Все это время серый скучный пакет незаметно валялся на тумбочке. Ни я, ни Юренев его просто не замечали. Спирт ли подействовал, а может, ночное смутное состояние, но мы оба впали в болтливость. При этом я искренне презирал себя за беспринципность, что же касается Юренева, то он только все больше распалялся. А небо меж тем светлело, какая-то птаха за окном пискнула, тень мелькнула.
Может, мышь. Они тоже летают.
Юренев, рыча, снова искал спички, ни к кому, даже к колумбийцу, идти он не хотел. Я, ворочаясь, следя за ним беспокойно, спрашивал. Меня многое интересовало. Со стороны все наши действия могли казаться бессмысленными, но остановиться мы уже не могли.
– Ты исторические романы пишешь! – рычал Юренев. – Где спички?
– Мне Андрей Михайлович всегда говорил, ты плохо кончишь, – отругивался я. – Я звоню, а мне дают какой-то дурацкий телефон. Ноль шесть, ноль шесть. Зачем мне твой телефон?
– Я этих спичек могу припереть хоть ящик. Зажигалку оставил. Всех перебужу!
– Мне-то что, меня ты уже разбудил. Я из-за тебя никому не могу дозвониться.
– Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках? Ынкы! – рычал Юренев.
«В любимчиках…» Может, мне показалось – скорее всего, показалось, – но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая-то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну.
– Ты международные конференции проводишь, – лениво отругивался я. – Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема?
Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь».
– Гошу помнишь? Поротова помнишь? – рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. – Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает.
Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова:
– «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая – из охотничьего патрона.
Я перебивал Юренева:
– Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки.
Юренев торжествовал:
– Ахама, хама, хама!
Я пытал:
– Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться?
Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно:
– «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!»
Я пытал:
– Где Андрей Михайлович?..
Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и несуществующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Козмина-Екунина.
Выглядел член-корреспондент весьма необычно.
Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности.
– Простите. – Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. – Вам сегодня не надо туда бежать. – Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. – Вы ведь туда бежите?
Я кивнул:
– Туда.
И спросил:
– Почему не надо?
– Вы же правой рукой работаете? – Склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался – может, к невидимым наушникам. – Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой?
Я кивнул.
К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами.
– Не надо вам сегодня туда бежать, – повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. – День нынче такой. Вы руку сломаете.
– Правую? – тупо уточнил я.
Он вежливо кивнул:
– Правую.
– Но я не понимаю…
– И не надо пока. – Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. – Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой.
И предупредил:
– Мне можно верить.
И вежливо предложил:
– Давайте вместе пойдем.
– Куда? К горке?
– Нет, к дому. Я, кстати, давно хотел поговорить с вами. Мне вашу книгу давали…
Странный разговор. Я его потом записал. О человеческой судьбе, о книгах, о таинстве сюжета, о необратимых играх, ведущих только к проигрышу… Есть что-то величественное в том, что мы всегда уходим, а мир всегда остается… Об экспериментах, требующих непредвзятых умов… Закончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: в ближайшие годы их институт планирует несколько выездов в поле. Хотите побывать на Алтае? Все же рериховские места, там красиво, там даже дышится иначе. И команда у нас неплохая: Ия Теличкина, Юренев.
Я хотел.
И не спрашивал ни о странном наряде Козмина-Екунина, ни об этом довольно неожиданном интересе к моей особе (думаю, книга была предлогом), но поехать на Алтай согласился.
Впрочем, это случилось не сразу. Просто я тогда вошел в круг ближайших помощников Козмина.
– Ахама, хама, хама, – бормотал Юренев, ворочаясь в кресле. – Придурки. Спичек у них нет.
Он сунул сигарету в толстые губы.
Я замер.
С Юреневым что-то происходило.
Он так побледнел, будто в лицо ему плеснули поташом, зрачки под полузакрывшимися веками странно расширились. По-моему, Юренев не видел меня. Он шумно втягивал воздух, он явно к чему-то там такому странному приноравливался, и меня внезапно обдало мерзким ледяным холодком.
Ветер дохнул в окно? Да нет, вряд ли. За окном не дрогнула ни одна веточка, а инверсионный след, оставленный в раннем утреннем небе одиноким реактивным самолетом, казался таким нежным и нематериальным, что в его петле, как мог бы выразиться Юренев, и ангел бы не удавился.
