Отшумела перепалка Креонта и Навсикаи, улеглись спать странные спутники странного басилея Эврита, уснула челядь Креонта, на небо взошла во всей своей красе златоликая Луна-Селена, и на черном покрывале Нюкты, окутавшем Фивы, заморгали неисчислимые сияющие глаза звездного титана Аргуса Панопта. Лишь они, эти звездные глаза, да еще бессонная Селена, серебрившая своим светом весь Пелопоннес, наблюдали за тем, как среди причудливых и таинственных ночных теней возникла еще одна – высокая, очень высокая фигура, сильно смахивающая на заблудшую душу умершего, то ли чудом сбежавшую из подземного царства Владыки Аида, то ли отбившуюся от Гермеса-Путеводителя и попросту не добравшуюся до Эреба.

Впрочем, и Селена, и Аргус мало интересовались этой тенью, одной из многих, пусть даже и выскользнувшей из дома басилея Креонта. Но и ночной прохожий, пробиравшийся по спящим улицам Фив к северной окраине города, тоже не обращал особого внимания на красоты звездного неба. Луна освещала дорогу, что его вполне устраивало, остальное же было ему глубоко безразлично.

Наконец остались позади хижины окраины и – если брать левее – мощные стены Кадмеи, зародыша города, детища Кадма-Змея; теперь длинные ноги споро мерили узкую, едва заметную в призрачном лунном свете тропинку, оставляя город за спиной, забираясь все выше в холмы, поросшие цветущим тамариском.

Тропинка лукаво виляла хвостом, как расположенная к игре собака, человек в очередной раз свернул – и увидел огонь. Небольшой такой костерок, который горел в специальном углублении на вершине одного из холмов, так что увидеть его можно было лишь приблизившись вплотную.

Время от времени красноватые отблески пламени вырывали из темноты полуобвалившийся и заросший травой вход: три выщербленные каменные ступени, похожие на челюсти немыслимого чудовища, и невысокую арку из ноздреватого песчаника.

У костра кто-то сидел. Бесформенная, склонившаяся вперед груда лохмотьев, в которой было трудно признать живое существо.

– Здравствуй, Своя, – негромко и чуть хрипло произнес пришедший, останавливаясь у самого костра.

– Здравствуй, Свой, – лохмотья зашевелились, и свет костра упал на морщинистое старушечье личико, на котором хищно блеснули внимательные молодые глаза.

– Сколько же лет мы не виделись, Галинтиада, дочь Пройта?

– Двенадцать, брат мой Эврит. Тогда ты выглядел значительно моложе, – захихикала карлица.

– А ты и тогда напоминала Грайю^[26] -Старуху, как и сейчас. Ты что, не стареешь?

– Да куда ж мне еще-то стареть? Я и так годам счет потеряла. Стареть не старею, молодеть не молодею, а помирать не собираюсь. И без того, почитай, два обычных человеческих века прожила – и еще поживу. Павшие умны, понимают: нельзя старой дуре Галинтиаде помирать, ждут ее в Аиде, ох ждут… Не успею с Харонова челна сойти – сразу вцепятся, как да что! А вот придет нужный день, вернутся Павшие в мир, посыплются с Олимпа возомнившие себя богами – там и я помолодею на радостях! Мудры Павшие, справедливы, не забывают слуг своих верных…

– Знаю, Своя, – глухо отозвался Эврит, сплетая длинные сильные пальцы и слегка передернувшись, когда Галинтиада вспомнила о «слугах верных». Видать, не любил басилей Ойхаллии слова «слуга».

– Знаю, что не забудут Павшие ни тебя, ни меня… и потому я здесь. И еще потому, что Павшим нужен Безымянный Герой, сын Алкмены и узурпатора.

– Я знала об этом задолго до его рождения, – Галинтиада презрительно плюнула в костер; Эвриту показалось, что плевок не долетел до крайней головешки, шлепнувшись на траву, – но при этом слюна с шипением испарилась, что, похоже, удовлетворило старую карлицу.

– Для того я и приехал в Фивы, – жестко бросил басилей Ойхаллии, по-прежнему стоя и возвышаясь над Галинтиадой как гора. – Я и мой сын Ифит. Мы приехали учить мальчишку – тому, чему надо, и тому, как надо.

