Увольнение в детство

1. Джерри перекинулся

А если какой губошлеп рискнет обозвать меня пупсом, то получит по морде – да так, что улетит прямиком в категорию «Д».

Меня звать Джерри Кэссиди, я сержант морской пехоты США. На весах тяну ровно двести фунтов, а наружностью смахиваю скорее на Уоллеса Бири, чем на Бэби Сэнди, хотя бывали времена, когда это утверждение погрешило бы против истины.

Но тому олуху, который заведет разговор про пупса, лучше бы для начала обзавестись железякой вроде кастета. Не будь док Маккинли славный старикан, я бы шею ему свернул, ведь это из-за него я угодил в такую катавасию. Надо же, обмен мозгами!

В общем, расскажу, как все было. Но предупреждаю, рассказ выйдет закидонистый.

Детина я рослый и на вид беззлобный; потому-то, наверное, капитанская жена и решила, что, если доверить мне Поросенка Доусона, с ним не случится ничего дурного. С миссис Доусон я столкнулся на Парк-авеню, когда выруливал с Центрального вокзала, а миссис Доусон, доложу я вам, та еще фифа – аккуратненькая, блондинистая, и глаза с такой поволокой, что голова кругом идет. В общем, катит она коляску, видит меня и говорит «привет».

– Здрасьте, миссис Доусон, – отзываюсь я, – хочется верить, что вы в добром здравии.

– В добрейшем, Джерри, так что вечером мы с капитаном идем на танцы, – кивает она, а сама посмеивается под нос. – Как же хорошо, что он снова дома. А ты, Джерри? Ты тоже в увольнении?

– С полным на то основанием. Сами смотрите: вот она, увольнительная. – И я продемонстрировал ей бумагу. – Вечером тоже собираюсь на танцульки в «Радугу». Моя… э-э-э… подружка считает, что, если не филонить, рано или поздно из меня еще и танцор получится.

– Ну да, ну да. – Миссис Доусон с сомнением глянула на мои ноги. – Кстати, как тебе Нью-Йорк?

– Да черт его знает… Не сказал бы, что сильно похож на Нью-Джорджию. Моя Билли освобождается в пять, а до тех пор я, по правде говоря, просто убиваю время.

– На Парк-авеню? Тебе тут не скучновато?

– Скучновато, – признаюсь я. – Но где-то здесь квартирует мой знакомый эскулап, док Маккинли. Когда-то он жил в Киокаке, а сам я тоже из Киокака, вот и собрался его проведать.

Тут миссис Доусон пожевала губу, задумчиво так, и говорит:

– Джерри, не сделаешь ли мне одно громадное одолжение?

Я отвечаю, что непременно сделаю, а потом интересуюсь, о каком одолжении речь.

– Присмотри за Поросенком. Всего полчасика, не дольше. Присмотришь? Неловко тебя просить, но служанка сегодня выходная, и оставить его не с кем, а к вечеру мне обязательно надо купить новое платье, потому что мы с капитаном так давно не виделись, ну и… сам понимаешь.

– Это запросто. Я его покараулю, вашего… э-э-э… мелкого чувачка, – пообещал я, – а вы, миссис Доусон, ступайте себе и не спеша выбирайте платье.

– Вот спасибо! Я мигом. И… ага, точно! Куплю твоей Билли подарок. На той неделе я присмотрела восхитительный комплект дамского белья!

– Б-белья? – Под воротником у меня вдруг припекает, а шея, поди, раскраснелась сильнее обычного.

– Джерри, ну не глупи! Она будет в восторге. В общем, жди здесь, а если надоест, сбегай вон в ту аптеку и возьми себе попить. Например, колу. Договорились?

– Да, мэм, – сказал я, и она уходит, а я чувствую, что с ладонями у меня что-то не так, словно были руки как руки, а стали ручищи. Смотрю на них, а они тоже пунцовые. Дамское белье! Это ж надо! Вряд ли Билли придет в восторг от такого подарка. Хотя… как знать. Иной раз дамочкам импонируют самые парадоксальные штуки.

