А может, забить на это дело? Поступить, как сказано в Писании: «Прощай – и будешь прощён»? Наверное, я не настолько религиозен. Нет, в храм ходил, случалось, не без того, был даже поп знакомый, не дурак выпить, кстати. Кое-какие заветы, вероятно, я выполнял, но прощение в данном случае в мои планы не входило.

Следующие два дня я подкарауливал Шапкина у его дома и выяснил, что живет он на третьем этаже. А встречает его, судя по голосу, женщина, скорее всего жена. Называла она его даже не Проша, а Прокоша, я впервые слышал такое ласкательно-уменьшительное от имени Прокофий. Детских голосов не слышно, может, бездетные, а может, дитё или дети (сколько их может быть?) в каком-нибудь пионерлагере или у бабушки в деревне.

А вскоре у меня созрел план коварной мести. Проснувшись, я лежал в своей кровати, пялился в покрытый паутиной трещинок потолок и прислушивался к трели ка кой-то птахи за окном, когда меня словно обухом по голове ударило. Эврика! Это как раз то, что надо. Помереть Шапкин не помрёт, чёрт с ним, пускай и дальше коптит небо, но помнить он будет всю оставшуюся жизнь.

Для реализации плана сначала требовалось переговорить с мамой. Она уже крутится на кухне, где на нашей конфорке грелась кастрюля с водой и кусочками мяса, а мама тем временем шинковала капусту. Похоже, на обед будут щи. А нет, борщ, вон же ещё свекла лежит.

– О, проснулся, иди умывайся и завтракай. Сырники на столе, на тарелке под полотенцем. Чайник можешь в комнате на электроплитке разогреть.

– Мам, мне нужно с тобой поговорить.

– Что-то серьёзное? – Она сразу напряглась, на лбу собрались морщинки.

– Да нет, ничего такого… Просто мы с Му… с Витькой заходили в училище, нам сказали, что к первому сентября нужно написать сочинение о работе родителей. Ну я и хотел напроситься к тебе в больницу, посмотреть, чем ты занимаешься.

– Ох ты ж, сыночка, ну чем я там могу заниматься?! Обычная медсестра в хирургическом отделении. Ну если так надо, то я поговорю со старшей медсестрой, Любовь Павловна женщина строгая, но отзывчивая, может, пойдёт навстречу.

Вот так я попал в Городскую клиническую больницу имени С. П. Боткина. Приехал к восьми утра вместе с мамой, мне в ординаторской вручили вылинявший халат моего размера, и при помощи химического карандаша я стал с серьёзным видом конспектировать в ученической тетради, что приходилось делать дежурной медсестре в хирургии.

В отделении было восемнадцать палат, в которых обитали как ходячие, так и лежачие, но это в основном послеоперационные. Шесть из восемнадцати палат мамины, помимо неё в эту смену дежурили ещё две медсестры – одна совсем молодая, тонкая, словно тростиночка, а вторая её полная противоположность: оплывшая настолько, что казалось, халат на ней вот-вот разойдётся по швам, и ещё с отвратительной бородавкой на подбородке, сразу переходящем в плечи. Ну и старшая медсестра Любовь Павловна, благодаря которой я и смог попасть в больницу. Немолодая, то и дело мявшая в пальцах беломорину, выкурить которую можно было только за пределами отделения. При моём появлении она подмигнула мне и выдала:

– Ничего не болит, аппендикс не тревожит? А то мигом вырежем. – И хрипло расхохоталась своей шутке, от которой мне немного поплохело, несмотря на тут же всплывший в памяти эпизод из «Покровских ворот»: «Резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита!»

Но в целом женщина оказалась нормальная и, как мне поведала мама, всю войну отъездила на санитарном поезде.

В девять утра начался обход с заведующим отделением Платоновым. Мама в числе лечащих врачей и санитарок сопровождала его по палатам, записывая указания. Заведующий покосился на меня, спросил, что здесь делает этот молодой человек, маме пришлось объяснить.

– Ну пусть и о работе врача упомянет, – усмехнулся обладатель чеховской бородки и очков в роговой оправе.

