Цитаты из книг автора «Генри Олди»

громко хрустя ледяной коркой, окончательно заковавшей в каторжные кандалы месиво снега и грязи.

Смех просы̀пался на тротуар кусками колотого сахара.

Алексеев набросил пальто, надел шляпу. Что-то подсказывало, что курить следует на балконе, стряхивая пепел за перила, вниз, во двор, где его чуть не застрелили. Что-то подсказывало, а Алексеев с недавних пор стал чрезвычайно чуток к подсказкам такого рода.

Всё время, пока он безумствовал, горстями разбрасывая нюансы, Алексеев чувствовал, как меняется освещение квартиры, хотя света в реальности не убавлялось и не прибавлялось. Включались невидимые софиты, рампы и бережки; лучи бегали из угла в угол, сходились в точку, высвечивали одинокую алексеевскую фигуру, чем-то похожую на Дон Кихота в окружении призраков, убирали в тень контуры двух женских тел, оставляли от приживалок смутные тени. Когда освещение удовлетворило Алексеева, он перестал метаться.

В глазах Неонилы Прокофьевны плескался ужас, чистый как медицинский спирт. Взгляд Анны Ивановны сиял радостью. Так радуется приговорённый к смертной казни, когда ему велят идти на эшафот, и не надо больше ждать, мучиться, переживать одно повешенье за другим в воображении своём.

я человек свободный, я не добываю. Бедный, но свободный. – Бедный? – взорвался Алексеев. – Что вы мне голову морочите?! – Духовно бедный, – объяснил Лёва. – Очень.

– Кто эти? Они так чахлы, так чудно̀ одеты, Что непохожи на жильцов земли, Хоть и стоят на ней. Вы люди? Можно Вас вопрошать? Вам речь моя понятна? Ответьте, если вы способны: кто вы?

– То приваживает, как велела хозяйка, – ритм ускорялся, делался сложным, замысловатым. – То отваживает

– Вы не должны падать, – продолжил Кантор на русском, – ударяться, рисковать собой, получать увечия, становиться жертвой нападения. Это исключено. Раз это происходит, это говорит о том, что с вами работают, погружают в холодный мир. Два взаимоисключающих процесса, понимаете? Это нарушает погружение убийцы, делает его скачкообразным… – Кого? – хмыкнул Алексеев. – Убийцу? – Процесс. Не придирайтесь к словам, мы не в театре.

– Да, да, конечно. Понимаете, если убийца заикинского правнука погружается в холодный мир, у него падает удача. На данном этапе он, скорее всего, сходит с ума. Но вы! Останься вы простой мебелью, вы всё равно находитесь в тёплом мире, по контрасту с убийцей. Вы не должны падать, в вас не должны стрелять… – Если два нюансера тянут кого-то в разные стороны, – Алексеев повернул голову к Радченко, – это не заканчивается добром. Лошади разрывают жертву. Любовь Павловна, это же ваши слова, помните? Двум режиссёрам нельзя работать над одним спектаклем. Иначе ни тот, ни другой не захочет поставить своё имя на афишу! Это уже мои слова. Вы все работаете над одним клиентом, ставите один спектакль. Вам не кажется, что с клиентом работает кто-то ещё? – Не с клиентом, – вздохнул Кантор. – С клиентом – это полбеды. – С вами, – уточнил Ашот. – С вами, Константин Сергеевич. – Со мной?! – Зубная щётка. Раньше я сомневался, спорил с Лёвой… Извини, Лёва, ты был прав. Прав целиком и полностью. Даже если вы нюансер, Константин Сергеевич… – Даже если так, – перебил его Кантор, бесцеремонно тыча в Алексеева сахаром, – для сложившейся ситуации вы мебель. Ваше нюансерство просто усиливает процесс, ускоряет. В остальном, по воздействию – мебель и мебель, один нюанс из ряда. Важный, не скрою, архиважный, и тем не менее. Поэтому вы смещаетесь в тёплый мир. Как нюансер, вы начинающий, вы пока что не понимаете, как важна любая мелочь, любая часть комбинации… Алексеев сжал кулаки: – Начинающий? Не понимаю, да? В режиссёрском экземпляре пьесы я пишу всё: что, где, когда, как именно следует понимать роль и указания! Каким голосом говорить, как двигаться и действовать, куда и как переходить! Прилагаю особенные чертежи ко всем мизансценам: выходы, входы, переходы… Описываю декорации, костюмы, грим, манеры, походку, привычки! Это я не понимаю?! Тёплый мир, холодный – я топлю в нём публику, как котят!