Это уже была чистейшей воды импровизация, основанная на инициале и первых буквах фамилии одного из российских правителей. Но в это время Пётр Иванович мог шутить, не опасаясь последствий, да и кому в голову пришло бы, что значит это загадочное, похожее на греческое или римское имя. Наречённый Дамед, сменивший очередного хозяина, на прощание тихо хрюкнул и отбыл с Козырьковым.

«Однако же, – размышлял Пётр Иванович, – как в это время легко, не имея при себе никаких документов, прикинуться важной птицей. В эпоху отсутствия не то что Интернета, а даже телефона и телеграфа опровергнуть придуманную Лизой легенду оказывается нелёгкой задачей. Впрочем, посмотрим, как меня будут принимать в дальнейшем».

Третьим в нумер пожаловал уже не проситель, а шляпных дел мастер, тот самый обещанный Лазарь Моисеевич Шмулевич. Это был худой старик в стоптанных туфлях, упакованных в калоши, хотя вроде на улице было сухо, в жилетке и шляпе, из-под которой выбивалась всё ещё тёмная шевелюра, правда, местами с лёгкой проседью. Он сильно горбился, и руки его при этом, казалось, доставали до пола, как у обезьяны.

«Как же кстати я продал этого поросёнка», – подумал Копытман, покосившись в сторону комода, где были спрятаны вырученные от реализации будущего хряка ассигнации.

Шмулевич попросил описать, что за головной убор желают его высокоблагородие, и тому оказалось легче изобразить фуражку на бумаге.

– Кокарды, должно быть, такой, как нужно, у вас нет, ну прилепите хотя бы что-нибудь вроде того, с двуглавым орлом, – предложил Копытман.

– Из какой материи желаете и каких цветов? – полюбопытствовал шляпник. – Или латунную?

Напрягши память, Пётр Иванович вспомнил, что в эти времена металлические кокарды, должно быть, ещё не получили широкого распространения, поэтому согласился на латунную или какого другого недорогого металла. Шмулевич заверил, что что-нибудь поищет, и принялся измерять окружность головы заказчика, записывая циферки грифелем себе в листочек.

– Сколько с меня в итоге? – спросил инспектор, когда с замерами было покончено.

Лазарь Моисеевич произвёл в уме нехитрую смету расходных материалов и стоимости работы и озвучил цену в три целковых серебром или ассигнациями. Когда же Копытман изъявил желание оплатить немедленно, шляпник замахал руками:

– Не могу взять, ваше высокоблагородие! Я денег вперёд не беру, извольте оплатить по факту. Завтра уже обещаю представить вам изделие. А пока вот. – Жестом фокусника он извлёк из своего саквояжа сплюснутый цилиндр и ловко его расправил. – Извольте принять шапокляк. Не бобровый фетр, а всего лишь шёлк, однако без головного убора человеку вашего звания не пристало на людях появляться, вдруг намедни куда-то выйти потребуется. А завтра я вам на замену привезу уже фуражку.

Пётр Иванович принял блестевший чёрным шапокляк, нахлобучил на голову и едва не прыснул со смеху. В этом складном цилиндре он смотрелся, как ему казалось, весьма комично. Но, с другой стороны, нынче ему предстояли два визита, сначала к судье, а затем к городничему, так что в его ситуации выбирать не приходилось.

И в час дня за инспектором заехало то самое, запряжённое парой гнедых ландо, в котором он встретил накануне свою спасительницу. Управлял транспортным средством всё тот же хмурый и неразговорчивый Осип.

Наконец Пётр Иванович, проведший сутки на постоялом дворе, получил возможность поглядеть город. N-ск представлял собой обычный на вид уездный городишко с населением в тридцать пять тысяч душ. Мостовая мощена округлым камнем красноватого оттенка. Впрочем, местами камень отсутствовал, и ландо то одним, то другим колесом ухало вниз, отчего Пётр Иванович чувствовал себя не очень уютно. Однако поглядывал по сторонам. Проехали мимо ресторации под многообещающим названием «АперитивЪ», миновали цирюльню, «Модный магазин мадемуазель Мари», «Галантерейные товары месье Жака», погребальную контору «Последний приют»… Попросил задержаться у лавки, торгующей орехами, изюмом и сухофруктами. Держал её грек Пехлеваниди – маленький, загорелый, с жидкой растительностью под носом и красной с чёрным шёлковой кистью на феске на голове.