Час спустя нужно было подать в операционную больного, который кое-как взгромоздился на каталку. Я помог маме довезти пациента до операционной. Затем ещё троих неходячих больных возили на рентген. Потом мама развозила обед, раздавала таблетки, ставила уколы и капельницы… Перекусить у неё получалось только урывками, в три захода, а меня усадила за стол в ординаторской и велела есть спокойно захваченную из дома еду. Мне только этого и надо было. В один из моментов, оставшись один, я разогнутой скрепкой вскрыл простейший замок медицинского шкафчика и стащил из него пузырёк с хлороформом, который тут же оказался в недрах моего портфеля. Надеюсь, пропажа обнаружится не сразу.

В 20.00 мама наконец засобиралась домой, сегодня ей никого не пришлось подменять, оставаясь в ночную. По графику она снова выйдет уже завтра вечером, будет дежурить до послезавтрашнего утра.

До дома мы добирались на метро, по пути заглянув в магазин купить хлеба. Едва переступив порог нашей комнаты – Катька где-то гуляла, – мама скинула туфли и рухнула на кровать, пролежав неподвижно несколько минут.

«А ведь мама ещё нестарая женщина, как же ей, наверное, тяжело приходится без мужа», – подумал я.

– Мам, давай я о больнице песню спою, а ты пока полежи, отдохни и послушай.

– О больнице? – приподнялась она на локте. – И что это за песня?

– Называется «История болезни», недавно сочинил.

Опять пришлось врать, приписывая себе авторство песни Высоцкого. Но вот захотелось маме сделать приятное, а особо-то песен о больнице я и не знал, в памяти всплыла только эта.

Взяв гитару, я ударил по струнам и захрипел, не очень убедительно подражая Владимиру Семёновичу:

 
Я был здоров, здоров как бык, здоров как два быка, —
Любому встречному в час пик я мог намять бока.
Идёшь, бывало, и поёшь – общаешься с людьми,
И вдруг – на стол тебя, под нож – допелся, чёрт возьми…
 

Песня маме понравилась, обещала рассказать коллегам. А я на следующий день ближе к вечеру поджидал Шапкина в его подъезде с пузырьком хлороформа, куском марли и набором для татуажа, то есть с иголкой, кончик которой был обмотан нитью, оставляя голым самое острие, и пузырьком туши. Именно так мы делали в детстве друг другу наколки, на память о тех годах у меня на том теле остался уже не очень чёткий рисунок якоря – помню, что мечтал одно время стать моряком.

Мой план был таков: подкараулить Шапкина за дверью и, когда он войдёт в подъезд, усыпить его с помощью смоченной в хлороформе сложенной в несколько слоёв марлей. Затем оттащить под лестницу, которая могла спокойно скрыть двух человек, и по-быстрому наколоть ему на лбу слово «убийца». Как мне казалось, план поистине изуверский, как он после будет сводить эту наколку, я не представлял. В моём отрочестве один мой одноклассник перед вступлением в комсомол выжигал наколку сигаретой. Наверное, и Прокофию Игоревичу придётся подвергнуться какой-то аналогичной процедуре.

Вот только чем ближе было время ориентировочного появления председателя профкома, тем меня больше колотило. Часов у меня не было, поэтому я мог только догадываться, сколько сейчас времени, и, глядя во двор сквозь окно лестничной клетки первого этажа, готовый в случае появления Шапкина тут же рвануться вниз, на исходную. А также скрыться под лестницу при появлении кого-то из жильцов. Совсем ни к чему, чтобы моя физиономия у кого-то осталась в памяти, благо что все четыре двери на лестничной клетке не имели глазков.

Но помимо этого меня очень волновал и вопрос, смогу ли я всё-таки осуществить задуманное. Во-первых, не таким уж я был и отморозком, чтобы вот так легко реализовать такой коварный замысел. Всё-таки сознание пенсионера как-то протестовало против столь бесчеловечного поступка. Конечно, я понимал, что этот Шапкин тот ещё подонок, недрогнувшей рукой отправил отца Егора в лагеря и должен за это понести наказание. С другой стороны, мои моральные устои тоже всячески противились, и утихомирить их мне стоило огромного труда и массы потраченных нервов.

Во-вторых, я далеко не был уверен, что хлороформ подействует моментально. Это герои комедии «Операция „Ы“» как-то уж очень быстро вырубались от приложенного к лицу носового платка, смоченного хлороформом. Но кино на то и кино, чтобы всё преувеличивать. Эх, надо было бы на всякий случай какой-нибудь дубинкой вооружиться.