– Твой сын – Свой? – быстро спросила старуха.

– Ну… будет, – чуть запнулся Эврит.

– Тогда он не сможет учить как надо.

– Как – буду учить я. Наездами. И то когда мальчишка подрастет. Не могу же я постоянно торчать в Фивах!

– Павшие не против?

– Они не против.

– Значит, так тому и быть. Жаль, что это будешь не ты…

– Ничего. Зато здесь есть ты, Галинтиада. Жертвы приносятся?

– Странный вопрос. Как и раньше, раз в полгода.

– Почему не чаще?

– Ты всегда был тороплив, Эврит…

– Это потому, что я не хочу прожить два человеческих века в ожидании!

– И все равно – ты слишком тороплив. Или тебе надо, чтобы Алкид сошел с ума до назначенного срока? Не подгоняй стрелу в полете, ученик Сребролукого Аполлона!

По телу Эврита пробежала судорога.

– Метко бьешь, Галинтиада… Ладно, оставим. Ты знаешь, что через день состоится состязание лучников за право учить Безымянного Героя?

– Знаю. Ты действительно стал старше, Свой. Прибыл совсем недавно и уже успел…

– Да, я многое успел. И мой сын Ифит – мой сын и мой ученик, только мой, а не Аполлона! – будет спорить с Миртилом, нынешним учителем Алкида.

– И это знаю, – еле заметно усмехнулась карлица.

Эврит слегка приподнял бровь.

– А знаешь ли ты, дочь Пройта, что проигравший будет принесен в жертву сыну Алкмены?! – торжествующе произнес, почти выкрикнул он.

Старуха задумчиво поковыряла клюкой в углях костра, взметнув сноп искр.

– О да, теперь я знаю и это… Только знает ли об этом учитель Миртил?

– Узнает. И согласится.

– Да уж, согласится, – закивала старуха, с некоторым уважением поглядывая на Эврита.

– Более того – я знаю, кто победит! И тогда этот Миртил САМ принесет себя в жертву! Ты понимаешь, Галинтиада?! Не просто жертва, не просто ополоумевший от страха раб – а учитель, сознательно всходящий на алтарь своего ученика! Это воистину достойно Тартара!

– О да! – глаза карлицы вспыхнули в отсветах догорающего костра. – Ты и впрямь повзрослел, мудрый Эврит! Вот только…

Она помолчала, зябко кутаясь в лохмотья.

– Скажи мне, Эврит-лучник, – наконец проговорила она странно дрожащим голосом, – зачем тебе все это? Зачем тебе нужны Павшие на Олимпе? Ведь ты не веришь в Золотой век, правда?

– Не верю, – слова давались Эвриту с некоторым трудом. – Но иначе Аполлон никогда не примет моего вызова.

– Аполлон? Тот, кто учил тебя?

Эврит не ответил.

6

Если бы Креонту кто-нибудь сообщил, что в районе северо-восточной окраины города (кстати, довольно-таки недалеко от тропинки, ведущей к уже известному нам холму) есть некий полуразвалившийся домишко, – басилей Фив, вероятно, весьма удивился бы, что ему докучают подобной ерундой.

Если бы об этом домишке сказали любому горожанину, проживавшему близ северо-восточной окраины, – горожанин бы удивился не меньше Креонта, поскольку никакого такого домишки никогда не видел.

Если бы о том же сообщили солнечному титану Гелиосу, некогда предавшему свое титаново племя и пошедшему в услужение к Олимпийцам, то Гелиос (возможно!) придержал бы на миг своих огненных коней, но не удивился бы.

Давно разучился удивляться солнечный титан Гелиос, вечный возница.

Если бы об этом сказали близнецам Алкиду и Ификлу…

А чего им говорить? Вон они бегут, сверкая подошвами сандалий, как раз в тот самый дом, где ждет их старый приятель Пустышка.

Хорошо детям: год, два, два с половиной – и случайный знакомый превращается в приятеля, а там и в старого приятеля… хорошо детям!

