Ночь гуляла по осиротевшим казармам. Всех бесов решили на три дня вывезти в лагеря за город, и целое утро во дворе торчали скрипучие деревянные повозки, бородатые погонщики кормили сонных волов и помогали грузить оружие и палатки, а большинство гладиаторов с седлами на плечах отправились к Медным воротам, за которыми начинались выпасы приписанного к школе табуна.
Но к вечеру осела пыль, а вместе с ней угомонились сплетни горожан о причинах столь неожиданного события, захлопнулись ставни на окнах, и в корпуса казарм вошла ночь. Сперва робко, а затем все увереннее… Вошла и осталась.
Вначале ночь долго валялась на аккуратно застланных койках, перепробовав все до одной, после она немножко посидела за столиком дежурного ланисты, около часа бегала наперегонки со сквозняком по пустынным коридорам и наконец приблизилась к кухне, откуда доносились гул голосов, редкие удары и хруст костей.
В кухне горел свет, и это раздражало ночь. Буркнув что-то невнятное, она припала к замочной скважине и затаила дыхание.
У стола стояли три или четыре медных бака, доверху забитых бесстыдно голыми, освежеванными тушками кроликов. Рядом видны были несколько тазов, куда время от времени шмякался отрубленный кусок. Ночь присела на корточки, и угол обзора стал значительно шире. Кроме того, стало лучше слышно.
– А я тебе говорю, что сроду такого не случалось! До Игр три дня, а эти долдоны учения придумали! Кого учить-то?! Все равно ни «почек», ни свистунов дальше пролога не пустят… Верно я говорю, Кастор?!
– Оставь его, Харон. Сам знаешь, не ответит… Вон, кроля режет, и ладно… Старенький он…
У старенького Кастора было тело мраморной статуи, густая черная борода без единого седого волоска и гладкие руки юноши. Но все это великолепие как-то сразу уходило на второй план, стоило ему поднять голову и повернуться к собеседнику лицом. Создавалось впечатление, что голубые выцветшие глаза Кастора больше всего на свете ненавидят свое прямое предназначение – смотреть, и их заставляют смотреть насильно. Бесы говорят о таких, что их зрачки затянуты паутиной вечности. Возможно, все это было лишь красивым жутковатым образом, но взгляд самого старого из бесов – Кастора – жил, подобно человеку на дыбе, хрипя и содрогаясь всеми вывернутыми суставами.
Ночь вздохнула, колыша ветки за окном, и устроилась поудобнее. Затем она подмигнула сквозняку, и эта продувная бестия так свистнула по коридору, что незапертая дверь скрипнула и наполовину приоткрылась. Сидящий у стола бес повернулся и прищурился в темноту. Бес был раскос, скуласт, в руке он держал вырванную кроличью печень, и вообще во всем его облике странным образом сочетались дикость и задумчивость. Этакий задумчивый дикарь, голый до пояса…
«Как его зовут?» – шепнула ночь подкравшемуся сквозняку.
«Марцел-л-л…» – прошелестел тот, и бес по имени Марцелл вздрогнул, отвернулся и швырнул кровоточащие потроха в отдельный таз.
– Не кипятись, Харон, – бросил он сидящему напротив ланисте. – Зачем зря слова треплешь… Все равно тебе на этих Играх с другим каркасом выходить. Твой в Южный округ переводят. А кто у нас сейчас свободен? Одни «ветки»… Трое из углового корпуса, Кастор вот, я, да еще рогоносцев пара-тройка… Так что сам понимаешь – Уход тебе обеспечен. Ланиста ты классный, но – нет на нас ланисты… Так что все будет в порядке – под фанфары и буцины.
– Спасибо, Марцелл… – Харон улыбнулся через силу. – Только и тебя на эти Игры не поставят. Приказ вчера пришел на имя Претора. Велят тебя попридержать. Причин не объясняют. Так что отдыхай… отсыпайся…
Чувствовалось, что наигранность тона давалась ему с трудом. Марцелл пристально посмотрел на Харона и медленно вытер грязные руки полотенцем.
– Вот оно что, значит… А я, дурак… Берегут. Для чего берегут? С чьей подачи? Или наоборот…
– Ты не бойся, Харон… – Кастор внезапно проморгался и захихикал. Голос у него тоже оказался старческий. Дребезжащий, тоненький фальцетик. – Не бойся. Мы тебя и без Марцелла убьем. Хорошо убьем, грамотно. Спасибо скажешь. Потом…
– Скажу, Кастор, обязательно скажу…
Харон хотел было перегнуться через стол и потрепать Кастора по плечу, но сидевший между ними Марцелл неожиданно поднял над головой кусок мяса и изо всех сил ударил им по доске для разделки. Потом прислушался к родившемуся шлепку, лицо беса приобрело чудное растерянное выражение, и из горла вырвалось глухое рычание, похожее на рык тигра.
