтому я стою, молчу и смотрю.

Я должен привлечь его внимание.

Он ставит на колоду очередное поленце. Трижды взмахивает ножом, ловко перехватывая деревяшку пальцами. Иногда кажется, что сейчас он лишится пальца, но нет, этого не происходит. Смахивает три деревяшки на снег, где уже лежит горка дров. Срез чистый, блестит на солнце. Четвертую он оставляет, начинает щепать лучину. Тонкие лучинки падают в корзинку, плетеную из ивовых прутьев.

– Сплетни, – ворчит он.

– Что?

– На вас одежда со служебным гербом. Что могло привести дознавателя в мое ничтожное жилище? Только сплетни. Не трудитесь, меня уже проверяли. Меня, отца, деда. Тысячу раз.

– О каких сплетнях вы говорите?

Я знаю, о каких. Я хочу, чтобы он ответил.

– Не притворяйтесь, дознаватель. У людей длинные языки, длинные и злые. Болтают, что я – это мой отец. Что мой отец – собственный дед. Что мы убиваем друг друга, когда родитель состарится и утратит силу.

– Зачем?!

– Чтобы возродиться в телах потомства. Убиваем в честном поединке, поэтому не превращаемся в каонай. Случается, старший убивает младшего. Тогда мой дед – это мой отец. А я – мой отец, который был мой дед. У вас голова кругом не идет, а?

– Идет, – признаюсь я.

– Убиваем, возрождаемся. Хороним тела без свидетелей. И, конечно же, не заявляем о случившемся фуккацу. Раз в десять лет приходит кто-то вроде вас, полный рвения. Задает вопросы, морщит лоб. И уходит, полный разочарования. Будете задавать вопросы?

Новое поленце раскалывается на четыре части.

– Почему люди сплетничают? – спрашиваю я. – Почему доносят на вас?

Он пожимает плечами:

– Завидуют.

– Чему?

– Вот и я думаю, – он оглядывается на хибару. В приоткрытых дверях мелькает старушечье лицо: Камбун живет вместе с матерью. – Чему тут завидовать?

– Может быть, жалованью? – предполагаю я.

– Ну да, вы уже все разнюхали. Тоже завидуете?

Он не ошибся. Насчет жалованья я разузнал в управе. Дед нынешнего князя – тот, что благоволил к моему двоюродному прадеду, считая его воплощением духа предков – определил бешеному Камбуну доход в двадцать коку риса, выплачиваемый казной. Жалованье передавалось по наследству, от отца к сыну. За Камбунами числилась служба – формальная, не знаю, какая именно – и скудное содержание, равное жалованью моего отца, не давало младшей линии семьи Ивамото умереть с голоду.

Да, пожалуй. Доход без служебных тягот. Есть чему позавидовать. Как он сказал? Языки у людей длинные и злые.

Я кланяюсь:

– Прошу меня простить, Камбун-сан, если служебные гербы ввели вас в заблуждение. Я явился к вам по личному делу. Мое имя Торюмон Рэйден. Полагаю, вам известно, кто я. Мы не знакомы лично, я решил исправить это упущение. Я хочу засвидетельствовать вам свое почтение. Примите этот скромный дар, пожалуйста.

Я протягиваю ему коробку со сладостями.

Он не двигается с места.

– Почтение? – нож сверкает в его руке, но движения я не улавливаю. – Упущение? Дитя, что тебе известно о вражде между нашими предками? Вражде, завещанной нам по наследству? Ты хочешь перебраться через эту пропасть по мосту из пирожков?

– Да, – твердо говорю я.

– Я не приму твой подарок. Не приглашу тебя в дом. Не угощу чаем. Трижды «не», понял? Ты еще испытываешь почтение ко мне? Или мне стоит плюнуть тебе под ноги?!

Поленце разлетается под ножом. Он щепает лучину с такой яростью, что я холодею на морозе. Если раньше слова настоятеля Иссэна о вражде между нашими семьями казались мне преувеличением, сейчас я понимаю, что монах замалчивал бо́льшую часть правды. Какую же тогда ненависть должен испытывать этот человек к семье Ясухиро?

– Вы напрасно пытаетесь оскорбить меня, Камбун-сан. Оскорбления как подарки – пока ты их не принял, они принадлежат не тебе. Примите мой дар и забудем про ваши три «не». Выпьем чаю, сочиним по стихотворению…

– Я чужд поэзии, дитя.

– Не верю! Я большой поклонник таланта вашего деда. Помните трехстишия про «белые слезы неба» и «терпение мудрого»? Гениальные строки, мне никогда не достичь таких высот. Уверен, вы тоже превосходный поэт.

Богомол, думаю я. Соломинка. Тыкать соломинкой в это насекомое стократ опаснее, чем в детстве. А что делать?

– Прощайте, Рэйден-сан.

Впервые он называет меня по имени, со всем возможным уважением. Кажется, я добился желаемого, но это страшней, чем я предполагал.