– Чего господа желают? – спросил он, угодливо улыбаясь посетителю. – Вот, только вчера привезли курагу, она ещё хранит тепло солнца Эллады. Да вы попробуйте!

Копытман выудил из предложенного холщового мешочка сушёный абрикос и не без удовольствия принялся его жевать. Курага показалась ему даже вкуснее той, что он пробовал в своём времени, хотя выглядела довольно невзрачно – была не оранжевого, а тёмно-коричневого цвета. Важно покивав, спросил, сколько стоит, и велел завесить с фунт. Получив в руки кулёк из вощёной бумаги, сунул лавочнику рупь, пока же тот отсчитывал сдачи семьдесят копеек, попросил на оставшуюся сдачу с рубля насыпать очищенного от скорлупы грецкого ореха. Довольный грек насыпал даже с походом и с улыбкой проводил посетителей до двери своей небольшой лавчонки.

В центре N-ска размещался самый большой в городе Благовещенский собор, перед которым располагалась главная торговая площадь города. Долго ехали вдоль церковной ограды, возле которой обитали калеки и попрошайки самых разных мастей. Копытман расслышал, как один сидевший на доске безногий, задрав кверху редкую бороду, высоким речитативом вещал в адрес проходившего мимо купчины с семейством:

– Подайте Христа ради участнику турецкой кампании! Век Господа молить за вас буду, не обидьте калеку, проливавшего кровь за царя и Отечество.

Купчина смилостивился, кинул ему в картуз мелкую монету, едва успев спасти свою руку от благодарного лобызания. Осип, размашисто перекрестившись на купола, поддел сбавивших шаг гнедых кнутом, умудрившись хлестнуть одновременно по двум крупам.

Затем виды сменились, проехали вход в городской сад, представлявший собой две чугунные колонны с соответствующей вывеской над ними, обрамлённой по краям литыми херувимами.

– А что, голубчик, долго ли ещё ехать к дому судьи? – поинтересовался Пётр Иванович после очередного ухаба.

– Почитай что приехали, вашбродь, – ответил немногословный кучер, не поворачивая головы.

И впрямь, вскоре показался двухэтажный дом уездного судьи, представлявший собой образчик архитектуры в стиле ампир. Ландо остановилось у парадного подъезда, и в этот момент из дверей, словно поджидаючи, вышел господин лет около шестидесяти, с седыми бакенбардами и прозорливым взглядом серых глаз. Рядом с ним, чуть позади, скромницей стояла Елизавета Кузьминична. На этот раз в другом, не менее нарядном платье, но с меньшим количеством пудры на лице, отчего показалась инспектору даже более молодой и приятной на вид. Пожалуй, ей чуть за двадцать, не более того. Но что более всего поразило Петра Ивановича – на правой руке девицы красовался брегет, хитро прикреплённый к изящному запястью синей шёлковой лентой.

– Польщён, весьма польщён вашим вниманием, сударь, – вывел гостя из ступора хозяин дома и тут же представился: – Имею честь, уездный судья Кузьма Аникеевич Мухин.

– Весьма рад знакомству, – пожал протянутую руку инспектор и, стянув с головы шапокляк, сложил его и передал подошедшему слуге. – Копытин Пётр Иванович, чиновник особых дел из Петербурга. Дочь ваша, Елизавета Кузьминична, вам уже обо мне, видимо, рассказывала…

– А как же-с, рассказывала, и о беде вашей рассказывала, моё глубочайшее сожаление. Уверен, военный наряд уже послан, хотя, признаюсь честно, надежды на успех предприятия не так много. Этих нехристей мы уже второй год пытаемся изловить, но всё без толку. Налетят, дело своё мерзопакостное сделают – и как в воду… Что ж мы стоим, проходите в дом, скоро обед будет готов.

Парадная лестница судейского дома, ведущая на второй этаж, была выстлана бордового цвета дорожкой. Хозяин препроводил гостя в курительную комнату, где с разрешения последнего набил трубку и запалил табак, всасывая через длинный чубук дым и затем выпуская его в потолок. На столике меж ними стояли чашки с горячим кофе и тарелка с бисквитными печеньями. Одно Пётр Иванович взял, надкусил и по достоинству оценил его нежнейший вкус.

