Нет, сенсей, не потребую. Просто споткнусь и получу по шее.
Усердие – мать победы. Кто тут собирается в стражники? Ты, Гром-и-Молния? Ага, я. Тогда учись справляться со злоумышленниками. Ходи веселей, лотос в пруду! Не ленись! Двойка справа, двойка слева, перехлёст. Слева, справа, перехлёст. Вдогонку, навстречу, снова вдогонку…
«Монах спускается с гор».
Спускается, а не летит кубарем!
Когда я назвал себя бестолочью в сотый раз, плети снизошли, запели. Они летали вокруг меня, сливаясь в мерцающие призрачные круги. Я махал ими с наслаждением, словно веером в жару обмахивался. Босые стопы сами нащупывали каждую выбоину, каждый бугорок…
Ф-фух!
Опустив плети, я повёл затекшими плечами. Кажется, недурно. Вот только случись драка, никто не даст мне размяться, подготовиться и вспомнить все мудрые поучения Ясухиро-сенсея до единого. В бой ныряешь сразу, как со скалы в море. Прыгая, главное – не свернуть себе шею. Дерясь, главное – не убить кого-нибудь. В занятиях главное…
Думаю много. Ум в голове не помещается.
Оттого и дерусь скверно.
Про скалу и море – это как про лотос и пруд. В смысле, не я сочинил. Повторяю чужие слова. Ну и что? Настоятель Иссэн учит: «Если ты согласен с чужой мудростью – это твоя мудрость. А если не согласен – не всё ли тебе равно, кто это сказал?» А с сенсеем я полностью согласен.
Ха! Попробовал бы я с ним не согласиться!
Утро выдалось ясное, тёплое. Туман рассеялся ещё на рассвете. Лучи солнца – нежаркие, ласковые – гладили забор и крышу. Золотили листву деревьев, проникали в беседку, с любопытством ощупывали соломенное чучело, прятавшееся там от дождя.
Я вытащил чучело наружу. Насадил его на кол, что торчал из земли в дальнем углу площадки. Отошёл, прикинул расстояние. Длинной плетью надо доставать с запасом. Короткой, с передней руки – на пределе.
«Обезьяна срывает орех».
Щёлк! Щёлк!
Из чучела полетели клочья сухой соломы.
Щёлк – плечо. Клац – бедро. Хлоп! За «хлоп» я бы удостоился нагоняя от сенсея. Нагоняй – это взгляд. У мастера Ясухиро глаза – щелочки. Посмотрит, ничего не скажет, а ты уже от сраму сгорел. Пастух овец лучше пасет! Сейчас я сам себе сенсей. Считай, один взгляд получил. Щёлк! Клац! Бедро, плечо. Лицо, локоть…
Хлоп. Локоть!
Хлоп. Локоть, я сказал!
«Бог грома бьет в барабан»!
Удары рукоятью – моё больное место. Берешь плеть за «хвост», наматываешь два витка на ладонь. Лупишь рукоятью, как земледелец молотильным цепом. А я луплю, как прачка мокрым полотенцем.
Тресь!
Солома взлетела искрами серо-жёлтого фейерверка. У чучела отвалилась левая рука. Теперь придется делать новое чучело.
– Молодец.
Отец стоял под сакурой на безопасном расстоянии. Прищурился, склонил голову набок. Как он подошёл, я не услышал. Давно он там стоит?
– Силы много. С избытком.
Он вышел из-под дерева, протянул руку. Я отдал ему малую плеть. Отец взвесил её на ладони, взмахнул для пробы. Опустил, отвернулся. На щеках его заиграл легкий румянец. При всём моём к нему уважении, за отцом не водилось славы великого бойца. В детстве, случалось, он давал мне уроки, но с годами перестал: смущался.
– Упражняешься? Это хорошо.
– Вы слишком добры ко мне.
Склонившись в поклоне, я поблагодарил его за похвалу.
– Мне кажется, ты редко посещаешь додзё Ясухиро-сенсея. Почему?
Я промолчал. Отцу не хуже меня известно, почему.
– Тебе стыдно?
– Угу, – кивнул я.
– Мы не всегда можем заплатить за твои посещения?
Я внимательно изучал грязные пальцы своих босых ног.
– Сенсей когда-нибудь требовал с тебя плату? Напоминал о ней?
– Нет.
И мне стыдно вдвойне, хотел добавить я.
– Самое постыдное – не знать стыда. Стыдящийся – добродетелен. Так говорили предки. Может быть, он велел тебе не приходить, пока наша семья не вернет долг?
– Нет. Но…
– Говори.
– Отец, вы же сами всё знаете!
– Допустим, знаю. Но я хочу услышать это от тебя.
– Зачем?
– Самурай должен уметь сражаться. Но еще он должен уметь внятно выражать свои мысли. Тогда и сражаться придётся реже, уж поверь моему опыту.