– Уходите и не возвращайтесь. Не думаю, что нам стоит встречаться. Все стихи, какие мы бы сочинили вместе с вами, выйдут ужасными. Да, ужасными, я не сомневаюсь в этом.

– Отчего же? Знаю, я груб и вульгарен, но я готов прочесть вам что-нибудь из своих жалких потуг…

– Даже не пытайтесь. Уверен, Рэйден-сан, вы так же бездарны, как мой дед, отец и я сам. Мы ведь родственники, не правда ли? Да, сходство налицо.

Он показывает мне нож:

– Знаете, что это?

– Бокувари-танто? Ханакири? Я видел такой у настоятеля Иссэна.

– Это кубикири, «отсекатель голов». Мне он достался по наследству, как княжеская милость и наша вражда. Отличный клинок, не правда ли?

Больше он не произносит ни слова. Сует нож за пояс и уходит в дом.

* * *

Возвращаясь обратно, я дрожу от возбуждения. Ноги подкашиваются, я устал так, словно перетаскал уйму мешков с углем. Одежда со служебными гербами? Стихи, начертанные возле убитых каонай? Запястье, живот, шея – сенсей Ясухиро показал три удара, приводящие к победе.

Два удара я только что нанес.

Поскользнулся, сказал сенсей. «Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.» Теперь важно не поскользнуться. Легко ли уговорить меня тыкать соломинкой в богомола? О, при моем золотом характере это легче легкого!

Куда труднее уговорить богомола тыкать соломинкой в меня.

Глава шестая. Богомол тычет соломинкой

1. «Не пропадать же добру?»

В управу я заглянул на всякий случай. Мало ли, вдруг какие новости – к примеру, еще один убитый каонай? И впрямь, новости меня ждали. К счастью, не труп: письмо в футляре из лакированного бамбука.

Посыльный оставил письмо у секретаря Окады.

Я развернул хрустящий листок дорогой рисовой бумаги и некоторое время просто любовался посланием. Может, я и не великий ценитель, но как по мне, это был настоящий шедевр каллиграфии. Стремительные росчерки таяли подобно дыму в рассветной бирюзе неба; иероглифы походили на летящих птиц…

Мне почудился запах гари, контрастом к запахам свежего снега и морозного утра. В ушах эхом отдался птичий грай. Воистину, если человек мастер – он мастер во многом. Как сенсей владеет оружием, я видел не раз. А вот почерк его видел впервые, ни на миг не усомнившись: письмо написал сам Ясухиро, а не наемный каллиграф.

Личное приглашение от сенсея? Честь, неслыханная честь для меня, недостойного! Одно дело, когда тебя приглашают, другое – когда ты напрашиваешься с визитом. Смел ли я надеяться? Я еще раз перечитал письмо: нет, никаких «младших дознавателей», только мои имя и фамилия.

Значит, служба ни при чем.

Почему тогда письмо доставили в управу? Почему не домой? Тонкий намек: приглашение личное, но речь пойдет о деле, связанном с моей службой? Либо все проще, и незачем собираться в путь на тысячу ри, когда цель в двух шагах. Посыльный не застал меня дома, выяснил, что я на службе, и поспешил сюда, в управу. За срочность посыльным приплачивают, вот они и стараются.

И время указано: час Овцы^[18]. Успеваю.

Мигеру я отправил домой, помогать О-Сузу по хозяйству. Отправляясь в гости к Камбуну, я взял безликого с собой и приказал стоять неподалеку, на виду у Камбуна. Обязательно на виду! Пусть хорошенько рассмотрит тебя, сказал я, пусть приметит, каков ты, как самурай примечает смазливую певичку. Нам это только на пользу. У Мигеру чесался язык спросить, зачем из него певичку делают, но он не спросил, а даже и спросил бы, так я все равно бы не ответил. Когда визит закончился, Мигеру проводил меня до управы – и уже там, у ворот, я строго-настрого запретил ему следовать за мной.

Что еще? Подарок сенсею?

Вот теперь ломай голову: преподнести Ясухиро Кэзуо коробку со сладостями, от которых отказался Ивамото Камбун – достойный поступок или недостойный? Я открыл коробку: один ряд – мармелад из красных бобов, второй ряд – пирожные из клейкого риса, завернутые в листья сакуры.

Достойный, решил я. Не пропадать же добру?

2. «Он опознал этого человека?!»

Ворота. Привратник.

Служанка с метелкой из перьев. Слуга принимает у меня плети.

Все повторялось, только без Цуиёши и Мигеру. Захоти сенсей что-то продемонстрировать, придется ему показывать на мне – больше не на ком. Отлично, я готов.

Комната с фамильным оружием. Чайный столик.

Сенсей.

