Где-то далеко-далеко, вдали от шумного города, за полями за долами, в окружении берёзовых рощ с крикливыми сороками стоит небольшая деревушка Орловка. В сенокос там дурманят травы, ароматный дух ржаного хлеба стоит в золотую осеннюю пору; синий душистый дым плывёт из печных труб морозными зимними вечерами.
В Орловке он родился. Там и теперь стоит небольшая хатка под черепичной крышей, где ночами долго не гаснет свет и старая женщина тревожно прислушивается к полуночным шорохам: может, приедет Андрей?
Когда поздним вечером кончается гулкий рабочий день, ему так хочется оказаться в той далёкой деревушке и, устало присев за деревянным столиком, смотреть, как радостная счастливая мать торопливо будет ставить перед ним нехитрую крестьянскую снедь, а утром пройтись улицей к обелиску с пятиконечной звездой, где покоятся его друзья-партизаны и где должен бы лежать и он.
Вот также мать ждала его и в ту суровую апрельскую ночь сорок третьего года. Ждала, чтобы передать сыну – связному отряда народных мстителей, что немцы готовят карательную экспедицию, что прохвост и пьяница Степаненко, ещё до войны прославившейся в здешних краях своей подлостью, выдал Ефима Легеду, Трофима Дынника, комсомольца Ивана Садового.
Как назло в эту ночь хмурое небо просветлело, из-за клочковатых туч выкатилась луна. Андрей вышел на большак, ведущий к деревне. Теперь только поле, ровное, как ладонь, легко просматриваемое с любой точки, отделяло его от заветного дома. Но вот пройдено и оно. И вдруг резкий окрик:
– Аусвайс!
От тёмного угла отделилась зловещая тень, повторила:
– Пропуск!
– Какой пропуск? Не видишь парень с вечеринки идёт! – Андрей засмеялся, залихватски сунул руки в карманы, чтобы под шумок выкинуть оружие в снег, но не успел.
– Руки! Руки!
Подталкиваемый в спину автоматами, он шёл под конвоем по улице родного селенья к зданию школы, где теперь размещалась комендатура. Всё здесь до боли близко и дорого. И всё осквернено. Вот вырубленный яблоневый сад, пьяные голоса полицейских у крыльца.
Дверь, ведущая во двор школы, распахнулась, и двое карателей выбросили в проём безжизненное тело. Слетевшая фуражка скользнула под ноги Андрею Губарю. И он узнал её: Ванюшки Садового.
Его втолкнули в бывший кабинет директора. Первое, что он заметил, – рыжие усы и разъярённое лицо волостного старшины Штесселя. Раздался оглушительный выстрел, и он увидел оседавшего на пол лучшего труженика их деревни Трофима Дынника.
– А вот ещё один партизан, господин Штессель! – Это суетился Степаненко.
Рука с парабеллумом качнулась в сторону Андрея. Выстрела он не услышал. Только брызнули осколками расколовшегося солнца искры из глаз и погасли в глухой и тяжелой тьме. И откуда-то издалека донёсся звон, будто кто ударил по рельсу, привязанному к крестовине посреди их деревни, которым в довоенные годы колхозный бригадир ранним утром извещал о начале рабочего дня. Как весело, празднично было тогда в деревне! Бывало, мальчишкой встанет Андрейка пораньше и просит бригадира позволить ему ударить в рельс. Здорово это – объявлять работу. А потом бежит за деревню, к чёрной кузнице, где давно уже «орудует» отец, сильный, как Микула Селянинович. Левой рукой он держит в щипцах ярко-белый кусок металла, а правой бьёт по нему молотом. Летят искры и кажется Андрею, что это не по железу ударяет отец, а по солнечному диску. Эх, батька, батька, неужель и вправду убит ты фашистом?..
Шла по земле война.
Шли по земле солдаты.
По травам, по топям, по первому снегу.
Вспыхивали дымные жерла орудий.
Рвались снаряды и мины
И падали на земь солдаты.
В ту ночь расстреляли шестерых. Наутро ко двору подогнали подводу. Полицейские покидали на неё трупы. Бородатый возница взял в руки вожжи, глянул на «поклажу» и оцепенел: с саней приподымался мёртвый Губарь.
