И вот я будто сомнамбула в семь тридцать утра появился на работе. Кроме меня в этот час здесь находилась только уборщица. Воздух в редакции был пропитан запахом её сигарет, кажется «Кисс» с клубничным ароматом. Не особенно вникая в суть, я принялся разбирать бумаги, скопившиеся за неделю моего отсутствия. Мне было приятно снова очутиться здесь в таком привычном для меня мире «застеколья» с выгородками для столов и телефонов и компьютеров. Этот мир был моим на протяжении почти двух лет. Однако после моего возвращения из Питера он показался мне плоским, декартовым, – состоящим из двух координат, как застывшая на экране картинка. Его можно было разглядывать, изучать, в нём можно было даже существовать какое-то время, но не жить. Начинала мучить клаустрофобия, хотелось бежать куда глаза глядят. Не было в этом мирке ни привлекательности, ни внутренней энергетики. Теперь это пространство разваливалось на составляющие фрагменты, а моя жизнь обесцветилась и стала пустой.

Я взялся за телефон, набрал пару цифр, но тут сообразил, что никто из моих знакомых не просыпается в такую рань. Положил трубку и принялся за сочинение статьи. Предстояло выдумать забойный материал о поездке на конференцию. И меня осенило «Чем пахнет стресс» – лучше и не придумать!..

Работалось легко, словно я переписывал уже готовый материал. И тон был взят верный – убедительный, авторитетный. Именно так нужно разговаривать с читателями. Если заместитель редактора подберет к моему журнальному опусу удачную иллюстрацию, журнал пойдет нарасхват. Вот что удивительно: ожидал, что буду каждое слово рожать в муках, а тут на тебе, идет как по маслу. Как будто кто-то диктует мне фразы – только успевай записывать! Тем временем мои мысли были заняты статуями из недавнего сна, а в левом ухе что-то жужжало. Я счел это жужжание последствием мигрени.

В три часа дня я вышел из редакции и двинулся по Тверскому бульвару по направлению к консерватории. Город кишел туристами: тут были японцы, увешанные фото- и киноаппаратурой— все в очках и с улыбкой во весь рот), громкие американцы, аккуратные немцы, говорившие на чудесном немецком языке. Вынырнув из толпы, я свернул на узкую улочку старомосковских домов. Вскоре она привела меня на крошечную площадь, посреди которой три вороны шумно расправлялось с поживкой – погибшим голубем или куском требухи из контейнера с отходами. Странно, но в такой час площадь была пуста – ни людей, ни машин. И тишина. Только возня пирующего воронья. Я стоял на площади и смотрел на птиц так же отрешенно, как воспринимал образы, возникшие в моем сне, с которыми вроде бы и не входил в непосредственный контакт, но которые, без сомнения, излучали свет некой «другой» реальности.

Мне вдруг стало не по себе. Тот мир, с которым я столкнулся сейчас, был для меня страшнее всех других, ибо я не знал его законов и чувствовал себя в нем совершенно беспомощным.

И я заторопился. Через «Манежку» я прошел к Храму Христа Спасителя, оттуда – на другую сторону Москва-реки. После встречи с вороньем мое сознание находилось в каком-то заторможенном состоянии. Я почти ничего не замечал на пути. Спустился по лестнице в свой полуподвал и поймал себя на мысли, что добрался домой не совсем по своей воле. Вошел в квартиру и, открыв холодильник, нашел там только банку испорченных бычков в томате и заплесневевший батон, остававшиеся еще со времени моего отъезда в Санкт-Петербург. Я выбросил испорченные продукты и пожалел, что по дороге не прихватил хоть какой-нибудь еды. Сварил себе чашку кофе, принес ее в гостиную и включил телевизор.

Шла программа новостей. Жизнерадостная тележурналистка поведала нам о том, что Греция заявила об отказе платить проценты по долгам. В связи с этим в Страсбурге собрались на специальное совещание аналитики. Их задача – решить принеприятнейшую греческую проблему.

Я выключил телевизор и принялся мерить шагами комнату.