Раньше отец был немногословен. Что толкнуло его ко мне? Развязало язык? Ну да, смерть матери, обвинение, а потом и болезнь жены. Мужчина в таком случае тянется к мужчине. На его месте я бы тоже потянулся к сыну.
Я вздохнул.
– Ваш досточтимый дед, мой прадед, Ивамото Йошинори, оправдывая свою славную фамилию[15], основал школу воинских искусств «Дзюнанна Йосеи»[16]. К сожалению, у него не было сыновей, только дочери…
Прадеда я не застал. Он умер до моего рождения. В детстве Ивамото Йошинори был для меня не живым человеком – и даже не легендой или примером для подражания. Он был упущенной возможностью. Ну что ему стоило поручить школу моему отцу? Нет сына-наследника? Подожди, пока дочь родит тебе внука! Глядишь, и мы сейчас жили бы побогаче, и я бы непременно выбился в мастера. Позже я вырос и понял, по какой причине Ивамото-сенсей поступил так, как поступил.
– Старшая из них, моя почтенная бабушка, как женщина, не могла унаследовать школу, даже если бы владела искусством своего отца. Впрочем, Ивамото-сан любил дочь и дал за ней хорошее приданое…
Отец кивнул. Он никогда не рассказывал мне о тех временах, но я знал от матери и О-Сузу, что в начале семейной жизни мои родители бедствовали куда больше нынешнего. Им даже жить было негде: отец ночевал в казармах, а мать – у замужней сестры. Она стеснялась оставаться у своих родителей, не желая быть им обузой, и не имела возможности переехать к родителям мужа из-за нестарого ещё свёкра. Про свёкров, живущих с молодыми невестками, сплетни росли без полива, как бурьян под забором. Если бы не помощь бабушки, сохранившей и приумножившей свое приданое… К тому времени, как отец получил повышение и ему разрешили оставить казармы, бабушка овдовела. Она говорила мне, что перебралась к нам, желая дожить век вместе с сыном и невесткой. На самом деле это мы перебрались к ней, в её дом – купить или построить собственное жилище наша семья не смогла бы.
– Уходя на покой, он передал школу своему лучшему ученику…
– Ты знаешь его имя?
– Ясухиро Сейичи, отец нынешнего главы школы Ясухиро Кэзуо. В семействе Ясухиро по сей день хорошо помнят, что сделал для них мой прадед. В школе на алтаре всегда жгут воскурения в память об Ивамото Йошинори. Сенсей относится к нашей семье с большим уважением и признательностью. И я считаю, что мне…
– Продолжай.
– Мне недостойно этим пользоваться!
Отец замолчал надолго. Я даже успел немного погордиться столь складным ответом.
– Хороший ответ, – отец слышал мои мысли. – Честный, правильный. Но у каждого листа бумаги есть две стороны. На них могут быть разные записи. Ты не желаешь унижать нашу семью? Память прадеда? Очень хорошо. Но не унижаешь ли ты своего сенсея?
– Я? Чем?!
– Ты избегаешь его додзё?
– Да!
– Потому что мы не можем заплатить?
– Да!!!
– Разве этим ты не оскорбляешь его?
– Оскорбляю? Я?!
Ударь меня отец, я был бы удивлен меньше.
– Ты выставляешь уважаемого Ясухиро, пусть и ненамеренно, корыстным человеком. Стяжателем, который учит ради денег, и только ради денег. А если он учит тебя ради памяти твоего прадеда? Не крадешь ли ты у него возможность почтить Ивамото Йошинори доступным ему способом? Отплатить наставнику обучением его правнука, угодившего в трудные обстоятельства? Ведь не всё в этом мире меряется деньгами, правда?
У меня отвисла челюсть. Такое никогда не приходило мне в голову!
– Вымой ноги, – велел отец. – Надень выходное кимоно. И не забудь простую одежду для занятий. Мы идём в додзё семьи Ясухиро. Да, ещё… Напиши мне иероглиф «хадзи».
– Где написать?
– В воздухе. Возьми плеть и напиши.
Я повиновался.
– Хадзи, – отец повторил мой жест. Взгляд его пронзал меня насквозь, – означает «стыд». Он состоит из двух частей: ухо и сердце. Знаешь, что такое стыд? Это когда ухо не слышит голос сердца.
Нет, подумал я. Стыд, мой досточтимый отец – это когда я, преданный сын и наследник, хочу рассказать тебе о гнусных подозрениях, касающихся твоей жены и моей матери. Хочу, должен и не могу. Язык не поворачивается. Вот это стыд, да. Сердце говорит, ухо слышит, разум требует.
А язык, изменник, заледенел.
Впервые я пожалел о своем совершеннолетии. С ребенка и спрос никакой.
Люди привыкают ко всему, даже к жизни в раю.