– А вот от меня небольшой презент, думаю, вам и вашей дочери понравится.

Копытман наконец избавился от двух бумажных пакетов, которые торчали из его карманов, и Мухин не без удовольствия распробовал курагу и орехи.

Лизонька отсутствовала, видно не позволяя себе вмешиваться в мужские разговоры. Она и впрямь не имела доступа в эту комнату, где, бывало, её папенька встречал гостей и вёл с ними деловые беседы или просто уединялся с трубкой. Привычку курить трубку с длинным чубуком Мухин приобрёл в ходе французской кампании, когда служил адъютантом генерал-лейтенанта Тучкова^[2]. Последний, к слову, будучи тяжело ранен у деревни Утицы, после долгих мучений отдал Богу душу практически на руках Кузьмы Аникеевича.

Спустя три года после победы над Бонапартом Мухин вышел в отставку, вернувшись в родной N-ск, где ему устроили судебную должность, а вскоре он женился на дочери помещика Калинина. При первых же родах, Лизы, её мать скончалась. Кузьма Аникеевич так более и не женился, всю свою любовь направив на единственную дочь. Однако он был в меру как любящим, так и строгим родителем. Следует также сказать, что Мухин слыл патриотом своей Отчизны и на увлечения дочери парижскими модами смотрел без одобрения. Но лишний раз не одёргивал, надеясь, что с возрастом она поумнеет и перестанет попусту восторгаться заграницей.

Как бы там ни было, сейчас дочь его уединилась с вязаньем, а беседа меж тем судьёй велась вроде бы и ни о чём, но Копытман чувствовал, что более это походило на скрытый допрос.

– Так вы, сударь, говорите, что и деньги, и документы все достались грабителям? – ещё раз переспросил судья, выпустив дым теперь через нос.

– Так и есть, Кузьма Аникеевич, остался гол как сокол, хорошо хоть, голову унести удалось.

– А как выглядели те грабители, не припомните?

– Дайте-ка минутку…

Пётр Иванович наморщил лоб, делая вид, что пытается вспомнить внешность грабителей.

– Беда в том, что все они нижнюю часть лица прикрывали тёмными платками, под которыми всё же угадывались бороды. Голоса грубые, хотя в одном можно было угадать главного – остальные его слушались. И говорил тот более благородно, выглядел повыше и статнее остальных, пистоль имел побогаче, к тому же и одежонка на нём была поприличнее, хотя как по мне – все они были выряжены в лохмотья, не исключено, с целью не выдать себя, – выдумывал на ходу Копытман.

– Повыше, говорите, да постатнее? – задумчиво повторил судья, зажмурив глаза. – Кто бы это мог быть, хотелось мне знать… Других-то свидетелей всё равно нет, прежние жертвы грабителей были убиты, а над путешественницами женского полу перед тем, как лишить их жизни, негодяи надругались. А как же вам, сударь, удалось вырваться из лап преступников?

– Да с Божьей помощью и собственной ловкостью, – сказал Пётр Иванович, лихорадочно придумывая сценарий. – Когда с кучером было покончено, их главный решил приняться за меня. Открыл дверцу кареты, в этот момент я его толкнул ногой, а сам дёру в лес, благо тот своей густотой мог бы поспорить с дебрями Амазонки, где мне, впрочем, бывать ещё не приходилось. Там и затерялся, бродил добрых полдня, прежде чем вновь вышел на Симбирский тракт.

– Однако вас голыми руками не возьмёшь, – задумчиво проговорил судья, и непонятно было, что он хотел сказать этой фразой.

В этот момент раздался учтивый стук, дверь приотворилась, и в проёме показалась лохматая седая голова Гаврилы, служившего у судьи ещё с незапамятных лет и вместе с ним прошедшего французскую кампанию.

– Кушать подано, Кузьма Аникеевич, – пророкотал тот и исчез, затворив за собой дверь.

Спустя несколько минут все расселись за столом. Помимо хозяина и гостя, тут же присутствовала Елизавета Кузьминична, а также вчерашняя тётя Настасья Фёдоровна, перекрестившаяся на образ в углу залы.