Вдруг яркая звездочка вспыхнула на мгновение перед бледным лицом Юренева. Вспыхнула и тут же исчезла. Но сигарета уже дымилась. Юренев затих и, удовлетворенно сопя, выпустил изо рта клуб дыма.
– Как это у тебя получилось?
Я разозлился:
– Спички тебе! Показывай буфетчицам свои фокусы!
Впрочем, с возмущением я, пожалуй, несколько запоздал.
Гостиница уже просыпалась: обыденные шумы, обыденные звяканье, шарканье, наконец, вечное гудение водопроводных труб.
В дверь постучали.
– Да, – ответил я недовольно.
Два крепких молодых человека заглянули в дверь. Они даже не поздоровались, хотя и входить не стали.
– Юрий Сергеевич, вам пора. Юрий Сергеевич, мы за вами.
Они знали, что Юренев находится у меня. Они все это время знали.
Ни на кого не обращая внимания, все так же удовлетворенно сопя, Юренев докуривал сигарету. Он был размягчен. Он вовсе не выдохся, просто он был размягчен своим странным успехом. Он даже мне не предложил прикурить.
– Ахама, хама, хама, – бормотал он размягченно. – Сейчас поедем.
Это он сказал своим молодым людям. А мне сказал:
– Пока, Хвощинский. Учи чукотский язык. Скоро увидимся.
А утро уже кипело – июльское, нежное. И к окну не надо было подходить – так нежно пахло листвой. Но Юренев! «Учи чукотский язык! Скоро увидимся!» Все во мне протестовало против этих его слов.
Правда, при этом мне было бы крайне затруднительно объяснить, зачем я, собственно, сюда приехал. А ведь зачем-то приехал, зачем-то вышел из вагона здесь, а не в Иркутске, например, не в Благовещенске и не в Хабаровске. Как мог Юренев знать, что я приеду?
Провидец, подумал я с раздражением.
Проветрив, почистив номер, я принял душ. Впрочем, какое-то равновесие все равно было нарушено. Неприятнее всего подействовал на меня фокус, проделанный Юреневым с сигаретой. С рецензиями ладно, не так уж трудно понять, что писатель, только что выпустивший большую книгу, итог многих лет, не может не интересоваться отношением к ней коллег и читателей. Но заранее снятый номер, эти странные телефонные отсылки…
НУС, решил я. Это НУС.
И Козмин, и Юренев, и Ия, все они всегда гордились созданием своих рук – сверхмощной, перерабатывающей любую информацию системой. К пресловутому Нусу Анаксагора НУС, понятно, не имела никакого отношения. Нус Анаксагора – это существо, даже не существо, конечно, а некое естественное организующее начало, без которого невозможны серьезные логические построения, а НУС Козмина-Екунина – всего лишь машина. По крайней мере, я считал так, а большего мне не объясняли. Никто на земле не знает того, что знает все общество в целом, а вот НУС может знать. Она может знать даже нечто более значительное: например, то, о чем не догадываются специалисты, то, что не может быть объяснено действием никаких природных сил. Юренев всегда был склонен к подобным вещам, отсюда и его провидческие способности.
Почему я так раздражен?
Это сны, подумал я. Сны, отнимающие у меня силы.
Опять придет ночь, я усну и опять, в который раз, буду выдираться из убивающих снов. Но думать об этом не хотелось. Хотелось кофе.
Терпеть не могу дежурных, швейцаров, горничных, но я переборол себя, взялся за телефон.
– Кипятку? Вам? – удивилась дежурная по этажу. – Вы хотите сделать кофе? Сами?
– Что ж тут такого?
– Может, лучше принести готовый кофе?
– Пожалуй, лучше, – решил я, вовремя вспомнив предупреждение рыжей администраторши.
На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас. Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков…
В дверь постучали.
Так быстро?
Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева.
– Вот кофе, – сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то.
Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу.
– И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? – усмехнулся я.
– Ну что вы, – виновато сказала дежурная. – На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю.
– Кто же был первым?
– Да так… Один тут… Вроде вас… – Дежурная смутилась. – Только нам не положено интересоваться.
– Ну да, не положено, – кивнул я. – А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром?
– Да жду я, – вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. – Вот жду.
– Чего? – удивился я.
– Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно?
– Простите, я не знал… – Кофе она сварила отменный. – Болеет кто-нибудь?