Привыкли и мы. Приспособились.
Многое изменилось к лучшему. Я говорю не только о войнах. Например, сошло на нет убийство новорожденных. Его стыдливо называли «когаэси» – «возврат ребенка» – намекая, что дитя не просто убили сразу же после рождения. Дитя вернули в мир богов и духов, что, согласитесь, совсем иное, можно сказать, благородное дело. Так или иначе, младенцев, по большей части девочек, быстро перестали душить платком. Семьи, не желающие кормить лишний рот – или не имеющие такой возможности – столкнулись с куда худшей заботой. Отец или мать, придушив новорожденного, в течение трех дней превращались в слюнявых идиотов, ходивших под себя и громким плачем требовавших молока. Кормить их было дороже, чем младенцев, а прикончить обузу означало самому утратить разум.
«Возврат ребенка» приобрел новое значение.
Детей, от которых хотели избавиться любой ценой, теперь оставляли в лесах, оврагах и болотах, чтобы их там сожрали дикие звери. Такие поступки напоминали азартную игру с непредсказуемым исходом. Если ребенка съедал волк, для родителя, отнесшего дитя в чащу, все заканчивалось благополучно. Убийство засчитывалось волку, а на животных дар будды Амиды не распространялся. Но если младенец умирал не в волчьей пасти, а от ночных холодов и отсутствия пищи…
Тогда убийство засчитывалось человеку, бросившему дитя в глухом месте. И «возврат ребенка» происходил немедленно, сокрушая убийцу.
При этом голодная смерть преступника, сосланного пожизненно на Остров Девяти Смертей, не засчитывалась как убийство судье, вынесшему приговор – или стражникам, доставившим злоумышленника на остров. Попыток объяснить все эти кармические сплетения, установить точные внутренние связи и закономерности, было множество. И что же? Они терпели крах одна за другой. На любое правило сразу находилось исключение.
Как писал святой Гокэнку:
Вот, вспорол живот.
Думал, что вспорол себе.
Нет, ошибся я.
Нашлись и такие, кто захотел использовать дар Амиды в корыстных целях. История мести самурая Хатано Тадаоки – вероятно, первого случая кровной мести после нисхождения Чистой Земли – легла в основу популярной пьесы театра Но «Чудо на холмах Ямару». Позвольте ничтожному монаху напомнить вам эти блистательные строки:
Сцена 1
Хатано Тадаоки:
О горе! О пламя адское!
Давно готовился я к убийству.
Заклятый враг мой, что же делать мне?
Убью тебя – ты во мне воскреснешь,
а я отправлюсь в преисподнюю,
накрывшись плащом бесчестья.
Жизнь тебе сохраню –
до конца дней не избавлюсь от позора.
Сколь же злосчастна моя судьба!
Хор:
Дрова, горящие в огне,
не горят так жарко,
как ненависть доблестного самурая!
Что же делать ему?
Хатано Тадаоки:
(выходит на авансцену, раскрывает веер)
Рази, мой ум, быстрей меча!
Сегодня я выпью смертельный яд.
Осушив чашу утром,
умру до полуночи,
но днем я встречусь с моим врагом.
(закрывает веер, поднимает чашу. Танцует, пьет)
Ха-ха-ха! О торжество!
Сцена 2
Исэ Такаёси:
Я Исэ Такаёси, враг господина Хатано!
Сегодня мне судили боги
пасть от его меча.
(проходит на середину сцены, становится напротив Хатано)
Но как же дар будды Амиды?
Убийца мой, знаешь ли ты?
Долг мой – предупредить тебя!
Хатано Тадаоки:
Ха-ха-ха! О торжество!
Всё знаю я, всё!
Вот, я убью тебя
и ты станешь мной.
Но в теле моём кипит чёрный яд
и к ночи ты скончаешься в муках!
В ужасных мучениях, да!
Кансэй[17]!
(убивает Исэ, забирает его маску и превращается в убитого)
Исэ Такаёси:
Вот я воскрес в новом теле.
Фуккацу!
Но нет времени для ликования,
ибо ждут меня страшные муки
и скорая кончина!
Но что это? Чу!
(обходит сцену, стуча в барабан)
Яд испарился, вытек со слюной и слезами.
Я здоров и полон сил!
О враг мой, доблестный Хатано!
Ты хотел погубить меня,
отравив себя самого,
но велик будда Амида, велик и милосерден.
Хор:
Не обманешь прозорливого будду!
Тот, кто жаждет воскресить врага
в теле умирающего или калеки,
либо прокаженного, обители страданий,
или дряхлого старца с трясущейся головой,
обманется,
обманется,
обманется в своих дурных ожиданиях.
Исцелится убитый в теле убийцы,
избегнет смерти и боли,
преисполнится здоровьем и надеждой!
Фуккацу!
О проекте
О подписке