Я зыркнул на капитанского отпрыска. Он оказался упитанным младенцем самого дурацкого вида, слегка косоглазым и с такими огроменными щеками, что они растеклись у него по плечам. Ладошки как морские звезды, пальчонки растопырились во все стороны, а еще он пытался сожрать свою ногу, и у него это неплохо получалось. Тут я подумал, что если малец пошел в папашу, то характер у него не сахар, поэтому решил не спорить с ним насчет пожирания ног, а вместо этого сунул в рот сигарету и стал смотреть на всякое.

В самом скором времени Поросенок начал подвывать: лежит на спине весь красный, сучит руками-ногами и таращит глаза, а голосина точь-в-точь как у родителя, когда тот устраивал мне выволочку в Сиднее, где я однажды принял на стаканчик больше нужного и слегка повздорил с какими-то матросами.

Я решил, что он истосковался по своей ноге. Поэтому сунул ее на прежнее место, но оказалось, что малец утратил к ней всякий интерес. Из красного он сделался фиолетовым и заорал пуще прежнего. На меня стали смотреть люди, я перепугался и хотел уже дать деру, но не бросать же парнишку на произвол судьбы.

Поэтому я заглянул в аптеку и спросил аптекаря, как быть, а тот ответил, что не знает. Сказал, что все младенцы время от времени орут и от этого им сплошная польза.

Но в нашем случае все было иначе. Я заметил, что на ногах у Поросенка недостает пинетки, и мне стало худо.

– О господи, – охнул я, – этот чертов страус все-таки ее сожрал!

Я поднял его за ноги и аккуратно встряхнул, но без толку, разве что он совсем разорался. Вокруг собралась толпа, но в ней не оказалось никого из Женской службы Сухопутных войск, Чрезвычайной добровольческой службы или, на худой конец, Женского резервного отряда береговой охраны. Я в замешательстве гадал, что будет, когда миссис Доусон вернется и обнаружит, что карапуз преставился, заглотив собственную пинетку. А что будет? Военно-полевой суд, не иначе. Но меня волновал вовсе не суд: меня волновала судьба этого горемыки.

Тут я вспомнил про дока Маккинли. До его кабинета был один квартал, поэтому я вцепился в коляску; она оказалась хорошая, покатила по Парк-авеню не хуже быстроходного джипа – так, что в воздухе висели капли пота с моего лба, а Поросенок вопил, визжал, ревел и верещал на все лады. Короче говоря, никак себя не сдерживал.

– Что там у тебя, браток, переносная рация? – усмехнулся мне какой-то матрос, и я хотел было его стукнуть, но драться было некогда, так что я выхватил Поросенка из его экипажа, взмыл по ступенькам и забарабанил в дверь с табличкой «Док Маккинли». Мне открыла медсестра, и у нее был озадаченный вид.

– Доктора мне, живо! – потребовал я. – Карапет сожрал пинетку!

– Но… Но…

Тут открылась дверь напротив, и я узрел хорошо знакомую сморщенную физиономию с седыми патлами, торчащими наподобие петушиного гребня. Док кого-то выпроваживал, причем весьма настойчиво.

– Нет! – шумел он – Меня это не интересует! Ваши документы не внушают мне доверия, и я сию же секунду звоню в ФБР! Проваливайте!

Здоровяк с сонными глазами и щетинистыми усиками хотел было возразить, но тут же захлопнул свою крысоловку. Судя по виду, он был вне себя от ярости, однако спорить не стал: просто развернулся и двинул прочь, а проходя мимо, бросил в моем направлении свирепый взгляд.

– Док! – сказал я.

– Чего? Кто… Матерь божья, кого я вижу! Джерри Кэссиди! С каких это пор тебя произвели в сержанты?

– У меня вопрос жизни и смерти. – Я сунул ему младенца. – Малец того и гляди задохнется! Он что-то сожрал. Подозреваю, что пинетку.

– Какую еще пинетку?

Я объяснил. Док кивнул медсестре, впустил меня в кабинет – довольно большой и со всевозможным оборудованием – и занялся карапузом, а я следил за его манипуляциями и леденел от страха. Прошло какое-то время, и док пожал плечами:

– По-моему, все с ним нормально.

