Когда я закончил рисунок своего инвалида, который отдыхает в пути, я поехал в село Атак. Это тоже очень глухое место, туда даже автобус не доходил. Я сошёл с автобуса и потом шёл ещё дорогой по заливным лугам. Дорога наконец привела меня к дому-интернату. Один из бараков там был административный, для бухгалтерии, и стояли ещё несколько бараков, где жили инвалиды. К директору я пришёл уже уставший, всё объяснил, спрашиваю: вы мне дадите какую-нибудь комнатку, чтобы я поставил туда свой рюкзак, рисунки и мог там спать? – Он говорит: а зачем вам спать где-то в комнатке, мы вам сейчас такие апартаменты дадим, что вы никогда нас не забудете.

И вот он ведёт меня мимо этих больных, которые с любопытством на нас смотрят, и приводит в отдельный домик с верандой – новый рубленый охотничий домик. Открывает дверь, а там – и ковры висят, и красные дорожки на полу лежат, и стоит огромный телевизор, и какая-то необыкновенная посуда на столе. Я спрашиваю: а откуда вообще такая роскошь? – Он отвечает: это для гостей, которые к нам приезжают. Вы же тоже из Москвы, там у вас, наверно, знакомства везде? Ну, вот чтобы у вас сложилось хорошее впечатление о нашем доме, чтобы вы там потом рассказывали – мы вас будем тут обслуживать, будем приносить вам сюда кушать. Тут хорошо, тихо, уютно, никто вас не тронет (и продолжает мне этот домик показывать). А я уже как-то привык к инвалидам и думаю – ещё чего придумали, что это я буду здесь жить как какой-то господин, которого обслуживают. Я приехал к больным людям и не хочу себя противопоставлять им, я хочу, наоборот, быть к ним поближе, чтобы они не чувствовали во мне какую-то инспектирующую личность.

Возвращение с прогулки

Я говорю: знаете что, нет, не надо, я не хочу здесь, я буду стесняться. Лучше вы меня поселите в какое-нибудь место попроще, где бы я чувствовал себя свободно. – Директор так смотрит на меня и наконец соглашается: ладно, есть у нас комнатка похуже, намного хуже. И дали мне там какой-то закуточек. Я даже не помню, как я кушал там, в каких условиях спал, потому что я был очень увлечён самой работой. Там жила одна слепая женщина, инвалидка без обеих ног, торс её заканчивался кожаным мешком, который тёрся по земле, он держался на ремне на поясе. Опиралась она на руки в перчатках, чтоб не покорябать руки, и с такими трудностями передвигалась.

И вот я смотрю – она возвращается откуда-то с прогулки. На ней одета вышитая кофточка, а за пояс она засунула букетик полевых цветов. Сзади у неё росла длинная коса, которая оканчивалась огромным бантом. И я думаю… в таком положении человек остался – совсем без ног, не видит, но, оказывается, и так можно жить, и так можно ходить на прогулки, и так же радоваться жизни. Чаще плачут как раз те, у которых всё есть – и ноги, и руки, и квартира, и достаток, и семья, – а всё равно возникают какие-то истерики, недовольства, слёзы. А чем меньше у человека остаётся возможностей, тем он вдруг спокойнее становится и как бы даже радостнее воспринимает окружающую жизнь. Вот парадокс. Это я замечал и потом, в других ситуациях.

И вот я начал рисовать эту Валю. А в свободное время ходил по территории, наблюдал, как другие люди живут. Домики там все маленькие, находятся отдельно друг от друга, на расстоянии. И вижу как-то – стоит небольшой домик, и стук изнутри раздаётся, стучат в дверь изо всей силы с той стороны, а дверь закрыта снаружи. Думаю: кто же там стучит? Снял щеколду захожу туда, а там старые женщины – и стриженые, и с седыми волосами, человек, наверно, десять в одной комнате. Ходят – кто в длинной рубашке, кто голый, кто передвигается опираясь на табуретку (но там тесно, ходить особо негде). Деревянный пол из струганых досок, окна, печка. И вот одна из этих женщин стучала в дверь изо всей силы кулаками, чтобы кто-нибудь её открыл. Я понял, что это душевнобольные, и ушёл, опять их закрыл.

И тут меня окликает какой-то парень, шёл следом за мной. Так смотрит на меня и говорит: а вам разрешали туда ходить? – Я отвечаю: да нет, я и не спрашивал никого. – Туда нельзя ходить, здесь запрещено осматривать. Вот где вы рисуете, там и рисуйте, а больше никуда не ходите по территории. – Я говорю: ну ладно. – А он опять: у нас тут лагеря кругом были, интересные места, сохранились бараки, кладбища – хотите на смотровую вышку залезть? Я подумал, зачем это мне, я же за другим приехал, но согласился. – Давайте залезем, посмотрим.