– Да дед у меня… – произнесла она беспомощно. – Дед у меня отморозил пальцы.
Дедом она называла мужа, это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную:
– Зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните, небось, какую обувку таскали после войны?
Дежурная кивнула:
– Помню…
Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила.
– Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни, дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли! А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, – сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно.
– Не понимаю, – сказал я, отставляя пустую чашку. – Когда ваш дед отморозил пальцы?
– Утром. – Дежурная скорбно опустила глаза. – Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом.
– Что значит утром? Сегодня утром?
– Ага. – В усталых глазах дежурной таились непонимание, беззащитность, испуг. – Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил…
– Он на морозильной установке работает?
– Да ну вас, – отмахнулась дежурная испуганно. – Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила, топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу.
– Может, сломал руку? Не отморозил.
– Да ну вас. Я тоже так думала.
– Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то.
– Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы.
– Так уж сразу оттяпают?
– А чего? – возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. – Хирург сам сказал, будет резать пальцы.
Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.
Конечно, виднее, она не спорит.
Дежурная разгорячилась.
Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма…
– Какие письма?
– Ну да, вы же не знаете, – виновато потупилась дежурная, – дед вдруг письма стал получать. Много писем.
– От родственников?
– Да где у него столько? – Дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. – Я тоже сперва подумала – от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники?
– По десять? Из Вашингтона?
– Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва: мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет: вместе, мол, жили – зачем забыл? То мужик какой-то: ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами. – Дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. – У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит: зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим – у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? – спросила она неожиданно. – Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже родственники!.. Он сказал: разберемся, – и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани – и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… – Она опасливо перекрестилась. – Небось, весь Бердск уже знает.
– Разобраться надо, – хмуро кивнул я. – Но вы сперва все-таки сходите к хирургу.
– Вот я и собираюсь.
– А пакет вы принесли? – кивнул я. Мне хотелось отвлечь дежурную от печальных мыслей. – Я проснулся, а под дверью пакет.
– Какой пакет?
– А вон…
– Да нет. Я не приносила. Это, может, программа. Вы ведь к Юрию Сергеевичу приехали?
– В некотором смысле.
Дежурная вздохнула. Но женщина она оказалась отзывчивая, сварила еще чашку кофе, даже принесла спички. И ушла наконец.
Я закурил и устроился в кресле.
Я почти не спал, голова после встречи с Юреневым была тугая. Бездумно я обратил взор горе́ и увидел под самым потолком паучка. Паутинка была совсем прозрачная, – казалось, паучок карабкается прямо по воздуху. Ему хорошо. У него не было моих загадок. Зачем я, собственно, приехал? Что меня пригнало сюда? Мог себе трястись в поезде, добраться до Благовещенска, у Светки Борзуновой выходит книга. В Хабаровске Тимка Скукин. Это у него фамилия такая, а вообще-то, с ним не соскучишься. Но ведь приехал – чего виниться задним числом? Я виноват, что они все тут чокнутые? Или это я чокнутый?
Без всякого интереса я дотянулся наконец до серого пакета и вскрыл его.
Фотографии. Три штуки.
Я всмотрелся. Непонятно, знакомо как-то.
Пятиэтажный большой дом фасадом на знакомый проспект.
Сосны с обломанными ветками. Ветром их обломало? Битый бетон на продавленном асфальте, в стене дома на уровне четвертого этажа дыра, будто изнутри выдавили панель…
Недурно там, видно, грохнуло.
Я отчетливо видел отвратительно обнаженную квартиру – перевернутое кресло, завернутый край ковра, битое стекло стеллажей.
С ума сойти, я узнал квартиру!
Конечно… Кресло столь редкого в наши дни зеленого рытого бархата… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… Как он не сорвался со стены? Письменный стол. Книги, книги. Среди них должны быть и мои.
Ну да, я смотрел на вещи Юренева.
Сосны с обломанными ветками. Чудовищная дыра в стене.
Зацепившись за что-то, чуть не до второго этажа свисал из дыры алый длинный шарф. Что это значит? И если в квартире произошел взрыв, почему там ничего не сгорело? Хотя какая-то дымка там угадывалась. Несомненно, дымка. Она даже несколько смазывала изображение, но вряд ли это был настоящий дым.
Странно. Я взглянул на вторую фотографию. И оторопел.
Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мощной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь».
О проекте
О подписке