Поворот за корявым абрикосом с еще зелеными, ужас какими кислыми плодами, теперь надо замедлить шаг, оглядеться по сторонам – и бегом, бегом мимо гнилого шалаша к дому Пустышки, не обращая внимания на легкий холодок, возникающий где-то в животе и почти сразу же пропадающий…

Только пегий щенок, глупое, вечно голодное существо, греющееся рядом с шалашом, видит, как двое мальчишек, перемигиваясь, пробегают совсем рядом и исчезают, как не бывало, – только щенку до этого и дела нет.

Ему бы косточку… и чтоб не исчезала никуда.

У дома, который был как бы в Фивах и в то же время как бы нет, сидел темноволосый юноша, похожий на совсем молодого Автолика; восьмилетние Алкид и Ификл звали юношу Пустышкой, но он нисколько не обижался, потому что в свое время представился близнецам именно таким образом.

Этот юноша вообще очень редко обижался.

Может быть, потому, что был старше иных стариков.

Он сидел, закрыв глаза, привалясь спиной к обшарпанной стене, разбросав стройные ноги в сандалиях-крепидах из отлично выделанной кожи, – и при виде его у близнецов глаза загорелись хищным огнем.

Бег их стал бесшумным (во всяком случае, с точки зрения братьев), пальцы рук скрючились, словно когти (очень страшные когти!), одинаковые лица исказила одинаковая гримаса (самая жуткая на свете), и, не добежав до юноши самую малость, они прыгнули на спящего, как зверь на добычу.

Добыча, не открывая глаз, вытянула руки и перехватила завопившего Алкида в воздухе, одновременно увернувшись от плюхнувшегося рядом Ификла; потом добыча аккуратно сгрузила одного брата на другого, поваляла образовавшуюся кучу по песку и встала рядом на четвереньки, злобно рыча и скалясь.

– Кербер-р-р! Я – адский пес Кер-р-бер-р! – добыча разошлась не на шутку. – Сожру с потр-рохами!.. рррр…

Сомнительно, что души в Аиде ведут себя при встрече с трехглавым и драконохвостым Кербером так же, как повели себя братья, – потому что просиявший Алкид мигом запрыгнул адскому псу на спину, обеими руками вцепившись в кучерявые волосы, а Ификл с победным визгом ухватил самозваного Кербера за ногу в замечательной сандалии и рванул на себя, заставив адского пса шлепнуться на брюхо и истошно завыть.

После того как все три головы Кербера оказались исправно оторваны, драконий хвост завязан самым сложным узлом из всех возможных, а героям-победителям были торжественно вручены награды – по лепешке на брата и по горсти изюма, – тогда настал черед пищи духовной.

– Сказку! – заканючили близнецы. – Пустышка, сказку! Ну, ты же обещал… Про Сизифа!

– Нет, про Тантала!

Мнение братьев, до сих пор единое, разделилось.

– Про Сизифа!

– Про Тантала!

– Уходи отсюда со своим Сизифом!

– А ты – со своим Танталом!

– А ты…

Пустышка двумя подзатыльниками прервал этот диспут.

– Про Сизифа не буду, – решительно заявил он. – Надоело. Лучше про Тантала.

– Как он был басилеем Сипила, – подхватил Ификл. – И боги приходили к нему пировать!

– И как он пировал с богами на Олимпе, – присоединился Алкид, стараясь перекричать брата. – А потом крал нектар с амброзией – и раздавал своим друзьям!

– И разглашал им тайны богов!

– И сказал Зевсу, что его жребий, жребий Тантала, прекраснее жребия Олимпийцев!

– И украл золотую собаку Зевса из святилища на Крите! Подговорил эфесца Пандарея, тот собаку увез, а Тантал спрятал!

– А потом поклялся страшной клятвой, что в глаза ее не видел!

– И сына своего Пелопса принес в жертву!

– А мясом его накормил богов!

– А Зевс его – в Аид! На вечные муки!

– Так ему и надо! Будет знать, как богов человечиной кормить! Вон Деметра плечо Пелопса слопала – и живот разболелся!

Пустышка весело наблюдал за разгорячившимися братьями.

– Конец сказки, – подытожил он. – Вы уже все рассказали.

Близнецы растерянно переглянулись.

– А бабка Эвритея говорит, – словно что-то вспомнив, зачастил Ификл, одновременно запихивая в рот остатки изюма, – что Тантал не басилеем города Сипила был, а богом горы Сипил! А я ей говорю, что она старая и ничего не понимает! Был бы Тантал богом – не попал бы в Аид! Врал бы себе дальше… безнаказанно. Вот!