Вот добрались мы до вышки, он полез впереди, я сзади. Вышка эта слегка качается, старая, но тем не менее мы залезли наверх. И оттуда такой вид открылся! Дальше за этим селением Атак уже не было никаких посёлков. Справа широкой лентой протекал Иртыш, кругом леса, огромная бескрайняя тайга, массивы елей, сосен. А впереди тут, за домом-интернатом, действительно какие-то заросшие поляны, столбики стоят. Он показывает: это кладбище заключённых. Потом мы спустились. И тут он как-то странно стал торопиться, быстро простился и побежал в интернат, в администрацию.

Я продолжал рисовать Валю – будто она в дом зашла с прогулки, двигается и ощупывает пространство рукой. Тут плетёный деревенский коврик, кошка сидит, испуганно смотрит. И только я закончил этот рисунок, как приходит женщина из бухгалтерии и говорит: вас срочно вызывают в Омск. – Я удивился: кто меня вызывает? – Начальник, который дал вам сюда направление. – Я ей даже сперва не поверил. Спрашиваю: а по какой причине он вызывает? – Она отвечает: не знаю, оставьте вещи здесь, съездите. Потом вернётесь – никто ничего тут у вас не возьмёт.

Я так и сделал. Оставил свои рисунки, оставил рюкзак и налегке пошел. Шёл, шёл, потом на автобусе ехал, это больше двухсот километров до Омска. Приехал уже к концу дня. Захожу в кабинет. А этот начальник отдела здравоохранения Омска меня спрашивает: а какое вы имеете право интересоваться лагерями? – Я отвечаю: я и не интересовался. – Ну как это? Вот вы лазили на вышку, рассматривали оттуда лагеря. Для чего вам это нужно? А скажите – в селе Екатериновка… это ваша работа? – Я удивился: какая работа? – Ну, вот там человека избили. – Я прямо в ужасе: да вы что? Я даже не знаю, где эта Екатериновка. – Нет-нет, знаете что, вы заканчивайте тут работу и поезжайте в Москву. – Я пытаюсь его убедить: но я ещё хотел бы порисовать, я потом буду эти работы на выставке показывать. – Он говорит: не всё можно показывать, не всё. Вот вы в Таре рисовали инвалида, который пальцем грозит, он же совсем больной. – Я объясняю: он предупреждает, чтобы не было войны, может быть, он и стал совсем больным, потому что воевал и пережил всё это. – Ну, в общем, больше мы вам не разрешаем тут работать, остальное доделаете в мастерской (и так профессионально говорит, будто сам художник). Давайте не будем обострять отношения. Уезжайте. – Я говорю: ладно, хорошо.

И мне пришлось снова возвращаться в Атак за вещами, сперва на автобусе, потом уже в сумерках шёл пешком. В общем, приехал, забрал свои вещи и потащился обратно. И едва-едва успел на последний автобус, он отходил уже чуть ли не в одиннадцать вечера. А в Омск приехал уже глубокой ночью.

Потом возвратился в Москву, очень довольный тем, что привёз новые рисунки. Я их складывал в стопочку, потому что никакой надежды на показ не было. И я уже как-то стал привыкать к такому постоянному рабочему ритму – рисовал на Валааме, потом в Бахчисарае работал, потом в Омске. И вдруг я подумал – надо мне как-то разнообразить свои рисунки, ведь в Великой Отечественной войне все народы участвовали, все нации, там не только русские воевали. Пошёл опять в отдел социального обеспечения, у них всё узнал, взял направление и собрался ехать в Армению, там порисовать инвалидов войны. Это сейчас появились разные государства, а тогда все жили в Союзе одной семьёй, существовала такая общность наций, что люди не боялись ехать в другую республику, где никого не знаешь, где нет знакомых. Но была такая советская песня:

 
Поедешь на север, поедешь на юг,
Везде тебя встретит товарищ и друг.
Будь честным и смелым в работе своей,
И всюду найдёшь ты друзей.
 

Вот и было примерно как в этой песне. И я, руководствуясь этими словами, так и поступал.

Приехал в Армению, в Ереван. Пошёл так же в отдел социального обеспечения, и мне говорят: есть два дома-интерната. Один находится в самом Ереване, в районе Ахтанак, а другой расположен на юге республики, в селении Нор-Харберд. Куда вы хотите поехать? – Я отвечаю: давайте сперва в Ахтанак, а потом поеду в Нор-Харберд. – Ну хорошо.

Я пошёл, посмотрел центральную площадь в Ереване, украшенную зданиями из розового камня (это, видимо, местный строительный камень у них), посмотрел на людей. Мне сказали, что в этот Ахтанак надо ехать на трамвае. Но я совершенно не знал нравов армян. Сажусь на трамвай и ищу мелочь. А тут стоит группа ребят, и вдруг один говорит: дорогой, не ищи ничего, мы за тебя уже заплатили, вот тебе билет (и дают мне билет). Я так на них смотрю, растерялся – что это за чудо такое, я их не просил за меня платить. И сам я никогда ни за кого не платил, и за меня никто не платил никогда. А они улыбаются: да-да, это твой билет, поезжай спокойно. Я очень удивился.

