3
Икар

Кухня пахла свежей выпечкой и кофе.

– Балуешь ты нас, – проворчал Икар с порога, пытаясь скрыть смущение. – Хоть сегодня бы выспалась…

Он протер глаза и с опозданием спохватился:

– Доброе утро, мама!

– Доброе, – обернулась от плиты Навкрата.

Как правило, мать опускала характеристики времени: «утро», «день» или «вечер». С ее точки зрения, главным было слово «доброе». Утреннее солнце прошлось по лицу Навкраты золотистой кистью, высветило ямочки на щеках, вздернутый, девчоночий нос, полные, чуточку вывернутые губы – эфиопская кровь, наследство Икаровой бабушки. От теплого касания, а может, от вида заспанного сына, Навкрата расцвела улыбкой, но быстро увяла. Сделались заметны «гусиные лапки» в уголках глаз, веки, набрякшие от слез. Даже нос, казалось, изменил форму и поник.

С тех пор, как отец попал под следствие, мать редко улыбалась. Пока отца держали в следственном изоляторе, Икар взял отгулы на службе, благо сверхурочных накопилось порядком. Начальство отнеслось с пониманием. Он боялся на минуту отойти от матери – того и гляди, слезами изойдет, свалится с инфарктом. Отпаивал пахучими сердечными каплями; однажды вызвал «скорую», несмотря на сопротивление Навкраты. К счастью, через пять дней отца выпустили под подписку о невыезде.

«Все будет хорошо! – что ни день, успокаивал Икар мать. – Отец невиновен. Адвокат толковый, стреляный воробей. Оправдают! Я полицейский, я-то знаю. Ты мне веришь, мама? Ты папе веришь? Думаешь, он мог поднять руку на Талоса? Собственного племянника? Да папа мухи не обидит!»

Навкрата кивала. Плакать она перестала, но лучше бы, наверное, плакала. И как тут съедешь от предков, спрашивается? Он уже и квартирку себе присмотрел, и в цене сторговался. Достало, что в отделе маменькиным сынком дразнят! Съехать сейчас было бы форменным предательством по отношению к родителям.

– Пять минут, малыш. Пять минут, и бугаца будет готова.

– Отлично, мам! Умоюсь, и бегом завтракать.

Холодная вода прогнала остатки сна. Икар ополоснулся до пояса – и, на ходу растираясь махровым полотенцем, в которое с легкостью можно было завернуть слона, вновь сунулся в кухню.

– Папа еще спит?

– Он вчера поздно лег. Садись, у меня все готово.

На столе, словно по волшебству, возникли тарелки, чашки, блюда, блюдца и блюдечки. Ветчина, сыр, зелень, оливки. Два салата – мясной с телятиной и овощной. Хлеб, йогурт, апельсиновый сок. Апофеозом всему – сырный пирог-бугаца, за метр пышущий теплом, прямо из духовки! И кофе пенится в медной джезве с длинной ручкой из темного бука, готовый с шипеньем выплеснуться через край. Ага, разогнался! Мама успеет раньше, мама начеку…

«Кормит, как в последний раз.»

Икар ухватил за хвост черную, пакостную мысль, загнал подальше. Мысль, кошка драная, взвыла; нет, это не мысль, это полицейская сирена. Мать дернулась, как от удара током, но кофе не расплескала. Икар едва не подавился. Сам виноват, придурок! Давно пора рингтон на вайфере сменить. Парни из отдела сперва ржали, крутили пальцами у виска, потом морщились – и наконец махнули рукой. Рингтон Икар не менял из принципа. Сразу ясно: звонят со службы. Захочешь, не ошибешься!

Надо хотя бы громкость убавить…

Звонил инспектор Синид, шеф-напарник Икара.

– Доброе утро, инспектор!

Синид со дня знакомства предложил Икару звать его без чинов, «напарником» – или по имени. Икар кивнул, но так и не решился. Новичок-констебль, стажер, без году неделя в отделе – и инспектор Синид, само спокойствие и компетентность, ближайший кандидат на лейтенантские погоны? Нет, с фамильярностью мы обождем, торопиться не станем. Лицо Икара побагровело. Стыдоба! Как он ни старался, но проглотить кусок пирога целиком не сумел, а медлить с приветствием не хотелось. В итоге честное, нейтрально-приветливое «Доброе утро, инспектор!» превратилось в задушенное, трудно переводимое, едва ли не оскорбительное:

– Доб’ыута, ымпеко!

– Прожуй, напарник, – рассмеялись на том конце линии. – Прожуй и проглоти. Если ты подавишься, твоя смерть ляжет тяжким грузом на мою совесть. Скажешь, как будешь готов.