Алкид с сомнением шмыгнул носом.

– Ну да! А если Тантал не был богом – чего ж Зевс его сразу молнией не треснул?! Еще когда он нектар крал или грубил Громовержцу… Зачем терпел-то? Я вот когда грублю – меня сразу… особенно – Автолик! Ты, Ификл, вечно удираешь, а я за двоих получаю, как Тантал!

– Не ссорьтесь, – перебил мальчишек Гермий-Пустышка. – Оба правы. Был Тантал богом горы Сипил, был… да сплыл. Стал просто басилеем. Один гонор остался божеский, за что и пострадал.

Теперь уже сомнение взяло обоих братьев.

– Так не бывает, – хором заявили они. – Бог – он и в Гиперборее бог! Навсегда. Врешь, Пустышка!

Гермий-Пустышка молчал, улыбаясь, – только улыбка его была не такая, к какой успели привыкнуть близнецы, два с половиной года назад познакомившиеся с Пустышкой в переулке возле базара.

– Врешь, – уже не так уверенно повторил Алкид.

Ификл и вовсе замолчал.

– Врешь, – не сдавался Алкид. – Вот Аполлон: и папа у него бог, и мама – бог… то есть богиня! И у Афины… ее вообще Зевс из головы родил. И Гермес…

– У Гермеса папа – бог, – поддержал брата Ификл. – Зевс у него папа! Как у Алкида…

И осекся, испуганно захлопнув рот.

– Мой папа – Амфитрион, – набычился Алкид. – А тебе я по шее дам! У меня свой папа, а у Гермеса – свой…

– А мама у Гермеса – нимфа, – немного грустно сказал Пустышка. – Нимфа Майя-Плеяда, дочь Атланта. А у Диониса папа – бог, а мама – обычная женщина Семела, глупая дочь Кадма, основателя вашего города! И не только у Диониса…

– А как же тогда отличить, где бог, а где не бог? – заморгал Алкид, забыв про болезненный вопрос отцовства. – Если так, то в чем разница?

– Это как раз просто, – подмигнул обоим Пустышка. – Смотрите: вот вы оба – басилеи города Сипил. А я – бог горы Сипил. И я у вас спрашиваю – чей это город?

– Наш, – не задумываясь, ответили близнецы.

– А дворец чей?

– Мой! – мгновенно выкрикнул Алкид; Ификл же только кивнул.

– А дороги в городе чьи?

– Мои, – на этот раз Ификл успел первым.

– А люди?

– Мои! – близнецы стали поглядывать друг на друга с недоверием и ревностью.

– А гора Сипил, близ которой город?

– Моя!

– Нет, моя!

– Нет, моя!

– А я тебе войну объявлю!

– А я тебе… я тебе…

– Вот и видно, что вы люди, – покачал головой Пустышка. – Только человек говорит: «Это я, а это – мое!» И готов за это убивать. А бог горы Сипил сказал бы совсем по-другому…

Тишина. Напряженная, внимательная тишина.

– Бог сказал бы: «Это – я; а эта гора – тоже я! Каждый камень на ней – я, каждый куст – я, ущелье – я, пропасть – я, ручей в расщелине – я, русло ручья – я!» Вот что сказал бы бог…

– А Зевс его молнией! – крикнул Ификл. – Да, Пустышка?

– Кого, малыш? Если есть «я» и есть «мое» – тогда можно молнией… Огонь, грохот – и «я» исчезло, а «мое» стало «ничье» и вскоре будет «чьим-то»! Но если все – «я», тогда кого бить молнией? Камни, ручей, птиц, кусты, ущелье – кого? Гору – молнией?

– Гору! – закричали оба.

– Всю гору?

– Всю! Стереть с лица земли! Трах – и нету!..

– Стереть с лица земли? Но богиня Гея говорит про землю: «Земля – это я!» А горный ручей впадает в реку Кефис, и бог реки говорит: «Река – это я!» Вода в реке, тростник по берегам, мели, перекаты, галька – я!

– И его молнией, – неуверенно пробормотали близнецы. – И Гею – молнией… всех – молнией…

Гермий молчал.