Затем уселся за стол, намереваясь разобраться с пачкой счетов, что накопилась за неделю. Но не сумел заставить себя заниматься домашней бухгалтерией. Вместо этого совершенно бессознательно выдвинул ящик стола и достал книгу: «М.Булгаков. Письма».

И в эту ночь я спал мало. Зато выпил много кофе. Кстати, сделал открытие: кофе куда вкуснее, если добавить немного коньяку, желательно «Хенесси». Поднялся я рано, но чувствовал себя молодцом. И опять оказался в офисе ни свет ни заря. А ведь любой мало-мальски уважающий себя журналист скорее застрелится, нежели признается приятелям, гуляющим, к примеру, в ресторане «Сандал» на Чистых прудах, в том, что является на работу в несусветную рань.

Днем на моем рабочем столе зазвонил телефон. Секретарша шефа спросила, не могу ли я зайти к нему. Я решил, что шеф собирался перекинуться парой слов о моей командировке в Питер.

Когда я переступил порог его кабинета, главный редактор стоял возле своего роскошного дубового стола. У него был вид стервятника, которому очень долго не перепадал вожделенный кусочек падали, отчего у хищника сдали нервы.

– Садитесь, – сказал шеф.

Я сел.

– Как съездили в Питер?

– Нормально, – ответил я. – Вы читали мой материал?

– Да. Прекрасная статья. Правда, превосходная, – сказал шеф-редактор. И добавил: – У нас с вами всегда были добрые отношения.

Я кивнул.

– И я всегда относился к вам справедливо. Согласны?

– Согласен, – подтвердил я.

– Вам известно, что мы всегда высоко ценили вас никкак работника.

– Да, – подтвердил я. – Наверное, потому я до сих пор и нахожусь здесь.

– Правильно.

Он выдержал паузу, повернувшись ко мне спиной и что-то разглядывая за окном. Потом вновь посмотрел на меня.

– Вы знаете, выпускать научно-популярный журнал плюс хорошо иллюстрированный – дело тонкое, – произнес шеф, перекладывая кипу газет с одного угла стола на другой. – Я прагматик и полагаю так: или ты умудряешься вести дело, несмотря на то, что на тебя жмут со всех сторон, в противном случае ты сходишь со сцены и отправляешься выращивать картошку куда-нибудь в Брянск.

Я промолчал.

– Я держусь, как непотопляемая АПЛ (атомная подводная лодка), – сказал редактор и вновь сделал паузу. – Проблема в том, что приходится угождать всем. Чтобы сохранить наш корабль на плаву, надо два условия: публике было бы интересно читать, а сам журнал – коммерчески выгоден. И чтобы у хозяев не вызвать раздражение, – ведь они оплачивают все счета и дают вам гарантию не вылететь назавтра на улицу без штанов.

– Понимаю, шеф, – кивнул я. – Ну и адова у вас работёнка.

– Знаете, Рудольф, – сказал редактор, – иногда случается, что на одной чаше весов – интересы читающего народа, а на другой – интересы хозяев.

Тогда приходится идти на компромиссы. Иначе всё пойдём на дно. Не сочтите меня любителем компромиссов. Ну, вы понимаете… Но я реалист. А хочешь жить – умей вертеться.

Я никак не мог сообразить, к чему он клонит. И, по мере того как он развивал свою мысль, я все больше и больше убеждался в том, что мне глубоко безразлично, какой оборот примет наша беседа.

– Да, – поддакнул я начальнику.

– Ну так вот, – продолжал редактор, – позвольте мне высказаться начистоту. Не знаю, во что вы там впутались, да и знать не желаю. Ваша политическая деятельность – ваше личное дело, Рудольф. С кем вы сейчас: с левыми, с правыми или с либерал-демократами – мне всё равно. Хотя я полагал, что с политикой вы давно покончили. Повторяю, однако, я не лезу в вашу личную жизнь. Я рад, когда ваши публикации, как и материалы других наших постоянных авторов, попадают в яблочко, становятся явлением общественности. Но я не желаю выслушивать по телефону угрозы в свой адрес. А в том разговоре, Рудольф, упоминалось ваше имя. Угрозы! Они выводят меня из равновесия. А я терпеть не могу, когда меня что-либо выводит из равновесия. Ясно?