– Тогда чего он так надрывается? Говорю же, обувкой подавился!

Тут вошла медсестра.

– Гляньте-ка, что нашлось в коляске. – Она помахала недостающей пинеткой. – Док, вам помочь?

– Нет, спасибо. – Док натянул пинетку Поросенку на ногу, но проблемы это не решило. Медсестра удалилась, а малец продолжал орать.

– Ладно, ничего, – рассеянно бормотал док. – Скоро выдохнется. Так где ты его взял? На тебя он вроде не похож.

– Ясное дело, не похож! Он моего капитана жены… то есть капитанский сын… тьфу, док, ну сделайте хоть что-нибудь!

– Например?

– Почему он так орет?

– Это, – глубокомысленно изрек док Маккинли, – величайшая загадка всех времен. Никто не знает, почему младенцы так орут. Разве что у них колики, или им под ногти загоняют иголки, или им пора менять подгузник.

– Ну а у него что? – выдохнул я. – Первое, второе или третье?

– Ну… я бы предположил, что это колики, – ответил док, – поскольку подгузник пока сухой, а иголок под ногтями я не вижу.

– Что же этот сосунок говорить-то не умеет?! – простонал я. – Ужас-то какой!

– Ох ты ж, совсем забыл! – Док распрямился. – Короче, Джерри, пару секунд, и все будет в норме. Наконец-то испытаем мое изобретение в условиях, приближенных к боевым. Вот, – он открыл сейф, – смотри. Транспортер мыслительной матрицы.

Он вытащил из сейфа пару мягких шлемов и вручил один мне. Шлем оказался кожаный, с вшитыми проводками, а над ухом – крошечный переключатель.

– Вы что, предлагаете рот ему заткнуть? – спросил я. – Док, это не дело. К тому же нам хватило бы и носового платка.

– Цыц! – велел док. – Я гуманист и филантроп! Потому-то и придумал эти транспортерные шлемы. Для мыслеобмена.

– Сменять одну мысль на другую я и без шапки могу, – возразил я, но док вырвал шлем из моих рук и нахлобучил мне на голову, а второй натянул на себя.

– Сейчас покажу. Поверни-ка переключатель.

Я послушался. Что-то тихо загудело, и голове стало жарко.

Док тоже щелкнул тумблером. На секунду все поплыло, а потом со мной приключился легкий приступ головокружения, так как комната развернулась на сто восемьдесят градусов.

– А вы изменились, док, – сказал я, и голос у меня оказался странный: скрипучий и надтреснутый.

И правда, док Маккинли был похож не на себя, а на рослого детину с физиономией как у гориллы в нокауте… и тут я узнал эту физиономию, потому что вижу ее каждое утро, когда бреюсь.

Док выглядел точь-в-точь как я!

Он с ухмылкой щелкнул переключателем, подошел ко мне, выключил мой шлем и громыхнул:

– Не переживай! Мы просто обменялись, так сказать, телами – хоть и не на самом деле. Такова природа дистанционного управления. Этот обмен не затрагивает самых глубин психики, но переносит мыслительную матрицу – то есть базовую характеристику твоего сознания.

– Док! – взмолился я. – Спасите! Помогите!

У меня заболела голова, а еще мне стало страшно.

– Ну хорошо, – усмехнулся док, – сейчас перекинемся обратно. Ну-ка, где кнопка… Ага, вот она. А теперь…

Комната снова перевернулась, и я понял, что смотрю на дока Маккинли – стало быть, возвратился в собственное тело. Когда док выключил свой шлем, я тоже машинально щелкнул тумблером, после чего рухнул в кресло и сказал:

– Ого! Вот это колдовство!

– Ничего подобного. Я всего лишь изобрел идеальное средство диагностики. Теперь врачу достаточно обменяться сознанием с пациентом, и он сразу прочувствует все его недуги и недомогания. Дело в том, что непрофессионал не способен точно описать свои симптомы, и врач, оказавшись в шкуре больного, справится с такой задачей не в пример лучше.

– У меня голова разболелась.