– Я готов!

Икар зашелся кашлем, подтверждая свою готовность.

– Что ешь?

– Бугацу. Мама испекла.

– Везет тебе, шалопай. Меня вот никто пирогами не кормит. Прихвати с собой кусочек, порадуй дядюшку Синида. А я тебе за это добрую весточку… Кто хотел дело? Крутое дело, а?

– Я хотел!

– Держи, везунчик: не дело, а прелесть, яйца вкрутую. Шесть трупов, один в реанимации.

– Шесть трупов?

Рядом тихо ахнула мама.

– Я знал, что тебе понравится, – Синид насвистел два такта популярной мелодии. – Капитан готов отдать дело нам с тобой. А я готов дать тебе чуточку порулить. Примеришь шкуру первого номера? Если что, подстрахую. За кусок пирога я тебя на горбу носить стану…

На горбу Синида, подумал Икар, можно гиппопотамов носить.

– Спасибо, инспектор! Я…

– Дуй в отдел. Я уже здесь. Первые материалы пришли, скоро будут данные экспертизы…

Сегодня у констебля Икара был выходной. У инспектора Синида – тоже.

– Бегу! Лечу!

– Смотри, шею не сверни. Покойнички не сбегут, а твое здоровье мне до́рого. Про пирог не забыл?

– Возьмет он пирог, – громко сказала Навкрата. – Вот, я завернула.

– Передай маме, – вдвое громче ответил Синид, так, что Икар, скорчив болезненную гримасу, убрал вайфер подальше от уха, – что она чудо. Будь она незамужней, я бы знал, что делать. Только из уважения к твоему отцу…

И Синид, дамский угодник, дал отбой.

– Мам, я в отдел. Срочно!

– Да уж вижу, что срочно…

– Выходной отменяется!

– А то я не поняла, – без злобы буркнула Навкрата.

Давясь, обжигаясь, Икар залпом допил кофе, крепкий и сладкий – в отличие от отца, он пил кофе с сахаром, и мама об этом, конечно же, помнила. Первое преимущество жизни с родителями, оно же недостаток: все о тебе всё знают. Второе – пироги, средство подкупа шеф-напарника. И третье – до Управления от дома семь минут пешком. А если бегом…

Бежать он все-таки не стал.

4
Питфей

– Может, хлопья?

– Нет, яичницу.

– Или хлопья? Кукурузные?

– Яичницу. Вот, я уже её ем.

– Хлопья полезные. С молоком, да?

– Знаешь, о чем я сейчас жалею? – Питфей вздохнул. – Надо было удавить тебя в колыбели. Мягкотелый я, вот что…

Эфра пожала плечами:

– И кто бы тогда жарил тебе яичницу?

– Нанял бы кого-нибудь.

– И эта кто-нибудь отравила бы тебя на третьем завтраке. Подсыпала бы в яйца стрихнину. Уж я-то знаю, я бы и сама…

– Стрихнин, – Питфей мечтательно прищурился. – Мышьяк. Дитя мое, если я буду завтракать хлопьями с обезжиренным молоком, я вообще никогда не сдохну. Представляешь этот ужас?

Эфра кивнула:

– Представляю. Ешь яичницу.

Разговор, в сущности, не имел смысла: яичница подходила к концу. Эфра обжаривала на сковороде здоровенный ломоть хлеба с вырезанной сердцевиной, заливала внутрь пару яиц, сердцевину жарила отдельно, с тремя ломтиками сыра и сладким перцем… Смотреть, как дочь хрустит диетическими хлопьями, прихлебывая жиденький чаёк, было для Питфея невыносимо. Да, желудок. Гастрит, или что там у нее – обсуждать с отцом свое здоровье Эфра отказывалась наотрез. Злилась, хлопала дверью. При желании Питфей мог выяснить про дочь все, что требовалось, от состояния ногтей до количества белка в моче, но он знал, что смертельно обидит Эфру, начав проверку за ее спиной.

Я сломал ей жизнь, думал Питфей. Она так и не вышла замуж. Сто раз я предлагал ей создать семью, подбирал кандидатуры мужей – бизнесмены, политики, модели, спортсмены, артисты! – нет, и конец разговорам. Эфра была совсем девчонкой, когда я объяснил ей, чего хочу. Помню, как она слушала: серьезная не по годам. Молчала, когда я говорил про опасность эксперимента. Поджимала губы, когда я упирал на высокую вероятность провала. Кивала, когда я отмечал уникальность, а значит, непредсказуемость наших действий. Да, я сказал про действия – «наши». Общие, значит. Скорее всего, это и толкнуло ее согласиться. Это, и еще полное доверие ко мне. Обратись другой отец к дочери с подобным предложением, и в лучшем случае схлопотал бы по морде. Мне повезло, у меня отличная дочь, и отличный внук; вот им со мной не повезло, спорить не буду…

– Папа, монитор!

