Мне ничего не оставалось, как развернуться и идти дальше, проклиная всё и всех, и думая, чья же всё-таки это затея? Тропа заканчивалась и моему взгляду открылась широкая лесная дорога. Повсюду были вырублены кусты, сломаны деревья. Можно было предположить, что совсем недавно здесь прошёл ураган, превративший лес в унылое, заброшенное кладбище. Запах дыма и гари разъедал глаза. Я машинально потёр их руками, и едва не провалился в глубокий ров. Он был присыпан ветками и листьями, и незаметен. Заглядывая и внимательно осматривая, что находится внизу, едва от испуга не прикусил язык. Такого раньше видеть не доводилось, даже в пресловутых фильмах ужасов. Вдоль всей ямы лежали убитые красноармейцы. Жуткая картина заставила меня опустить глаза. Горы мяса и костей, лежали под открытым небом, издавая характерную вонь. От солнечных лучей трупы гнили, и миллионы мух кружили над брошенными останками. Чёрные лица людей, с простреленными глазницами смотрели в небо. Кое-где валялись оторванные снарядами руки и ноги. Чуть дальше я заметил блиндаж, точнее, то, что от него осталось. Доски, камни, посуда, банки консервные, валялись на земле. По всей видимости, прямое попадание разнесло его в щепки. Телега с парой убитых лошадей лежала на боку, и везде кружил невообразимый хаос. «Здесь поселилась смерть», – подумал я, и непроизвольно сжал кулаки.

– Своих шукаешь? Не узнаешь? Смотри, что осталось от твоей доблестной Красной Армии. Такая участь ждёт и других, кто не захочет принять немецкую власть.

Мне захотелось броситься на своих конвоиров и разорвать их на куски голыми руками. Эти ублюдки считали себя победителями и даже не представляли, чем всё для них в ближайшем будущем закончится.

– Молчишь, комиссар? То-то и оно, никто не сможет осилить немцев. Это сила, порядок! Фюрер ненавидит комуняк и евреев, поэтому всех будем стрелять и вешать.

– Всех не перевешаете, – ответил я осипшим голосом.

– Що? – Що ты там бухтишь? В канаву захотел? Покойничков проведать? Так это мы быстро организуем.

– Стреляй сука, чего медлишь?

Я повернулся к ним лицом и готов был принять смерть. Мне уже всё осточертело, и если умирать и лечь в сырую землю, то почему бы не среди своих солдат, на поле боя? Перекрестившись, я двинулся прямо на своих конвоиров. Те замешкались, явно не ожидая такого поворота. Где-то вдалеке заревел мотор, и гул приближался с каждой секундой. Ствол автомата упёрся мне в грудь, но трусливые гады не решались спустить курок.

– Стой! Что здесь происходит?

Оглядываясь, увидел двоих немцев на мотоцикле. Один из них снял очки, заглушил мотор и, спрыгивая, направился к нам. Второй немец остался сидеть в коляске, держа руки на пулемёте, и развернул его в нашу сторону. На груди у немца болталась большая бляха и, судя по нашивкам на форме – это был офицер. Среднего роста, с волевым подбородком, и чуть продолговатым лицом, он смотрел без страха, и совершенно спокойно разговаривал на русском.

– Комиссара схватили в лесу, господин офицер. Контуженный, видать выжил после боя и не знал куда идти. Мы так его тёпленьким и взяли.

Сидор вытянулся и ожидал, что его похвалит офицер. Но тот странно смотрел на меня и молчал. Изучал. И не спешил с выводами.

– Расстрелять всегда успеем. Отведите его в деревню, и сдайте в комендатуру. Выполняйте!

Офицер ещё раз смерил меня суровым взглядом с головы до ног и ушёл. Мне оставалось только благодарить судьбу за то, что не остался лежать с простреленной головой в канаве. Хотя, что будет дальше? Немцы уехали, поднимая столбы пыли на дороге.

– Повезло тебе комиссар, в рубашке родился.

И со всей силы врезал меня кулаком в челюсть. Голова моя тут же откинулась назад, и я свалился как сноп на траву.

– Вставай, гнида красная, тебе ещё час топать до деревни.

Боль от удара была настолько реальной, что я не сразу смог поставить скулу на место. Она болела, и свернутая на правую сторону не поддавалась. На зубах скрипел песок и я, сплёвывая сгустки крови, кривился, и думал о плане мести. Деревенька, в которую меня привели полицаи, ничем особенным не выделялась. Хаты, покрытые соломой, дворики захудалые, скотины и прочей живности не наблюдалось. Создавалось такое впечатление, что никого здесь нет, и война основательно коснулась этого небольшого клочка земли. Люди вымерли, а те, кто уцелел, бежали из деревни. Не захотели быть под немцами и скорее всего, ушли в леса, партизанить. Хотя это были всего лишь мои предположения, ни на чём не основанные. Я вертел головой и пытался заглянуть в окна, чтобы увидеть людей. Но там зияла пустота, мрачная и холодная. Полицаи связали мне руки за спиной верёвкой, и от усталости я готов был упасть без сил на землю и больше не вставать. Возле покосившегося сарая мне развязали руки и затолкнули внутрь. В углу лежал сноп сена, и я свалился в мягкую, душистую траву и сразу от усталости отключился. Сколько я спал, не помню, но разбудил меня сильный удар в живот, после которого я закашлялся и в глазах потемнело. Скрутившись, я с трудом поднялся и, шатаясь, поднял голову. Передо мной стояла наглая морда Сидора и злобно скалилась.