– А сейчас болит? – с интересом спросил док.

– Хм… – Я задумался. – Странное дело. Уже не болит.

– Вот-вот! А у меня болит с самого утра. И ты, естественно, чувствовал головную боль, пока находился в моем теле.

– Дичь какая-то, – сказал я.

– Вовсе нет. Человеческий мозг испускает энергетические волны, и у них есть базовая матрица. Слыхал когда-нибудь о дистанционном управлении?

– Ну да, слыхал. И что? – Мне стало интересно.

– Физическая трансплантация головного мозга, – док Маккинли задумчиво потер высокий лоб, – невозможна с хирургической точки зрения. Но само сознание – то есть ключевая матрица – вполне поддается транспортировке, потому что имеет выраженный вибрационный алгоритм. А за обмен отвечают мои шлемы, работающие по принципу коротковолновой диатермии. Понятно?

– Угу, – ответил я, – понятно, что ни черта не понятно. Поросенок никак не уймется, и если вы не способны помочь, то что, спрашивается, мне делать?

– Еще как способен, – возразил док. – И помогаю. О таком варианте я раньше не думал, но он очень элегантный и вполне логичный. Младенец не может объяснить, что у него болит, потому что не умеет разговаривать. Но ты умеешь. Дай покажу.

Он снял свой шлем, аккуратно надел его на Поросенка и повернул переключатель. Не успел я сообразить, что происходит, как док пулей метнулся ко мне, протянул руку и… и…

– Агугуга, – сказал я.

С глазами было что-то не то. Все вокруг плыло и туманилось. Надо мной нависла огромная круглая клякса…

А еще кто-то оглушительно басил, словно свихнувшийся церковный орга́н. Приложив чудовищное усилие, я свел глаза в кучу и понял, что смотрю на физиономию дока Маккинли. Почувствовал, как его пальцы ощупывают мне голову. Что-то щелкнуло.

Где-то на фоне продолжали басить. Горло и нёбо стали непривычные: мягкие и пупырчатые. Язык норовил уползти в глотку. Я потянулся к доку, и в поле зрения возник пухлый розовый объект, похожий на морскую звезду.

Моя рука!

Боже мой!

– Гуга агугу, док, угага гу кхе! – сказал я самым что ни на есть младенческим голосом.

– Джерри, все нормально, – успокоил меня док, – ты просто в теле младенца. Оно в твоем полном распоряжении. Говори, как самочувствие, а потом я поменяю вас обратно.

– Выпусисе, сисяз зе выпусисе! – На сей раз я говорил более осмысленно, хотя заметно присюсюкивал.

– Как ты себя чувствуешь? Ведь сам хотел узнать, что беспокоит малыша.

Я кое-как привстал, то есть переместился в сидячее положение. Ноги подвернулись, и у них был совершенно бесполезный вид.

– Чувствую себя прекрасно, – сумел выговорить я, – но очень хочу обратно в мое тело.

– Ничего не болит?

– Нет. Нет!

– Значит, он просто капризничал, – заключил док. – Эмоции передаются вместе с сознанием, но сенсорный аппарат остается в организме. У малыша приступ раздражительности. Смотри, он до сих пор не унялся.

Я посмотрел. Мое тело – тело сержанта Джерри Кэссиди – лежало на спине, подвернув руки и ноги, крепко зажмурившись и разинув рот в беспрестанном вопле. По его – вернее, моим – щекам градом катились слезы, и каждая была размером с горошину.

Мой же младенческий рот был как будто набит манной кашей, но я сумел объяснить доку, что меня все это совсем не устраивает. Негодование обострилось от того факта, что Поросенок, разлегшись на спине, сосал мой большой палец и сонно пялился в потолок. Ну что ж, хотя бы выть перестал. Пока я его рассматривал, он сомкнул веки и захрапел.

– Ну, вот он и уснул, – сказал док. – Наверное, транспортировка мыслительной матрицы оказала на него умиротворяющее действие.

– На него, но не на меня, – еле слышно вякнул я дрожащим сопрано, – и мне это не нравится. Вытащите меня отсюда!