Еще недавно черней ночи, монитор на журнальном столике мерцал синим. Море, волны. Пенные гребни. Рыба выпрыгивает из воды. Блестящий росчерк, и рыба вновь уходит на глубину. Снова море, волны, пена. Так случалось два-три раза в неделю, тридцать лет подряд. Всегда в неподходящий момент. Колебатель Земли, один из могущественнейших богов цифрала, был беспощаден. Он требовал, и следовало подчиниться. Искусственный интеллект, не имеющий ничего общего с человеческим, самозародившись в среде, которую люди, не ведая, что творят, создали из нулей и единиц – беспощаден он был тоже по нечеловеческой причине. Пощада, любовь, ненависть, страсти и чувства во всем их разнообразии оставались для Колебателя Земли пустым звуком, фикцией, абстракцией. В случае с человеком Питфей предположил бы изощренную месть. В случае с богом Питфей не предполагал ничего, ибо вступал на неисповедимые пути. Он воспользовался искусно смонтированной записью, чтобы приманить бога в нужный момент. Бог явился, исполнил желание наглеца – и с тех пор требует, чтобы Питфей каждые три-четыре дня, на любом случайно подвернувшемся мониторе, прокручивал злополучную запись вновь и вновь, где бы Питфей ни находился в момент божественного запроса. Зачем это надо Колебателю Земли, если запись доступна владыке цифрала в любое время из любого места, без жалкого участия комка биологической слизи – о таком Питфей старался не думать. Есть вещи, не имеющие внятных объяснений. Скажем, прядь волос на голове внука. Тезей не брил головы, просто волосы у мальчика не росли ото лба до темени. Сизая щетина, не более. А прядь росла, росла вопреки всему, и срезав ее впервые, в раннем детстве Тезея, Эфра больше никогда не пыталась этого делать. Тезей оказался упрямее матери, но и он в итоге смирился.

– Выйди, – попросил Питфей дочь.

Эфра фыркнула:

– Зачем? Хочешь пощадить мою стыдливость?

– Выйди, пожалуйста.

– Папа, я взрослая, не слишком молодая женщина. А ты похож на любителя порнофильмов, которого дети застали врасплох. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что сейчас произойдет. В конце концов, из-за этого ты заперся дома. Включай, не заставляй Колебателя Земли ждать. Напомню тебе, что я – одна из главных участниц этой порнушки. Ничего нового мне не откроется.

– Выйди, прошу.

– Да ну тебя, зануду!..

Когда дочь покинула столовую, Питфей достал вайфер, который всегда носил с собой. Пальцы легли на сенсоры. Сигнал ушел на монитор, море сменилось постельной сценой. Мужчина лежал на женщине: двигался, тяжело дышал. Он поднимался и опускался, запрокидывал голову, протягивал руку и сжимал женщине грудь. В движениях сквозил ритм, знакомый любому взрослому человеку – и в то же время не вполне естественный, рождающий странные, трудноопределимые ассоциации. Звуки, издаваемые любовниками, вне сомнений, прошли специфическую обработку. Стоны внезапно, без видимых причин, приобретали характер скрежета и рокота, всхлипы звучали глубже обычного: так стонала бы и всхлипывала земля, насилуемая гигантом. Изображение тоже мало-помалу приобретало характер землетрясения. Смещение пластов, возникновение расколов и трещин, оползни, вспучивание и опадание рыхлых холмов – все это сперва возникало фоном для эротической сцены, похожей скорее на любительскую, чем на профессиональную запись, затем наслаивалось, сливалось воедино, и уже было трудно понять, любовь это или катастрофа, люди или горные террасы, сползающие в море.

Зачем это было сделано? Какого маньяка заинтриговала бы подобная аналогия? Запись длилась и длилась, и оборвалась внезапно. Монитор погас, питание отключилось.

– Все? – из-за двери спросила Эфра. – Я могу вернуться?

Она чувствует, сказал себе Питфей. Раньше я думал, что она подслушивает, но нет, чепуха. Она просто выходит, ждет, шестым чувством определяет, что требования Колебателя Земли удовлетворены, и спрашивает разрешения войти. Знает, что мне неприятно ее присутствие даже за дверью, и тем не менее… Я добился результата, и теперь вынужден платить за это до конца своей жизни.

– Да, конечно.