Изменилось только настроение. Два дня назад я блуждал в потемках, но теперь увидел впереди свет. Что же до Ясухиро, его прическа сегодня была в идеальном порядке, мешки под глазами исчезли, а белки́ глаз утратили красноту. Широкие складки темно-зеленого, расшитого серебряными лилиями кимоно, казалось, складывались в уступы и ущелья величественных гор. Хоть картину с учителя пиши! И у чая вкус другой: букет осени, а не морская горечь.

– Я заметил ваш неподдельный интерес к моей скромной демонстрации, – как бы невзначай обронил Ясухиро, когда со всеми заверениями, благодарностями и взаимными комплиментами было покончено. – Как вы еще молоды, Рэйден-сан! Боюсь, на кого-то постарше я бы не произвел такого впечатления.

Он наполнил мою чашку, я с поклоном взял ее обеими руками. Ароматный пар щекотал ноздри.

– О, Кэзуо-сан! Ваша демонстрация была более чем впечатляющей. Я впервые видел, как человека рубят стальным мечом! Это бесценный для меня опыт.

Я не соврал сенсею. В ночном саду он рубил циновки, не живых людей.

– Боюсь, что мои жалкие потуги – лишь блеклая тень мастерства наших предков. Ваш восторг согревает мне сердце, но древнее искусство ныне утеряно. Пращуры считали, что меч – душа самурая. Это скорее поэтический образ, но иногда меня мучат сомнения. Не утратили ли мы частицу души, отказавшись от боевых мечей? Хотите взглянуть на них поближе?

– Вы слишком добры ко мне, Кэзуо-сан! Это большая часть для меня, недостойного…

Поднявшись на ноги, Ясухиро жестом велел мне оставаться на месте. Два шага, скользящих как по льду – и вот сенсей бережно снимает с подставки мечи, большой и малый, оба в черных ножнах. Возвращается к столу, кладет перед собой; коснувшись серебряной защелки, извлекает из ножен большой меч. Слышен тихий шелест – с таким звуком движется змея в жухлой траве.

Блеск металла. Я невольно подался вперед.

– Длина клинка – два с половиной сяку^[19]…

Волнистый муар старинной ковки. Совершенный в своей простоте.

– Клинок изогнутый, без долов…

Бритвенно-острый даже на вид. Тронь лезвие – останешься без пальцев!

– Цуба^[20] прорезная, с изображением Комаину, собаки-льва…

Накладки из серебра. – Рукоять обтянута кожей ската…

Оплетка черным шелковым шнуром. Сейчас такую делают дорогим самурайским плетям.

– Ножны покрыты черным лаком…

Узор в виде стрекоз.

– Настоящее совершенство, не правда ли?

– Полностью с вами согласен.

– В наши дни не носят стальные мечи. Боятся. Не умеют владеть ими, как должно. Но отголоски тех времен, случается, долетают до нас. Вы слышали о цудзигири?

– «Смерть на перекрестке»? Проба меча на живом человеке?

Ясухиро был удивлен моей осведомленностью, хотя виду не подал.

– Я не ошибся в вас, Рэйден-сан. Что ж, если вам известна эта забытая традиция… Вы, без сомнения, легко поймете, что произошло с тем каонай, о котором вы рассказали мне в свой предыдущий визит.

– Кто-то пробовал на нем меч?

– Да. Такой же меч, как эти.

Убрав большой меч в ножны, сенсей положил его рядом с малым, так и не покинувшим своего чернолакового убежища.

– Фамильный, как ваши?

– Разумеется. Новые мечи сейчас не куют.

– Да, конечно. Я понимаю, что происходит, Кэзуо-сан, я не понимаю другого. Если меч – душа самурая, зачем осквернять его порченой кровью безликих?

– Раньше меч тоже пробовали не на князьях. Нищие, бродяги, крестьяне. Случайные прохожие. Преступники. Даже трупы, привязанные к шесту. Кстати, убитый каонай… Он ведь был не один такой, правда?

Никакой тайны я сенсею не открою. По городу и так ползут слухи.

– Да.

– И что, ни одного свидетеля? Кто-нибудь видел убийцу?

– Мой слуга.

– Он опознал этого человека?!

– Нет. Убийца скрыл лицо под тряпкой.

Я повторил слова Мигеру:

– Как презренный каонай.

Долгое время хозяин дома молчал, размышляя о чем-то своем. Поднял, покачал в руке бурый чайник из пористой обожженной глины, похожий на трухлявый пень. Саби, вспомнил я слова настоятеля Иссэна. Естественность, скрытая в несовершенстве. Ваби, обыденность. Простота и воздержанность. Сибуй – сочетание этих двух качеств. Без сомнения, чайник Ясухиро обладал всеми тремя достоинствами. Что же до югэн – намека, недосказанности – то ничего такого в чайнике не было. Разве что оставалось загадкой: пуст он или полон?

Чайник был пуст. Сенсей это определил по весу, а я – по сенсею.

Вот и весь югэн.

– Моему деду, – нарушил молчание Ясухиро, – а позже отцу предлагали поединки на стальных мечах.

– Уже после сошествия Чистой Земли?

– Да.