Он схватился за голову, застонал и принялся ритмично шлепать мясом по доске. Его била дрожь, по обнаженному торсу пробегали судорожные сокращения, и глаза Марцелла, казалось, сейчас вылезут из орбит.
Сквозняку стало страшно. Ночь старалась крепиться, хотя ее и подмывало удрать куда подальше от этих сумасшедших двуногих, и когда Харон кинулся было к припадочному – рука Кастора вцепилась в его тунику и не позволила встать. Это глаза были старенькие, голос, а рука – ничего, крепкая рука…
Потом ланиста так и не мог понять: возникший за окном и заполнивший всю кухню шорох, шелест, шуршание – померещились они ему или нет?..
– Это его Зал зовет, – прошептал Кастор, и голос беса на этот раз оказался низким и глубоким, хотя и надтреснутым.
– Не мешай, ланиста… Отмеченный он. Скоро его Зал отпустит – тогда беги воду кипятить. Чаю ему надо, горячего… Ни сахара, ни меда – один чай, и покрепче. Давай…
Кастор разжал пальцы, ухмыльнулся и внезапно заорал варварски немузыкально, стараясь попадать в ритм Марцелловых ударов. Выскочивший за чаем Харон успел услышать только начало, нечто вроде:
В Зале Ржавой подписи
Бесы будут скот пасти,
Путь, ведущий к пропасти —
От края
До рая…
Сбитая с ног, ночь неслышно выругалась и пропустила тот момент, когда корчащийся Марцелл хрипло взревел и упал с табурета на пол. Кастор присел рядом, и страшен был в ту минуту его насилуемый взгляд.
– Продал душеньку, – бормотал полоумный бес, поглаживая потную Марцеллову шевелюру, – терпи теперь… Продал, продал, и я продал, и все – вот и маемся… дешево, совсем дешево, горсть минут взяли, и те с гнильцой… Зачем, зачем?.. Нельзя так жить, нельзя столько жить!.. И не жить нельзя… Отдайте душу, не хочу, не подпишу, нельзя… В Зал иди, Марцелл, в Зал Ржавой подписи, иди – пока зовет… меня не зовет уже…
Марцелл вздрогнул и открыл глаза. Кастор склонился над ним.
– Ну что? – жадно прошептал Кастор, и губы его затряслись. – Что видел? Что?!
Марцелл приподнялся.
– Я спал, мадонна, видел ад…
Слова, рожденные беспамятством, странно прозвучали в пропитанной запахом мяса кухне. Марцелл выгнулся и потерял сознание.
В двери влетел Харон с узелком чая.
Ночь вышла во двор и присела на ступеньки. Гроза, копившаяся целый день, полыхнула несмелой молнией, и в разорвавшемся занавесе, у самых ворот, ночи примерещилась нелепая, невозможная фигура – будто песчаный варан встал внезапно на задние лапы и на плоской морде ящера застыло напряженное человеческое внимание… В следующее мгновение двор был уже пуст. Ночь прыгнула к забору, но на улице никого не было, если не считать случайного прохожего в блестящем синем плаще, уже свернувшего за угол.
Начался дождь. Ночь подумала и вернулась под крышу.
XIV. 6. Строениями называются искусственно возводимые места обитания людей, содержания домашних животных, хранения любой собственности; постройки гражданского и культового предназначения, а также естественные природные образования, соответствующим образом подготовленные.
XIV. 7. Любое строение возводится с соблюдением положенной технологии, как-то: ритуальные щели для проникновения осадков и образования сквозняков, пропитка строительных материалов гнилостными мастиками, использование положенных пород дерева и стандартизированного кирпича, наличие в подвалах грунтовых вод и т. д., см. раздел «Порча: предпосылки и условия».
XIV. 8. Всякое строение, включая естественные природные образования, формируется таким образом, чтобы при оставлении строения человеком и прекращении непрерывного человеческого ухода покинутое строение немедленно вошло в перманентный цикл разрушения и по истечении срока от пяти до девяти лет пришло в полную непригодность. Использование брошенных строений карается в соответствии с существующим законодательством.
XIV. 9. Всякое строение не должно превышать уровня двух этажей наземных построек и быть полутора ярусов ниже фундамента. О храмовых молельных помещениях см. раздел «Исключения – как они есть».
XIV. 10. Нарушения любого пункта главы о Порче, раздел «Строения» влечет за собой пожизненное заключение в Казематы Входящих без подачи апелляции с одновременным лишением гражданства.
XIV. 11. Строения, созданные с отклонениями от существующих норм Порчи, подлежат немедленному уничтожению.
XIV. 12. Заявления Пустотников о нарушении норм Кодекса Веры рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.
Это был совершенно обычный стол. Длинный дощатый стол, без излишеств вроде гнутых ножек, лакированного панно или резьбы по кромке. И люди сидели за этим столом совершенно обычные – пожилые, разные, обремененные заботами и неурядицами, лысые, бородатые… И люди, и стол удивительно подходили друг другу. Простота, уверенность и спокойствие.