«Весь мир – молнией? – молчал Гермий. – Из-за одной горы? Молний хватит-то?..»

– Так вот почему Зевс не трогал Тантала, пока тот был богом! – вырвалось у Ификла. – Я – это гора, камни, кусты… нельзя из-за одного меня весь мир – молнией!

– А потом он украл золотую собаку, – Алкид положил руку на исцарапанную коленку брата. – И сказал про собаку: «моя»… И про жребий сказал: «мой». Мой жребий прекраснее жребия Олимпийцев! Так и стал из бога – просто басилей… Сына своего не пожалел – сын не «я», сын «мой», чего его жалеть?! В жертву его!..

Ификл с непонятным трепетом огляделся вокруг.

– Этот дом – мой? – он словно пробовал слова на вкус. – Этот дом – я? Дерево – я? Лепешка – я?

Нет. Глупо это прозвучало, глупо, по-чужому, не так…

Взгляд мальчика упал на брата, и что-то зажглось в глубине этого взгляда.

– Ты – это я, – Ификл радостно хлопнул Алкида по плечу. – Ты посмотри на себя, Алкид! Ты только посмотри на себя! Ты – это я! Понял?

– Я смотрю, – Алкид не отрывал глаз от лица Ификла, – я смотрю… на себя. Ты – это я! Правильно?

– Правильно!

– Правильно, – согласился Пустышка. – Вы даже не представляете, парни, до чего это правильно. Ну а теперь – пошли драться!

– Не по правилам? – восторгу близнецов не было предела.

– Разумеется, – подтвердил Пустышка. – А как же иначе? Здесь вам не палестра, герои…

И они пошли драться не по правилам.

7

– …Этот Эврит – действительно хороший лучник, – задумчиво пробормотал Автолик, привычно запуская пятерню в свою густую бороду. – И учитель хороший… а так, похоже, сволочь.

– При чем тут Эврит? – недоуменно пожал плечами Кастор, сидя рядом с Автоликом на западной трибуне и наблюдая за долговязым Ифитом и коренастым фиванцем Миртилом – те только что наложили по стреле на тетиву и теперь натягивали свои луки.

Отсюда все поле стадиона прекрасно просматривалось, и Кастор про себя отметил, что мишень стоит чуть косо; потом он снова перевел взгляд на лучников и подумал, что Ифитов лук под стать владельцу – раза в полтора длиннее лука Миртила.

И натягивал его Ифит не до груди, как привыкли фиванские стрелки, а по-варварски, до самого уха.

А еще Кастор, как истинный лаконец, подумал, что лук – оружие труса. Ну пусть не труса, но уж во всяком случае не настоящего мужчины.

– При том, что Ифита не Аполлон стрелять учил, а Эврит, – как ребенку, пояснил Автолик Кастору свою мысль. – Отец, как-никак…

На поле Автолик смотрел невнимательно и думал, что зря он сел рядом с Диоскуром.

– А-а-а, – понимающе кивнул Кастор.

Автолик покосился на безмятежное лицо Диоскура и больше до конца состязаний с ним не заговаривал.

Лук юного Ифита с негромким гудением распрямился – и стрела, свистнув в воздухе, с тупым стуком вонзилась в центр мишени. Хмурый и сосредоточенный Миртил еще некоторое время целился, после чего тоже спустил тетиву.

Центр мишени расцвел второй стрелой – и толпа зрителей на трибунах разразилась приветственными криками.

Болели за своего, за фиванца.

Миртил с усилием улыбнулся и вытер выступивший на лбу пот. Почему-то в тот момент, когда стрела сорвалась с тетивы, пожилому учителю припомнилось выражение лица приезжего ойхаллийца Эврита, когда они перед самым состязанием чуть не столкнулись у входа. Между ними еще тогда ужом проскочила эта старая сумасшедшая, карлица Галинтиада, – и Миртилу показалось, что басилей Эврит сухо кивнул нищей старухе, прежде чем проследовать на отведенное ему почетное место.

Ему, Миртилу, басилей кивнуть забыл – словно впервые видел…

Учитель Миртил с затаенной тоской оглядел беснующиеся трибуны и подумал о том, что бы завопили зрители, если бы узнали об условии, которое было поставлено Эвритом и принято им, Миртилом.