Пока Гаврила из фарфоровой супницы разливал горячее пахучее варево, Пётр Иванович решил выразить судейской дочке remerciements.

– Хочу выразить премногую благодарность Елизавете Кузьминичне за её участие в моей беде, – сказал он. – Если бы не её доброта, один Бог знает, что бы ещё пришлось претерпеть вашему покорному слуге. Могу заверить, что как только мне пришлют из Петербурга деньги и документы, я сразу возмещу вам, сударыня, все расходы.

– Ах, право, не стоит, – зарделась Лизонька.

– И в самом деле, было бы о чём речь вести, – подхватил Кузьма Аникеевич. – Вы лучше отведайте рассольника, его наша кухарка Ефросинья готовит по старинному рецепту, с бараньими почками.

Рассольник и впрямь оказался хорош. Не евший с утра Копытман с удовольствием отправлял в рот ложку за ложкой, впрочем стараясь всячески соблюдать правила приличия за столом. Ради этого он предварительно заправил за воротник салфетку, а когда приступили ко второму блюду – сёмге в окружении варёных овощей и зелени – первым делом подсмотрел, как держат вилку и нож его соседи по столу. Одним словом, обошлось без les malentendus^[3], как было принято говорить в современном обществе.

Честно сказать, если в английской речи и письме Пётр Иванович более-менее разбирался, то французский язык для него оставался далёким просто потому, что в XXI веке не пользовался такой же популярностью, как в веке XIX. Поэтому, когда Лизонька завела речь о столичных поветриях, он, дабы не осрамиться, решил нанести предупреждающий удар.

– В Петербурге, да и в Москве, пожалуй, в последнее время стараются больше оборачиваться к русскому, нежели заграничному, – сказал он. – В том числе отдаляются от французской речи, предпочитая заменять её русскими словами и выражениями. И словоерсы уходят в прошлое, все эти нуте-с и так-с уже считаются пережитком и достоянием провинциальных городов. Мало того, в письме уже стараются отходить от ятей, потому как нужды в них никакой, только отвлекают от содержания написанного.

– Наверное, совсем новая мода, в прошлом году, будучи в Петербурге по делам, я такого не слышал, – вставил немало удивлённый судья.

– Да, повелось с этого года, и радетелем русской культуры, как бы странно это ни звучало, стал сам граф Александр Христофорович Бенкендорф, – врал напропалую Копытман. – Казалось бы, потомок балтийских немцев, однако готов и жизнь, и душу положить на алтарь русского Отечества.

– О подвигах Александра Христофоровича мы премного наслышаны, – согласился Мухин, отодвигая тарелку тонкого фарфора с тщательно обглоданными рыбьими костями. – Геройский человек, величайший ум и при этом несгибаемый борец с инакомыслием.

В голосе судьи, как показалось Петру Ивановичу, промелькнула ирония, но он решил на этот счёт не слишком ломать голову.

– А вы слышали, что на Кавказе был застрелен поручик Лермонтов? – сменила тему Лизонька.

А и в самом деле, как он мог забыть, что 15 июля по старому – то есть применявшемуся ныне – стилю у горы Машук на дуэли был убит поэт Михаил Лермонтов.

– Жаль, жаль человека, большие надежды подавал как поэт, – вздохнул инспектор. – Правда, ходили слухи, что он отличался несносным нравом, а эта дуэль стала следствием обидной шпильки в адрес его старого друга – майора Мартынова. Увы, гении зачастую имеют дурной характер. – И продекламировал:

 
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..
 

Закончив читать, Копытман ещё раз вздохнул, исподволь отмечая, как покрылись румянцем щёчки Елизаветы Кузьминичны. Её романтическая натура после таких стихов сразу дала о себе знать, и некоторое время девица ещё бросала в сторону гостя откровенно томные взгляды.

– А что, ваша дочь замуж не собирается? – отчего-то спросил Копытман, желая разрушить неловкую паузу.

– Может, и собирается, да только мне, как отцу, виднее, с кем она пойдёт под венец. Вот найдётся достойный жених – и милости просим.

– Да где же найдёшь их, достойных женихов, в наших палестинах?! – всплеснула руками Лизонька. – Папенька желают мне достойную партию, а я уже, право слово, за любого помещика согласна. А лучше, конечно, за столичного чиновника. – И так многозначительно посмотрела на Копытмана, что у бедняги сразу выступила испарина.