– Пошли, гнида, сейчас ты всё расскажешь и вспомнишь.

В глаза резанул солнечный свет, и я зажмурился. Сидор схватил меня за воротник и потянул в хату, где уже ждал немецкий офицер. Полицай поставил табуретку посреди комнаты и показал мне пальцем. Внутри избы было светло и уютно. Полы сияли чистотой, на окнах висели занавески, в углу под иконкой горела свеча. На дощатом столе стояли два глиняных горшка и бутылка с мутной жидкостью. Самогон? Так и есть. Вместо пробки из горлышка бутылки торчала туго скрученная газета. В печи что-то готовилось, и мясной аромат заставил меня вспомнить о том, что как следует, ел часов пять назад, в другом времени. Сидор остался стоять у двери. Я краем глаза увидел, как он снял с плеча автомат и поставил рядом. Офицер стоял спиной и смотрел в окно, не обращая внимания на шум. Невысокого роста, толстый и малоподвижный. Казалось, что он о чём-то задумался, и плевать хотел на пленного. Когда он повернулся я смог различить знаки отличия. В светло-сером кителе, белой рубашке и черном галстуке, офицер явно гордился своей формой. Это было заметно по холёному и напыщенному лицу. На фуражке зияли канты, в виде серебристого жгутика. На левом рукаве красовался ромбик с буквами SD, погоны чёрного цвета.

– Моя фамилия Эйхман. Оберштурмфюрер СД. Надеюсь, понимаешь, что шутить с тобой здесь никто не намерен? Наслышан, небось, об СД?

Его круглое лицо сияло от удовольствия, и он не был похож на тех немцев, которых я видел в кино. Сама любезность и учтивость. Сытая физиономия Эйхмана могла в любой момент лопнуть. Аккуратно уложенные волосы и маленькая полоска усиков, делала его похожим на артиста цирка, клоуна, в широких шароварах, огромным пузом, вместо которого лежала подушка туго затянутая верёвкой. Я усмехнулся и наклонил голову, чтобы не раздражать Эйхмана.

– Ты партизан?

– Нет, не партизан.

– Откуда?

– У вас прекрасный русский язык, господин Эйхман.

Мои слова польстили Эйфману и на его румяном, почти девичьем лице снова возникла самодовольная улыбка.

– Вы правы, до войны я любил читать русскую литературу. Достоевский, Пушкин, Гоголь. Поэтому мне хорошо знаком не только язык, но и нравы, обычаи этого народа. Предупреждаю вас, что если вы не будете говорить и станете тратить моё время, вас расстреляют.

Он наклонился ко мне и ткнул толстым пальцем в лоб.

– Пуф, и вас уже нет, дорогой мой.

– Мне нечего вам сказать. И то, что вы мне не верите, ваше право. Не помню, как оказался в лесу, где меня нашли эти…

И я повернул голову и кивнул в сторону Сидора. Тот оскалился и подтвердил кивком головы мои слова.

– Значит, не хотите говорить?

Эйфман стал серьёзным и глаза его в одно мгновение превратились в две злобные, маленькие щёлки. Клоун устал от неблагодарной публики и превратился в кровожадного монстра.

– Расстрелять, немедленно.

Его голос перешёл на истерический крик. Топая ногами, он ругался на русском и немецком, и напоследок, со всей силы врезал меня ногой в грудь. Я свалился со стула и закашлялся. Казалось, что уже начал привыкать к ежедневным побоям, и спокойно воспринимал свою дальнейшую участь. Сидор снова выволок меня на улицу, и оттащил к сараю.

– Ну шо, комиссар, я же тебе говорил, что рано или поздно, но расстреляю тебя. Вставай, падла.

Поднимаясь, я увидел ещё двоих полицаев. Они приехали на подводе и смотрели на нас.

– Будь комиссар, на том свете своим привет передавай. И скажи, что всем комунякам гореть в аду.

Понимая, что сейчас всё закончится, я просто упал на землю и закрыл голову руками. Умирать не хотелось, но без оружия я для Сидора был легкой мишенью. И снова сердце начало предательски колоть. Задерживая дыхание, и стискивая зубы, зарычал. Сидор вместе с другими полицаями приближались, и я краем глаза видел их грязные сапоги. Ещё минута и меня расстреляют, и никто ничего не узнает. И тут возникла зияющая холодная пустота, вакуум и, открывая глаза, увидел, что лежу в офисе на полу, и тупо смотрю на настенные часы. Они всё так же показывали половину одиннадцатого. Поднявшись, не обнаружил армейской одежды – шинели и сапог. На мне был одет деловой костюм и галстук. В теле чувствовалась лёгкость. Усталости как не бывало. И сердце работает ровно и без сбоев. Чудеса, да и только. Причудится такое. Я уселся за стол и принялся дальше исправлять документы. И тут моё внимание привлекли пальцы, стучавшие по клавиатуре, точнее ногти. Под ними была липкая грязь. Принюхиваясь, я узнавал запах весны и леса, и последние минуты перед расстрелом в неизвестной деревушке.