Но моё удивление было ещё больше, когда я приехал в Ахтанак. Я пошёл сначала к главному врачу (он же был администратором), объясняю: так и так, приехал рисовать. – Он говорит: хорошо, мы вам дадим комнату, всё у вас будет нормально, не волнуйтесь. – Я опять: я хотел бы кушать у вас вместе с инвалидами, чтобы не отвлекаться и не искать столовую, я бы заплатил, как уже делал в других интернатах, где рисовал. – Он отвечает: хорошо, будете у нас кушать, но платить ничего не надо. – Я удивился: как? Вам же надо отчитываться? – Он улыбается: вы у нас дорогой гость, мы рады, что вы приехали, и ничего мы с вас не возьмём, даже не думайте. Кушайте, рисуйте, смотрите наши достопримечательности. Вот у нас тут Эчмиадзин недалеко, разные старинные монастыри, если хотите, мы вас на машине свозим. – Я отвечаю: да нет, я хочу поскорее начать работать. – Он говорит: ладно, сейчас вас отведут в вашу комнату, где вы отдохнёте.

Цветы ушедшему другу

Проводили меня, устроили. Наутро завтракать в столовую приглашают. На столах цветы, скатерти, культурно так. А после завтрака я пошёл искать по палатам инвалидов войны. Нашёл инвалида без ног (Хачик его звали), который сидел опёршись на свою маленькую колясочку. И я сразу же задумал его портрет с цветами в руках. (Потом я назвал этот рисунок «Цветы ушедшему другу».) Он сидит, фуражка у него на этой тележке, в руках цветы, сам он смотрит в сторону. Мне кажется, получился выразительный рисунок, осязаемый – колёса тележки, ремни, руки его… как-то с восторгом я его рисовал.

Потом смотрю – очень пожилая женщина там, горянка, на голове у неё серебряные денежки нанизаны ободком, а сама она закрыта широким платком. Я начал её рисовать. А к ней как раз приехал сын, он воевал, вся голова у него в глубоких рубцах. И он встал перед ней на колени, уткнулся в неё лицом, а она ему руки на голову положила. И я их двоих так нарисовал.

Это было удивительно, в каждом месте я узнавал что-то новое. Вот в этом доме-интернате я вдруг увидел станок, которым пилят камни. Привозят необработанные камни, из них нарезают бруски с ровными краями и складывают. Потом приезжает машина, забирает эти бруски, а больным платят деньги, это как бы их дополнительный заработок. Они все большие мастера по камню. Ещё режут массивные кресты, которые называются качкары, они украшены разными завитками со всех сторон и надписями на армянском языке.

Умывался я там на улице. Первый раз я вышел и думаю – как же холодно, как же я буду умываться? Но ничего. Открыл кран, вода течёт, и я этой холодной, почти ледяной водой умылся. Потом зубы почистил – ничего, нормально.

В общем, сделал я эти рисунки и собрался уезжать. Ахтанак всё-таки был в городе, а теперь я поехал в селение Нор-Харберд. Приехал и сразу увидел человека без обеих рук, который там ходил и всем распоряжался. Пришёл он в столовую, рукава пиджака у него болтаются, но он и тут командует – то делайте, то делайте. Ну, я сразу к нему: можно я ваш портрет нарисую? – Он говорит: да, да, можно, можно. А когда я уже приготовился рисовать – его нет. Спрашиваю: а где он? – Мне отвечают: но он же бегает везде, он у нас завхоз. Потом он и сам извинялся, мол, некогда мне сидеть позировать. Оказывается, у него недавно умерла жена, и он задумал жениться на женщине, которая работала в этом доме-интернате врачом. И вот эта женщина – молодая, прекрасная, цветущая – согласилась выйти за инвалида войны, жить вместе с ним. И они уже куда-то поехали свадьбу играть. Действительно, как ему жить одному без обеих рук? Ему же надо помогать каждую секунду. Это же должна быть не женщина, а какая-то любящая мать, которая бы от себя совершенно отреклась и думала бы только о нём – как его напоить, как его накормить – буквально ухаживала бы за ним, как за малым дитём.

Армянская мелодия

Я и расстроился слегка, но и порадовался за него. Думаю, кого же рисовать? И вдруг слышу звуки флейты. Я иду на эти звуки и вижу слепую женщину в длинном пальто, в платке, и руки у неё какие-то толстые, совершенно не музыкальные, и сама она слегка опухшая. Но она с упоением играет на самодельной дудочке, выводит красивейшую мелодию, арию из оперы «Ануш». Я был потрясён. Познакомился с ней. Говорю: постойте так, я вас нарисую. И вот она стояла и играла на этой дудочке. А я сделал рисунок и назвал его «Армянская мелодия». Я никогда не думал, что мелодии в Армении так красивы. Я воспитывался на классической музыке, на народной русской музыке, поэтому я совсем не знал творчества других народов, особенно южных. Но там я понял, что в глубине души любого народа, в глубинах чувств совершенно простых, не требующих многого от жизни, людей, прячется столько красоты, столько любви и нежности, что это просто… что-то необыкновенное.