На крики из комендатуры выбежал Штессель и, расстегнув кобуру, выстрелил в Андрея второй раз, в упор…
– Господин Штессель, ну что тебе до мёртвого? Отдай тело сына! – Татьяна Илларионовна, поседевшая за ночь, стояла на коленях перед волостным.
– Что ты с ним будешь делать? – спросил гитлеровец.
– Похороню у дома.
– Какие дикие нравы! – фашист поморщился и махнул рукой. – Бери.
Она осторожно, как живого, сняла с подводы «кровь горячую Андрюшеньку», положила на санки. Таял снег. Неистово трещали сороки. С крыш тяжелой слезой падала бриллиантовая капель. Цик, цик. И вдруг – или это послышалось матери? – «Пить, пить».
Она не помнила, как запыхавшись, бежала лесом в соседнюю деревню Дроздовку, где жили её родственники. Потом сама удивлялась, как это в минуту тяжёлого смятения сразу додумалась уйти из Орловки, где, конечно, же догадались бы, что сын её жив. Из Дроздовки через некоторое время она увезла его в Куликовку, а потом другое селение. Родственники, знакомые, соседи делились с ней последним. Доставали молоко, яйца, бинты, йод. До самого прихода Красной Армии прятала Татьяна Илларионовна себя и чудом оставшегося в живых сына. Прятала и лечила. Советские танки, мчавшиеся на Запад через Орловку, сын встретил на ногах. А через месяц ушёл в районный центр – в военкомат.
Как тяжёлый сон, наплывают воспоминания, застилают глаза, болью отдаются в голове, и пуля, сидящая чуть повыше затылка, начинает скрипеть, как старое, надломленное дерево на ветру.
Нет, в ближайший выходной он оставит на время свои бесконечные дела и поедет в Орловку, к родной земле, что лучше любого лекарства лечит гудящие раны. Машина наберёт скорость, устремится к окраине, где в маленьком парке в шинели, с тяжёлой винтовкой стоит гранитный солдат, выскочит к полю, за которым раскинется старое селение Червонный партизан. Отсюда брало начало партизанское движение на Украине в далёкие годы гражданской войны, здесь действовал подпольный райком партии в годы Отечественной. Быть может, у памятника народным мстителям, что высится в центре села, встретятся они с ныне здравствующим Героем Советского Союза Николаем Дмитриевичем Симоненко, командиром партизанского полка, вспомнят суровую молодость. Старый, седой партизан укажет рукою на родное село, утонувшее в яблоневых и вишнёвых садах и скажет:
– Не зря мы боролись.
Прошла по земле война.
На месте пожарищ, окопов, траншей
Поднялись цветы и деревья.
На небе сияет солнце,
Играют, смеются дети.
Идут по земле люди,
Летят над землёй птицы,
Солдаты лежат в земле.
И снова будет дорога, обожжённые дупла старых лип, новые посадки. И будет шуршать под колёсами галька, постреливая камешками. Притормозит на повороте шофёр, и камешки зачастят, застучат, словно автоматная очередь. И опять оживёт память.
В эту переделку они попали под Ригой. Кольцо гитлеровцев сжималось. Батарея потеряла половину своего состава. Боеприпасы были на исходе. Прервана связь со штабом полка. Трое пытались исправить линию и не вернулись. Командир отделения связи младший лейтенант Губарь глянул на капитана Довбаша:
– Разрешите пойти мне!
Неподалёку разорвался снаряд. Лицо капитана дрогнуло. И Губарю показалось, что командир сказал: иди. Младший лейтенант метнулся в свежую воронку, из неё к ближайшему кустику. В разрывах потерялся крик Довбаша:
– Андрей! Назад!
Из-за леса выползали фашистские танки. Довбаш с тоской глянул на безжизненный аппарат. Рядовой склонившийся над ним виновато потупился, потом вдруг просиял:
– Товарищ капитан! Связь налажена!
А через минуту Довбаш увидел возвращающегося Андрея. Так же плотно рвались снаряды. Так же ловко полз по полю лейтенант. Но где-то, ещё невидимые, уже мчались навстречу фашистам краснозвёздные танки, присланные артиллеристам по просьбе капитана.