– Пётр Иванович, а вы расскажите о себе, – неожиданно предложил Мухин. – А то мы только и знаем, что вы столичный чиновник, а кто таков, по каким делам к нам – приходится гадать.

– Дело моё публичной огласке не подлежит, – напустил туману инспектор, – равно как и подробности моей службы, являющейся государственной тайной. А о себе, что ж, могу сказать несколько слов. Прадед мой, Яков Хофер, происходил из литовских немцев, служил наёмником. Затем нанялся к русскому царю, Петру I, за верную службу был пожалован поместьем в Торопецком уезде Псковской губернии, и фамилию принял на русский лад, ведь по-немецки hoof значит «копыто». Однако сын его – мой дед – имение проиграл в карты. Отец мой пошёл по чиновничьей линии, да и я продолжил его дело, дослужился до чина коллежского асессора в тайном ведомстве.

– А можете подробнее рассказать о ваших родителях?

– Отчего же… Мой папенька в молодые годы проходил военную службу и даже отличился в боевых действиях с французом. В битве при селе Бородино он своим телом прикрыл от осколков артиллерийской гранаты генерала от кавалерии Николая Раевского, чем спас ему жизнь, но сам затем долго лечился в госпиталях. Там уж и война завершилась, так что папенька в дальнейшем пошёл по чиновничьей линии, в дальнейшем выбрав эту стезю и для своего единственного отпрыска, то бишь меня. Однако полученные на фронте ранения дали о себе знать и в итоге свели отца в могилу. Не выдержав потрясения, от лихоманки слегла матушка, промучилась три месяца и тоже скончалась. Таким образом, я остался один-одинёшенек на всём белом свете. Если не считать дальних родственников, проживающих где-то в Костромской губернии.

Инспектору было крайне неудобно так врать о своей семье, однако подобный финал мог бы пресечь дальнейшие расспросы на эту скользкую тему. И едва не пожалел. Он по жизни не выносил женских слёз, а Лизонька, услышав столь печальный рассказ, тут же начала всхлипывать. Впрочем, будучи натурой немного ветреной, девушка вскоре уже улыбалась какой-то забавной истории инспектора якобы из его профессиональной практики.

Копытман и сам удивлялся, с какой лёгкостью ему удаётся враньё, причём слушавшие, казалось, верили каждому его слову. Во всяком случае, тот же судья только кивал на его речи, не изображая ни взглядом, ни жестом какого-то недоверия. Да и что ж, ежели вздумает проверять – пускай шлёт запрос в Петербург или сам едет в столицу, да только как долго всё это затянется? К тому времени Копытман всё же надеялся как-то определиться со своим будущим, возможно, и сам махнув в родной Петербург, отдалённый от ему знакомого почти на двести лет в прошлое.

– Женаты ли? – спросил Мухин.

– Никак нет, всё, знаете ли, служба, не до того. Надеюсь когда-нибудь встретить свою судьбу, а то ведь годков уже немало, тридцать восемь стукнуло.

Вновь многообещающий взгляд Лизоньки, и снова Пётр Иванович почувствовал себя не в своей тарелке.

– Что ж, засиделся я у вас, – решил свернуть он беседу. – А мне ещё вечером ужинать в доме городничего, Муравьёва-Афинского, утром тоже получил от него приглашение.

– Антон Филиппович прекрасный человек и как градоначальник может служить примером многим, – высказался судья. – Передавайте ему от нас нижайший поклон.

– Обязательно передам. И вам от меня премногая благодарность за душевный приём и добрую трапезу…

Обратно на постоялый двор Петра Ивановича снова вёз Осип всё в том же ландо. По пути инспектор предался размышлениям о визите в дом судьи. Мухин показался Копытману человеком себе на уме, много думающим, но мало говорящим, и он дал себе зарок на будущее держать с ним ухо востро. А вот дочка его Лизонька, вопреки первому вчерашнему впечатлению, весьма даже мила, хотя, кто знает, может, она в присутствии папеньки вела себя скромнее, ну так ведь со временем – если оно будет – можно изучить Елизавету Кузьминичну и поближе. В таком радужном настроении он поднялся в свою комнату и принялся ждать вечернего часа, когда за ним заедут от дома городничего.