Первым справа сидел Архелай Тисский, Отец Строений. Его посох стоял поблизости, прислоненный к стене, и на набалдашнике тускло поблескивало стилизованное изображение циркуля – личный знак Строителя. От посоха ложилась узкая тень, конец которой упирался в грубые толстые подошвы башмаков – но уже не Архелая, а следующего, сидящего за ним. Чувствовалось, что этот человек прочно стоит на земле. Многие даже сетовали, что слишком прочно, но делали это незаметно, шепотом – и правильно делали.
Сидящего вторым звали Медонт Гуриец, и он был Отец Свободных. Именно людьми Гурийца устанавливались сроки Реализации Права каждого гражданина, в его канцелярии обсуждались форма и способ каждого заявленного Ухода, и подписи Медонта было достаточно, чтобы гордый аристократ распустил приглашенных, вылил заранее составленный яд и отправился под присмотром в загородное имение – жить дальше, в горечи и позоре. Лишь Реализовавший свое Право уходил из сферы влияния Гурийца, чье слово заканчивалось на пороге этого мира; уходил, но напротив Медонта за столом сидел третий человек, и даже ушедший в небо не мог пройти мимо него.
Брат Ушедших, сгорбленный, высохший Эвпид из Зама… Брат – ибо назвать себя Отцом Ушедших не осмеливался никто. Но костлявая, покрытая синими венами рука Эвпида дотягивалась подальше, чем любая другая. Она дотягивалась до смерти, позорной или почетной смерти, и мертвой хваткой брала небытие за глотку. Установка или публичный снос именного жертвенного камня, приношение венков или наложение клейма на место захоронения, запрет на вознесение родовых молений – и это далеко не полный перечень… Когда немощная фигура Эвпида появлялась в коридорах канцелярии Медонта, – все служащие не сомневались, что чьи-то родственники до третьего колена по обеим родительским линиям надолго задержатся на земле… У локтя Эвпида лежал его медный жезл в виде молнии, оканчивающийся растопыренной пятерней с аккуратно заостренными ногтями, покрытыми серебристым лаком. Эвпид из Зама все время придерживал жезл, словно опасался, что сосед его предпримет попытку украсть символ, – но сосед сурово молчал, и неподвижность его была сродни покою ночного утеса.
Незачем зариться на чужой жезл Ктерию Бротолойгосу, Отцу Вещей. Неинтересны ему люди – ни живущие, ни ушедшие, никакие… Вещь – сотворенная или приспособленная – вот что способно нарушить покой Бротолойгоса, и если будет усмотрено несоответствие вещи тому, что гласит Кодекс Веры, – горе создателю неположенного!.. Тут уж слово Ктерия имеет последний вес. Промолчат тогда и Архелай, и Медонт, и Эвпид, потому что тяжел знак Бротолойгоса, Отца Вещей, – свинцовый гладкий шар, подобный гире, что кладут на весы торговцы. Только здесь весы иные…
И, словно услышав невысказанное, зашевелился силуэт на дальнем конце стола… Распахнулась серая грубая накидка, и знак Весов блеснул на груди Мердиса Фреода, Пастыря Греха. Тот грешник, за кем захлопывались двери Казематов Входящих, вычеркивался из мира; не строил он зданий, не делал вещей, не жил, не умирал… Слеп был Мердис, с самого рождения слеп, всегда выбирался Пастырь из незрячих, потому что не видят глаза человеческие греховных помыслов. Внутренний взор нужен избранному, безошибочный, бесстрастный – тот взор, что ни разу не видел мира этого, но сравнивал сделанное с высшим законом. И не выдерживал никто взгляда слепых, белых глаз Мердиса Фреода, Пастыря Греха.
Молчание сидело за столом Совета, тяжелое, гнетущее молчание, и кто-то должен был начать первым.
– Да. – Волосатый кулак Медонта Гурийца опустился на стол, и не покрытая скатертью поверхность вздрогнула и мелко затряслась. – Да, он не принадлежит к числу свободных граждан, выходя тем самым из моей компетенции, он не нарушил чужого Права, но… Да. Я отдаю его.
Начало тем самым было положено. Пришло время говорить.
– Да, – голос Архелая Тисского звучал ровно и размеренно. – Он не нарушал закон строений, он вообще никогда ничего не строил, живя в построенном другими, но я жертвую малым во имя большего. Я отдаю беса по имени Марцелл в распоряжение Пустотников.
Эвпид из Зама любовно погладил свой жезл, и пламя свечей отразилось в гранях молнии и лакированных ногтях руки.
– Да.
Голос Эвпида шелестел чуть слышно, и сидящим приходилось вслушиваться в каждое слово. Но больше слов не было. Да – и все. Бесы вечны, они не уходят в небо, и Брат Ушедших единственным словом отдавал ничтожество, тлю – как его зовут?.. ах да, Марцелл… – отдавал беса Пустотникам.
О проекте
О подписке