Ухнул очередной взрыв. Вместе с всплеском земли кверху взлетела сосна, под которую только что нырнул Губарь. Когда к нему подбежали санитары, Андрей неподвижно лежал недалеко от воронки, вцепившись мёртвой хваткой в зелёную запылённую траву.
Ныряет с пригорка на пригорок, петляет по полям перелескам дорога в Орловку. Бежит по ней поток весёлых машин. Свободно. Спокойно. Бежит среди них в воскресный день и скромный работяга «газик». Сидит в нём задумчивый согбенный человек, который помнит то время, когда в Орловку, как и в другие места в этих краях, пройти свободно и легко было нельзя. Этот человек пришёл «с того света», чтоб работать на этой земле, чтобы эта земля была свободной и вольной.
Петляет дорога. И чуть ли не на каждом километре то обелиск, то памятник.
Прошла по земле война.
У пыльных дорог, синих опушек,
В шумных больших городах и тихих станицах
Стоят у могил солдаты,
Скорбя о погибших товарищах.
К ногам их несёт Отчизна
Цветы и память веков.
Поворот, ещё поворот, и вот она милая с детства Орловка. Он оставляет машину и размашисто шагает к домику с раскидистой вишней под окном. Он волнуется перед встречей. Улыбка, почти мальчишечья и немножко растерянная, сгоняет с лица суровую строгость. Нет, это приехал не высокий начальник из областного центра Андрей Петрович Губарь – приехал сын, любящий, долгожданный и ненаглядный.
И сейчас ещё не утратил стати Павел Яковлевич Марков. Голова на широких плечах сидит прямо и гордо, глаза проницательны, походка уверенна. Каким же, должно быть, лихим молодцом был он тогда, сорок лет назад: перетянутый командирским ремнём, в отутюженной гимнастёрке с золотыми погонами офицера.
– Ну, спрашиваешь! – довольный ветеран расплылся в улыбке. – Смерть девкам!
– Героем ходил, героем, – отзывается из кухни жена его – Валентина Фёдоровна, фронтовая подруга, с которой расписался Марков в победном сорок пятом. – А вот перед свекровушкой, перед матерью своей, за меня и словечка не замолвил…
Я вскидываю удивлённо глаза на Павла Яковлевича: о чём это хочет рассказать супруга его? Он усмехается и помалкивает, а Валентина Фёдоровна, будто и не было до этого воспоминаний о войне, как-то уж очень по-женски говорит от печи:
– Родилась-то я в Сталинграде. Городская, выходит. А он, деревенский, привёз меня на хозяйство. У свекрови, понятное дело, да и не только у неё – у всего Горлова – ко мне отношение такое: не наша, земли не видала, работать не сможет. Загодя «Валькой-белоручкой» окрестили. А эта белоручка, как пошла работать на ферму, так двадцать годиков без отпусков и оттрубила…
Эх, мать честная, думаю, уведут меня сейчас эти рассказы от намеченного пути. Приехал в семью фронтовиков подробнее узнать, а потом и другим поведать об опалённой огнем и омытой кровью молодости её – хозяин прошёл по дорогам войны от Москвы до фашистской столицы, награждён орденами Красного Знамени, Александра Невского, хозяйка с Красной Звездой, а тут откровения эти, скажем так, характера слишком личного.
Но вот осмысливаю я жизненный путь Валентины и Павла и чувствую, не могу обойти этот момент – момент возвращения их в Смоленскую деревеньку Горлово, под крышу родительского дома Марковых. Даже не дома – землянки, дом-то сожжён был фашистами. Словно речной поток о каменный выступ, спотыкаются мысли мои об этот факт настороженного, придирчиво— внимательного отношения свекрови к своей молодой невестке – фронтовой медицинской сестре, прошедшей огни и воды и медные трубы. И что всего поразительнее, той, подымавшей, бывало, под пулемётным огнём в атаку бойцов, пришлось здесь перед людьми и матерью Павла как бы заново утверждать себя. Да в принципе пришлось это делать и Павлу. Неужели кроется тут что-то такое, перед чем отступает и блекнет геройство?
О проекте
О подписке