– Какие угрозы? – спросил я, стиснул зубы и приготовился слушать редактора самым внимательным образом.

– Неприкрытые, Рудольф, – сказал шеф. – Звонили мне домой. А ведь лишь немногие знают мой домашний номер. Судя по акценту, говорил американец. Он растягивал слова как истовый янки. «Привет от тех, кого вы знаете», – таким было начало. Я поинтересовался, с кем говорю. Мне ответили: «Это Меркурий. Конечно, такой образованный человек, как вы, помнит, что Меркурий – посланец богов, так?» – «Чего вы хотите? И откуда вам известен номер моего телефона?» – спросил я. «Мы хотим, чтобы ваш журналист из медицинской колонки держал свой нос подальше от людей и мест, к которым он не имеет отношения, – Мне ответили. – Иначе однажды поутру он проснется и обнаружит, что носа у него больше нет. Ах да! Забыл добавить. А вы, сэр, останетесь без работы и без журнала».

Шеф замолчал и бросил на меня испытующий взгляд, очевидно, ожидая разъяснений. Я их не дал.

– Объясните же, Рудольф, что происходит? – спросил редактор чуть ли не умоляющим тоном. Я вновь не произнес ни слова.

– Хорошо, ничего не объясняйте. Забудьте о нашем разговоре. Ничего не желаю об этом знать. Но запомните: если собираетесь и дальше работать у нас – а это, безусловно, и мое желание, – извольте действовать, не держа камня за пазухой и выверяя каждый свой шаг.

Боль обожгла затылок, как будто мне плеснули кипятку за воротник.

– Не пойму, что все это значит, – выдавил я. – Какая-то чушь собачья!

– Ладненько. Пусть будет по-вашему, – напрягся редактор. Теперь он избегал смотреть мне прямо в глаза. – Я свое слово сказал.

Я не мог взять в толк, что он имеет в виду, но все это мне кое-что напомнило. Мне уже доводилось слушать подобные намеки, запугивания, почти неприкрытые угрозы. Снизу, прямо из живота, тошнота подкатила к горлу и застряла там комом. Я знал одно: если задержусь в кабинете и мы с шефом продолжим выяснение отношений, то пожалеем об этом оба. Я устал.

Прошло пять лет с тех пор, как я написал свою последнюю статью в немецкую газету «Цайт», и десять – с тех пор, как я развязался с «конторой», которая курировала нелегальные операции в Германии. И все эти годы старался держать язык за зубами. Неужели шеф не догадывался или до него не доходило, отчего я пишу в газете всякую чушь об очередном чудодейственном средстве от рака, который предлагал известный уфолог. И это вместо того чтобы выдать сенсационную статью о том, кто в действительности защищал Белый Дом в Москве в августе 1991 года и для чего этот спектакль нужен был властям. Я задавал себе вопрос: мой шеф – он что, чокнутый или непроходимый тупица? И вдруг я почувствовал, что мои ладони стали холодны как лед, а лоб покрылся испариной.

Редактор взял со стола гранки, поднес к глазам, поглядел на текст, словно видел его впервые, потом положил листы на место и обратил лицо ко мне. Сейчас мы смотрели друг другу в глаза. Затем он резко встал, и подошёл к окну.

Когда мы прощались, редактор дружески похлопал меня по плечу и неожиданно сказал:

– Я думаю, Рудольф, всё будет отлично. Только не ввязывайте меня в эти инсинуации. Всё это чревато неприятностями. Для меня и для вас.

Я пожал плечами и вышел из кабинета. Вот так закончилась наша странная беседа с редактором. Конструктивное было, пожалуй, одно: шеф неожиданно предложил мне: «Возьмите отпуск – пару недель, отдохните на полную катушку». И я решил: возьму две недели отпуска и разберусь с новыми реалиями, которые привнесла командировка в Питер.

Оказавшись в своей квартире, я неожиданно осознал, что против своей воли очутился в мире своих ночных кошмаров.