Не говоря уже о том, что следователи, когда начнут копать это дело, могут связать татуировку с моей семьёй. Потому как здесь прослеживается почти прямая связь, если копнуть в историю. Но пусть сначала докажут, свидетелей-то, надеюсь, не будет, значит, все обвинения окажутся голословными. Морду кирпичом – мол, ничего не знаю, идите в баню. Правда, алиби не обеспечил, ну ничего, навру, что гулял по Москве, ел мороженое и наслаждался окружающем пейзажем.

Что-то и впрямь Шапкин задерживается. Солнце уже клонится к горизонту, а служебной «Волги» всё не видно. Прогуляться, что ли, во двор, надоело на подоконнике на лестничной клетке сидеть, тем более что несколько раз я уже ныкался под лестницу: народ возвращался понемногу с работы.

Засунув руки в карманы шаровар, чтобы мои пузырьки особо не выделялись, я вышел во двор. Детская площадка находилась на пятачке между тремя домами, а здесь, во дворе, было пустынно, только я торчал. Теперь меня могут срисовать из окон. Выйду-ка я в подворотню для разнообразия.

Вышел… и охренел. Из подворотни прекрасно проглядывался кусок проезжей части, на которой находились покорёженная «Волга» Шапкина и въехавший ей в бок ГАЗ-51 с помятым передком. Водитель грузовика, похоже, особо не пострадал. Он сидел с убитым видом на подножке кабины, обхватив голову руками, полностью абстрагировавшись и от осматривавших место ДТП милиционеров, и от сотрудников ГАИ, и от галдящих зевак, которых упорно пытался отодвинуть от места аварии старший лейтенант в форме, в начищенных до блеска сапогах и с планшетом на боку. А вот водителя «Волги» и Шапкина нигде не наблюдалось.

В горле у меня моментально пересохло. На ватных ногах я сделал несколько шагов и спросил осипшим голосом у одного из зрителей, усатого мужика в вышиванке с надетым поверх пиджаком и кепке на лысой голове, явно госте столицы:

– Что здесь произошло?

– Та шо, бачиш, авария сталася. «Волга» сюди завертала, а тут вантаживка звидки ни визьмися, и прямо в бик. Цих, з «Волги», видвезли на швидкий допомози. Молодий ще ничего, жити буде, а той, що ззаду сидив, схоже, не жилец. Дасть бог, викарабкаеться. А ни… – И усатый махнул рукой.

В общем, как я понял, «Волга» заворачивала в подворотню, когда ей в бок на полном ходу влетел грузовик, выскочивший почему-то на встречную полосу. Водителя и пассажира «Волги» увезли на «скорой», причём дела у Шапкина – а кто это ещё мог быть – были далеко не ахти.

Не успел я осознать этот факт, избавивший меня от необходимости проведения акции с наколкой, как из подворотни в одном халате и тапочках на босу ногу и закатанными в бигуди волосами выскочила какая-то женщина, примерно ровесница моей матери. С воплем «Что с моим мужем?!» она принялась трясти за грудки старлея.

– Вы кто? – попытался оторвать её от себя милиционер. Более-менее осознанно она смогла говорить только через минуту. Выяснилось, что это, как я и предполагал, супруга Шапкина, которой соседка сообщила о происшествии возле дома. Ну а со слов милиционера стало ясно, что Прокофий Игоревич был ещё жив, но находился без сознания, и его увезли на «скорой» в Боткинскую больницу. Совпадение?

Придя домой, я рассказал маме о происшествии и попросил узнать, когда она пойдёт утром на дежурство, что там с этим самым Шапкиным. Новость для неё также оказалась шокирующей. Но, немного придя в себя, она не без доли подозрения поинтересовалась, как это я так удачно оказался очевидцем ДТП, в котором пострадал злейший враг их семьи?

– Так совпало, – пожал я плечами с самым невинным видом, на какой только был способен. – Проходил мимо, вижу – народ толпится, подошёл узнать, в чём дело. Кто-то и назвал при мне имя этого… как его… Шапкина.

– Ну-ну…

Её подозрительность не уменьшилась, однако расспросы она прекратила. А на следующий день вечером, вернувшись с дежурства, сообщила, что Шапкин скончался по дороге в больницу. Эту новость я принял со странным спокойствием. Что ж, suum cuique.